– Но ведь ты и сам Римский папа, – ответил Теллер; Ферми заслужил это прозвище десятилетия назад за свою непогрешимость в вопросах физики. – Ты можешь и сам себя благословить или, может быть, даже канонизировать сам себя.
– Сан-Энрико… – произнес Ферми и покачал головой. – Слишком похоже на «Сатана Рико».
Эдвард указал на иссохший торс друга.
– Ты полагаешь, это из-за радиации? – Ферми – Итальянский штурман, как его называли, – присутствовал при всех запусках первого атомного реактора (из-за примитивности конструкции его называли «поленницей»), сооруженного под трибуной стадиона «Стагг-филд», ну и в Лос-Аламосе и здесь, в Чикаго, всегда старался участвовать в экспериментах.
– Кто знает? – ответил Энрико. – Если так, то она сыграла со мною скверную шутку.
Теллер почувствовал, что у него щиплет глаза.
– Это скверная шутка по отношению к твоим друзьям.
Энрико философски пожал костлявыми плечами так, что они поднялись к верхнему краю подушки.
– Если рак вызван радиацией – полагаю, Оппи сказал бы, что это именно так, – то какое индийское слово он так любит?
– Карма, – сказал Эдвард, с трудом вытолкнув слово изо рта.
– Да. И раз уж мы вспомнили о… – Энрико сделал паузу. Эдвард ожидал, что он повторит слово «карма», но Ферми сказал: – Об Оппенгеймере… – Ферми имел привычку смотреть вниз, отчего его взгляд и в лучшие времена казался меланхолическим, но сейчас, когда этот взгляд остановился на лице Теллера, в нем читалась не только печаль, но и разочарование. – Послушай, Эд, я отлично знаю, что Оппенгеймер порой бывает невыносим. Это часто бывает с людьми подобного происхождения – с теми, кому с детства не нужно было думать о деньгах. Самоуверенные, высокомерные. Но…
Он умолк, и Эдвард не мог понять: то ли он лишился сил из-за болезни, то ли просто собирается с мыслями. Но вскоре он продолжил:
– Но то, что ты сказал на слушании в Совете по благонадежности… – Ферми снова покачал головой, его волосы терлись о запачканную слюной наволочку. – Это было… – Теллер приготовился услышать мягкий упрек и оказался не готов к резкому слову, – неприемлемо.
– Энрико, прошу тебя…
– Нет? – осведомился Ферми. – А какое же слово можно тут употребить? Он привез тебя в Лос-Аламос, он предоставил тебе полную свободу в работе над супербомбой, в то время как все остальные сосредоточились на бомбе деления. И своим положением, и тем, что супербомба вообще существует, ты обязан исключительно ему.
– Если бы он вовремя изменил направление работы, мы получили бы супербомбу гораздо раньше.
– И что мы делали бы с нею? Стерли бы всю Японию с лица земли? Или Германию, если бы управились раньше? У Японии, по крайней мере, нет непосредственных соседей, в отличие от Германии. Мой бог! С ней непосредственно соприкасаются Дания, Польша, Чехословакия, Австрия, Швейцария, Франция, Бельгия и Нидерланды, и моя Италия лежит лишь немного южнее, и твоя Венгрия – восточнее. Водородную бомбу никак нельзя было бы использовать в Европе.
– Но сейчас наши враги – гигантские страны, – возразил Теллер. – Россия, Китай. У них есть подходящие цели далеко в глубине территорий.
– Сейчас – возможно. Однако Оппи должен был решать задачи того периода – и он действительно баловал тебя в Лос-Аламосе.
– Тем, что поставил меня в подчинение Бете?
– Эд…
– Ладно, ладно, – примирительно махнул рукой Теллер. – Но ты должен согласиться, что после войны он только и делал, что ставил палки в колеса.
– Тем, что возражал против бомбы ядерного синтеза? Тем, что придерживался своего тщательно продуманного мнения? Тем, что не соглашался с тобой? И за это ты уничтожил его?
– Он вполне может преподавать, если захочет. – И если кто-нибудь захочет взять его в преподаватели.
– Для такого человека, как Оппенгеймер, для человека, который столько лет вращался в самом средоточии событий, отрешение от коридоров власти равносильно гибели. И ты это знаешь.
– У него остается Институт перспективных исследований – кстати, перехваченный у меня – и все, что там происходит.
Ферми приподнял брови, отчего его взгляд сделался еще печальнее.
– Мы с тобой относимся к тому ограниченному кругу, где известно, чем он там занимается и насколько это важно.
Теллер посмотрел в окно: там пылали яркие, как грибовидное облако, кроны осенних кленов.
– Энрико, я ни в чем не виноват. Он сам уничтожил себя. Он лгал службам безопасности. Вечером, накануне моего выступления на слушаниях, Роджер Робб показал мне текстовые расшифровки звукозаписей и…
– И теперь ты будешь настаивать на том, что эти расшифровки заставили тебя изменить мнение? Что до тех пор, пока ты не ознакомился с ними, ты не мечтал толкнуть Оппи под…
Энрико снова умолк, не договорив фразу. Они говорили на английском, которым оба владели одинаково хорошо, и Теллер мысленно завершил: «…под движущийся поезд», прежде чем итальянец перевел дух. Но, заговорив, он удивил Эдварда:
– …под движущийся трамвай.
Нобелевский лауреат хорошо знал его. Теллер мало кому рассказывал о несчастном случае, стоившем ему правой ноги. Глупая выходка, юношеская бравада и глупость. Это случилось в Карлсруэ, когда ему было семнадцать лет. Он проехал свою остановку, спрыгнул с подножки движущегося трамвая, потерял равновесие и упал. Заднее колесо переехало его лодыжку, оторвав ступню.
– Нам всем случается делать дурацкие ошибки, – продолжал Энрико. – По крайней мере, Оппенгеймер совершил глупость, желая спасти друга, разве не так? Этого Шевалье.
– Друга… – повторил Эдвард. Слово звучало горько даже для него. – Я потерял столько друзей. И… – И теперь потеряю еще и тебя.
– На твоем месте, – сказал Ферми; в его голосе еще прибавилось болезненной хрипоты, – я затаился бы на время. Исчез из поля зрения публики. Память сотрется. А если ты сможешь как-то компенсировать…
– У меня тоже есть мое собственное мнение. И я считаю, что после отстранения Оппенгеймера жизненно важные интересы этой страны оказались в более надежных руках.
Ферми, похоже, хотел возразить, но Теллер, чтобы не позволить умирающему другу переутомиться – и чтобы самому не слышать порицаний, – продолжил:
– Но, поскольку необходимо опровергнуть… неправильное представление о супербомбе, я предпринял шаг к примирению.
Совсем недавно свет увидела научно-популярная брошюра под названием «Водородная бомба: люди, опасность, механизм», написанная двумя корреспондентами журналов «Тайм» и «Лайф». В ней Теллер был представлен гением-провидцем и единственным создателем супербомбы, тогда как Оппенгеймеру была отведена роль злодея и даже шпиона. Более того, в книге говорилось, что бомбу разработали в Ливерморской лаборатории, основанной два года назад в Северной Калифорнии Теллером и Эрнестом Лоуренсом, а не в Лос-Аламосе, как это было на самом деле. Книжка привела в бешенство Норриса Брэдбери, преемника Оппенгеймера, и, как предполагал Эдвард, должна была возмутить и самого Оппи.
– Я кое-что написал. – Эдвард достал из внутреннего кармана пиджака тонкую пачку бумаг, покрытых машинописным текстом, и передал их Ферми.
– «Дело многих рук», – прочел Энрико, с трудом удерживая дюжину листов двумя руками. – Что это такое?
– Правдивое изложение истории разработки супербомбы. Правда, не знаю, буду ли издавать. Льюис Стросс считает, что публикация только ухудшит положение.
Ферми начал просматривать статью.
– Но что может мешать опубликовать это? Действительно, это было делом многих рук. Тебе бы отнюдь не повредило показать, что ты признаешь и чужие заслуги. – Он дочитал до конца, вернулся к началу и пробежал текст еще раз. – Я не вижу упоминаний Станислава Улама.
У Теллера болезненно дернуло под ложечкой. Он далеко не в первый раз слышал этот упрек.
– Улам ничего не сделал! Он не верил в успех!
– Последнее не отменяет первого. Я своими глазами видел его уравнения.
– Да, но…
– Эд, ты пытаешься реабилитироваться. Будь великодушным.
Теллер хмыкнул:
– Пожалуй, можно будет вставить упоминание о нем.
– Отлично, – отозвался Энрико и изобразил дрожащей рукой нечто вроде того жеста, которым римский первосвященник приветствует толпу. – Римский папа благословляет.
Эдвард донельзя устал – от всего. Он обвел взглядом тесную комнатушку, нашел в углу маленький уродливый стульчик и подтащил его по кафельному полу к кровати с тем мерзким звуком, который иногда издает мел, когда пишешь на доске. Усевшись перед Ферми, он тяжело вздохнул и сказал:
– Я хочу поделиться кое-чем, что у меня на душе.
– Тебе повезло: мало кому удается исповедаться лично папе, – ответил Энрико со слабой улыбкой.
Эдвард пошевелился, поудобнее устраивая свое увесистое тело на деревянном сиденье хлипкого стула. Его протез лязгнул о металлическую ножку кровати, но он ничего не почувствовал.
– Я хочу использовать бомбу, – сказал он после продолжительной паузы. – Я хочу увидеть, что на свете не осталось ни одного коммуниста. Если надежда на спасение человечества все же есть – если оно возобновит свое существование с чистого листа на Марсе или где там еще, – нужно, чтобы оно было чистым.
– Ты думаешь о превентивной войне против России?
– Не только я, – ответил Теллер и разозлился на себя, уловив в собственном голосе интонацию оправдывающегося. – Со мною согласен Джон фон Нейман. Он рассуждает так: «Если мне скажут, что мы будем бомбить их завтра, я спрошу: “Почему не сегодня?” Скажут: «В пять часов дня», а я спрошу: “Почему не в час?”».
– Фон Нейман слишком заигрался в свою теорию игр. Люди в России ничем не отличаются от всех остальных.
– Я ненавижу коммунистов, – сказал Теллер.
– Эд, Эд… Даже Гитлер убил примерно шесть миллионов. Неужели ты хочешь полностью истребить всех жителей Советского Союза?
– И не только их. Теперь – еще и коммунистов Китая. Считаного количества супербомб хватит для того, чтобы уничтожить всех коммунистов, дать человечеству возможность начать с чистого листа, избавить его от раковой…