геймер всегда был настроен скептически. «Я не уверен, что эта дрянь сработает, – писал он Конанту, – или что ее можно доставить к цели чем-то еще, кроме упряжки волов». Он намекал, что такая бомба будет слишком тяжела для доставки по воздуху. Глубоко расстроенный этическими последствиями создания оружия в тысячи раз более разрушительного, чем атомная бомба, Оппенгеймер искренне надеялся, что проект окажется технически неосуществимым. Супербомба, основанная на принципе ядерного синтеза, намного превосходившая атомную бомбу, созданную на основе деления ядер, гарантированно раскручивала маховик гонки ядерных вооружений. Физика термоядерного синтеза имитировала реакции, происходящие внутри Солнца, что означало: у взрыва на основе синтеза нет физического предела. Мощность взрыва можно было легко увеличить за счет дополнительного количества тяжелого водорода. Самолет с супербомбами на борту мог за несколько минут уничтожить миллионы человек. Такое оружие было слишком велико для любой военной цели, оно предназначалось для массового неизбирательного истребления всего живого. Вероятность создания водородной бомбы пугала Оппенгеймера в такой же мере, в какой восхищала различных генералов ВВС, их сторонников в конгрессе и ученых, поддерживавших Эдварда Теллера и его план создания супероружия.
Еще в сентябре 1945 года Оппенгеймер составил секретный отчет особой научной экспертной группы, в состав которой помимо него вошли Артур Комптон, Эрнест Лоуренс и Энрико Ферми. Отчет рекомендовал «не предпринимать усилий [по созданию водородной бомбы] в настоящее время…» Однако о вероятности разработки такого оружия тоже «не следовало забывать». Отчет не ставил вопрос ребром. Официально Оппенгеймер не выдвинул каких-либо нравственных соображений. В то же время Комптон от своего имени, а также от имени Оппенгеймера, Лоуренса и Ферми письменно объяснил Генри Уоллесу: «Мы считаем, что разработка [водородной бомбы] не должна осуществляться главным образом потому, что мы скорее предпочли бы проиграть войну, чем победить, устроив огромную катастрофу для всего человечества, которую неизбежно вызвало бы решительное применение этого оружия». (Курсив наш.)
За четыре года многое изменилось. Отношения с Советским Союзом ухудшились, ядерное оружие стало краеугольным камнем новой американской политики сдерживания, ядерный арсенал США разросся до 100 единиц, причем на вооружение поступали все более мощные бомбы. Возник вопрос: какой эффект возымеет новое оружие гигантской силы, если оно будет создано, для национальной безопасности США?
Девятого октября 1949 года Оппенгеймер отправился в Кембридж, штат Массачусетс, на заседание комитета попечителей Гарварда, в который его избрали весной того же года. Он остановился в доме Конанта на Квинси-стрит. Между Робертом и ректором Гарварда «состоялась длительная серьезная дискуссия, не имевшая, правда, никакой связи с Гарвардом». Оба знали, что в том же месяце им предстоит выступить с рекомендациями относительно супероружия на заседании консультативного комитета КАЭ по общим вопросам. Поэтому они, естественно, дали волю своим опасениям, и Конант заявил, что скорее умрет, чем допустит создание водородной бомбы. Конанта возмущало, что цивилизованная страна вообще могла рассматривать изготовление столь мерзкого, смертоносного оружия. Он считал его инструментом геноцида.
Двадцать первого октября, получив сведения о ходе термоядерных исследований, Оппи написал длинное письмо Конанту. Он признал, что на момент их последней встречи «я склонялся к тому, что супербомба может сыграть свою роль». Он был по-прежнему уверен, что «в техническом плане она ненамного отличалась от того, что мы обсуждали больше семи лет назад: это оружие не имеет четко определенной конструкции, сметы, способов доставки и военной пользы». Единственное, что изменилось в стране за семь лет, так это общественный климат. Оппенгеймер указывал, что за работу взялись «два опытных пропагандиста – Эрнест Лоуренс и Эдвард Теллер. Проект много лет был любимым детищем Теллера, а Эрнест был убежден, что нам следует извлечь уроки из операции «Джо» [ядерных испытаний в СССР] и что русские вскоре сами создадут супербомбу, так что было бы лучше успеть раньше них».
Оппенгеймер и остальные члены консультативного комитета по-прежнему считали, что создание водородной бомбы столкнется с большими техническими преградами. В то же время Роберта и Конанта глубоко заботили политические последствия появления супероружия. «Меня по-настоящему беспокоит то, – писал Оппенгеймер Конанту, – что эта вещь захватила воображение депутатов конгресса и военных как единственный ответ на проблему продвижения русских [в области разработки атомного оружия]. Выступать против разработки такого оружия было бы глупо. Мы всегда знали, что его придется создавать. <…>Однако то, что мы полагаемся на него как на средство спасения страны и мира, представляется мне крайне опасным».
Отметив, что экстренная программа создания водородной бомбы уже получила поддержку Объединенного комитета начальников штабов, Оппи встревоженно указал на то, что «настроения в среде физиков тоже начали меняться». Ходили слухи, что даже Ханс Бете собирался вернуться в Лос-Аламос и на постоянной основе подключиться к работам над супероружием.
На самом деле Бете пока еще не принял окончательного решения, его прибытие в Принстон ожидалось после обеда того же дня. Он прибыл вместе с Эдвардом Теллером, ездившим по стране и набиравшим физиков в свою команду в Лос-Аламосе. Теллер утверждал, что Бете якобы уже согласился. Бете отрицал и говорил, что приехал в Принстон посоветоваться с Оппенгеймером. Увы, он застал Оппи «таким же неуверенным, как и он сам, и таким же растерянным относительно того, что следовало предпринять. Я не получил от него ожидаемого совета».
Не открывая своих собственных взглядов на супероружие, Оппи тем не менее ознакомил Бете и Теллера с отрицательным отношением Конанта к экстренной программе. Теллер, приехавший в Принстон с убеждением, что Оппи выступит против нового оружия, был даже рад, что великий ученый занял нерешительную позицию. Теллер всем говорил, что теперь уж Бете точно присоединится к нему в Лос-Аламосе.
Однако Бете в выходные дни обсудил водородную бомбу со своим другом Виктором Вайскопфом, заявившим, что война с применением термоядерного оружия будет чистым самоубийством. «Мы оба согласились, – сказал Бете, – что после такой войны, даже если мы ее выиграем, мир прекратит свое существование… тот самый мир, который мы тщились сохранить. Мы потеряем то, за что боролись. Разговор получился очень длинным и очень сложным для нас обоих». Через несколько дней Бете позвонил Теллеру и сообщил о своем решении. «Он был разочарован, – вспоминал Бете, – я же почувствовал облегчение». Несмотря на то что главную роль сыграл Вайскопф, Теллер был убежден, что Бете отговорил Оппенгеймер.
Тем временем Роберт вел свои собственные серьезные разговоры, мучительно пытаясь, несмотря на научные, политические и нравственные сомнения, прийти к окончательному решению. Ответственность как председателя консультативного комитета КАЭ заставляла его обуздывать свои инстинкты и естественные побуждения. Он старался меньше говорить и больше слушать. Конант, однако, не был связан такими условностями. Он дал резкий ответ на письмо Оппенгеймера от 21 октября, сообщив Оппи – возможно, по телефону, – что в случае обсуждения вопроса о супероружии в комитете «определенно выступит против этой безумной авантюры».
В пятницу 28 октября 1949 года в два часа дня Оппенгеймер объявил открытым восемнадцатое (с января 1947 года) совещание консультативного комитета КАЭ по общим вопросам, проходившее в конференц-зале на Конститьюшн-авеню. В течение трех дней Исидор Раби, Энрико Ферми, Джеймс Конант, Оливер Бакли (руководитель лабораторий телефонной компании «Белл»), Ли Дюбридж, Хартли Роу (директор «Юнайтед фрут компани») и Сирил Смит заслушивали выступления таких экспертов, как Джордж Кеннан и генерал Омар Брэдли, а также подробно обсуждали достоинства и недостатки супербомбы. Члены КАЭ Льюис Стросс, Гордон Дин и Дэвид Лилиенталь тоже иногда участвовали в заседаниях. Все присутствующие понимали, что от администрации Трумэна требовался твердый, конкретный ответ на советские испытания. За сутки до заседания Лилиенталь отметил в своем дневнике, что Эрнест Лоуренс и прочие поборники супербомбы «пускали слюнки, почуяв запах крови». Эти люди, писал он, считали, что «тут нечего и думать…». Перед официальным открытием совещания Оппенгеймер показал собравшимся письмо отсутствующего члена комитета, химика Гленна Сиборга. В 1954 году критики Оппенгеймера утверждали, будто он умолчал о наличии письма, однако один из членов комитета, Сирил Смит, запомнил, как Оппи показал его всем присутствующим еще перед началом совещания. Сиборг неохотно признал, что водородная бомба нужна Америке. «Хотя я сожалею о невероятных усилиях, которые придется приложить нашей стране, – писал он, – должен признать, что не вижу, как их можно избежать. <…> Чтобы набраться храбрости и рекомендовать отказаться от такой программы, я должен сначала услышать солидные аргументы против».
Оппенгеймер нарочно не стал высказывать свое отношение, пока все не выговорятся. «Он держал свое мнение при себе, – вспоминал Дюбридж. – Мы все выходили, огибая стол, и высказывали свое мнение, оно у всех было негативным». Лилиенталь расслышал, как Конант, «настолько побледневший, что кожа, казалось, стала прозрачной», пробормотал: «Мы уже создали одного Франкенштейна», как если бы желал сказать – зачем создавать еще одного? Раби вспоминал, что во время обсуждения в субботу и воскресенье «Оппенгеймер шел в фарватере Конанта». По словам Дина, «очень подробно обсуждались нравственные последствия». Лилиенталь в субботу вечером записал в дневнике, что Конант «резко выступил против [водородной бомбы] по моральным соображениям». Когда Бакли заявил, что между атомной бомбой и супероружием нет моральной разницы, по свидетельству Лилиенталя, «Конант не согласился: мораль имеет разные степени важности». А когда Стросс заметил, что окончательное решение все равно будет приниматься в Вашингтоне, а не всенародным голосованием, Конант ответил: «Но приживется ли оно, будет зависеть от того, как страна посмотрит на нравственную сторону вопроса». Конант даже спросил: «Нельзя ли это рассекретить? Я имею в виду тот факт, что такой вопрос вообще рассматривается?..»