– Но что, если наша вселенная вращается таким образом, что может показаться неподвижной?
– Вы имеете в виду: вращается крайне медленно?
– Нет. Но вы же помните гипотезу Джона Уиллера: что, может быть, во всей Вселенной существует только один электрон, который просто движется во времени взад и вперед с такой скоростью, что кажется, будто их неизмеримое множество.
– Ах да. Furchtbar herzig. Изящная выдумка.
– Но Джон не принял во внимание того, что электрон при обратном движении во времени превращается в позитрон. Мои графики…
– Ах! – перебил его Гедель. – Так вот вы кто! Молодой человек, рисующий странные кривые.
Фейнман улыбнулся:
– Виновен по предъявленным обвинениям. В любом случае, конечно, если объект, содержащий электрон, движущийся в будущее, вращается по часовой стрелке, его можно рассматривать так же обоснованно, как и тот же объект, содержащий позитрон, вращающийся против часовой стрелки.
Глаза Геделя оставались закрытыми дольше, чем при обычном моргании, он, судя по всему, пытался зрительно представить себе сказанное.
– Да, верно. Конечно, это не электронный спин Уленбека, но…
– Нет. У электрона и позитрона однонаправленные спины. Я говорю о макроскопической физической ротации любого объекта, в который входят электрон или позитрон. Если что-то движется по правонаправленной спирали, направляясь в будущее, то при движении в прошлое оно будет вращаться по спирали в левую сторону.
Гедель кивнул.
– А теперь, – продолжил Дик, – предположим, что наша вселенная почти мгновенно переходит из состояния материи в состояние антиматерии, причем электроны превращаются в позитроны и обратно, как если бы они… – Он неопределенно махнул рукой.
– Вроде… осцилляции? – подсказал Гедель. – Никто еще не предлагал такого взгляда на фундаментальные частицы.
– Я знаю, но подумайте вот о чем: если вселенная быстро колеблется между состояниями материи и антиматерии – то есть попеременно состоит из частиц материи, движущихся вперед во времени внутри вселенной, вращающейся по часовой стрелке, и из частиц антиматерии, движущихся назад во времени как часть вселенной, вращающейся против часовой стрелки, – то суммарный эффект был бы равен нулю при общем видимом вращении.
– И тогда даже наша собственная, реальная вселенная могла бы быть пронизана замкнутыми времениподобными кривыми! – заявил Гедель. – Какая интересная мысль! Конечно, возникли бы некоторые флуктуации…
– Вроде броуновского движения или саккадических движений глаза, только на порядки быстрее.
– Верно, – сказал Гедель. – Это выходит далеко за пределы возможностей любого из наших современных измерительных приборов, но теоретически экспериментально проверяемо и фальсифицируемо. – Он оглядел Фейнмана с головы до ног, несомненно, прикидывая, какую опасность тот может представлять, и, к радости Дика, предложил: – Не проводите ли вы меня до дома? Хотелось бы обсудить это поглубже!
Глава 43
Какая жалость, что они набросились на него, а не на какого-нибудь милягу вроде Бете. Теперь мы все должны встать на сторону Оппенгеймера.
Роджер Робб снова поднялся со стула и посмотрел на Оппи. На сей раз за спиной юриста не было солнца, и Оппи в кои-то веки смог отчетливо разглядеть его хищное лицо с резкими чертами.
– Доктор, можем ли мы еще раз сослаться на ваше письменное заявление в этот совет, пожалуйста, сэр? На четвертой странице: «Весной 1936 года друг познакомил меня с Джин Тэтлок, дочерью известного профессора английского языка в университете, и осенью я начал за ней ухаживать. Мы, по крайней мере дважды, были достаточно близки к браку, чтобы считать себя помолвленными». – Оппи кивнул, и Робб продолжил: – Однако, доктор, насколько я понимаю, между 1939 и 1944 годами вы общались с мисс Тэтлок от случая к случаю. Это правда?
В предвечернем свете Оппи видел также и Китти. Недавно она упала и сломала ногу, которая теперь была в гипсе; костыли, прислоненные к стене, стояли позади нее березовыми стражами. Ее лицо выглядело непроницаемым, но она так вцепилась в деревянные подлокотники своего кресла, что пальцы побелели, и покрытые красным лаком ногти казались еще ярче.
– Сомневаюсь, что наши отношения можно назвать «случайными», – медленно ответил Оппи. – Мы были очень сильно привязаны друг к другу, и, – он снова посмотрел на Китти, – наши встречи по-прежнему вызывали сильные проявления чувств.
Робб кивнул:
– Сколько раз вы виделись с нею за период с 1939 до 1944 года?
– За пять лет? Можно предположить, что раз десять.
– При каких обстоятельствах это происходило?
– Конечно, часть наших встреч происходила в публичной обстановке. Припоминаю, что навестил ее под новый, 1941 год.
– Где?
– То ли у нее дома, то ли в больнице, где она работала, уже не помню. Тогда мы с нею пошли выпить в «Топ оф зе марк». И еще она не единожды бывала в гостях у нас дома в Беркли.
Робб повернулся всем телом, чтобы прямо смотреть на Китти.
– В гостях у вас и миссис Оппенгеймер?
– Да, – подтвердил Оппи. – Ее отец жил в Беркли за углом от нас. Я однажды был у нее в гостях там. И… я был у нее в гостях, как я, кажется, уже говорил, в июне или июле 1943 года.
– Насколько я помню, вы по этому поводу сказали, что «виделись с нею».
Оппи заставил себя не возвращаться взглядом к Китти:
– Да.
– Зачем вам понадобилось видеться с нею?
– Она выказывала большое желание увидеться со мною еще до нашего отъезда в Лос-Аламос. Тогда я не смог выкроить время. Кроме того, я не имел права сказать ей, куда мы уезжаем. – Робб посмотрел на него, явно показывая взглядом, что ожидает продолжения, и Оппи продолжил: – Я чувствовал, что ей очень нужно увидеть меня. Она проходила лечение у психиатра. Она… она была крайне несчастна.
– Вы узнали, почему ей понадобилось увидеться с вами?
Смотреть точно перед собой!
– Потому что она все еще любила меня.
– Где вы встретились с нею?
– У нее дома на Телеграф-хилл.
– Когда вы видели ее после этого?
– Она отвезла меня в аэропорт, и с тех пор я больше не видел ее.
– Это было в 1943 году?
– Да.
– Она в это время состояла в Коммунистической партии?
– Мы не касались этого вопроса. Я думаю, что нет.
– В письменных показаниях вы отметили, что знали, что она коммунистка.
– Да. Я знал это осенью 1936 года.
– У вас были основания считать, что в сорок третьем году она не была коммунисткой?
Оппи, сидевший скрестив ноги, поставил их ровно:
– Нет.
– Вы провели с нею ночь, верно?
Ему потребовалось много сил для того, чтобы этот единственный слог прозвучал естественно, ровно, даже равнодушно:
– Да.
Он услышал, как у Китти перехватило дыхание.
– Это случилось, когда вы работали над секретным военным проектом? – спросил Робб таким тоном, будто не верил собственным словам.
И снова: тем же твердым, безразличным тоном.
– Да.
– Вы не подумали о том, что это не соответствовало требованиям безопасности?
И теперь, несколько собравшись с духом:
– Это было само собой разумеющимся. Ни слова… – Но он ясно видел притворное изумление Робба и, что еще хуже, настоящий шок на лицах трех членов комиссии, которым предстояло решить его судьбу. Он опустил взгляд в пол и сказал упавшим голосом: – Это был недопустимый проступок.
В половине пятого Робб наконец-то закончил, и председательствующий Грей объявил перерыв до завтра. Оппи сорвался с места и поспешил подать Китти костыли, но его опередил Ллойд Гаррисон. Китти решительно двинулась к выходу; костыли перемещались равномерно, как маятники напольных часов.
– Китти, – тихо сказал он, подойдя поближе, – я сожалею.
– Да, – ответила она, устремив неподвижный взгляд вперед, – это несомненно.
Спуститься по лестнице было для Китти очень трудной задачей, и она демонстративно отдала костыли Гаррисону, а не мужу, и медленно прыгала со ступеньки на ступеньку, цепляясь одной рукой за поручень перил.
Когда они вышли из здания и оказались на Национальной аллее, Оппи подвел итоги; тем же самым, как он заметил, занималась и Китти. Ярость, которой она полыхала несколько мгновений назад, утихла, и он увидел в ее глазах то же выражение, которое было у нее, когда они запирали дом на Уан-Игл-хилл, переезжая в Олден-Мэнор, – тоску и неуверенность в том, что они когда-нибудь вернутся сюда.
Утром, когда они приехали на заседание, им казалось, что до Белого дома, расположенного к северу от времянки, где проходило разбирательство, совсем недалеко. А сейчас? Теперь он казался недосягаемо далеким. А находящийся восточнее купол Капитолия с таким же успехом мог располагаться на другом континенте, в другом мире. Отсюда его не было видно, но до сегодняшнего дня он находился всего в нескольких минутах на автомобиле, за Потомаком. И Пентагон, как он знал, тоже почти наверняка оказался вне его досягаемости. Эдвин Хаббл был прав: Вселенная расширяется – и все коридоры власти, все места, где Оппи совсем недавно мог находиться с полным правом, теперь отдалялись от него.
Среда, 21 апреля 1954 года, была кануном пятидесятого дня рождения Оппи. Вместо руководителя адвокатской группы Ллойда Гаррисона, который не смог сделать ничего полезного, на этом заседании Оппенгеймера представлял его давний личный адвокат Герб Маркс – тот самый, в доме которого он отравился снотворным. Это придало Оппи некоторую уверенность. Он также был доволен тем, что на вопросы Герба сейчас отвечал великий и ужасный Исидор Айзек Раби.
– Доктор Раби, – сказал Герб, – вам случалось говорить с председателем Комиссии по атомной энергии Льюисом Строссом по поводу доктора Оппенгеймера? – Маркс произнес имя председателя в той самой невообразимой провинциальной манере, в какой тот именовал себя сам.