еймер адекватный, покладистый человек, винтик истеблишмента, кому можно поручить дело, можно доверять. На Грея прием не подействовал. «Благодарю вас, доктор Оппенгеймер», – только и сказал он.
На следующее утро Гаррисон потратил три часа на подведение итогов дела. Он еще раз заявил протест – на этот раз не такой мягкий – против превращения «слушания» в «судебный процесс». Гаррисон напомнил комиссии, что еще до начала разбирательства они целую неделю читали материалы ФБР на Оппенгеймера. «Я помню нехорошее чувство, которое у меня возникло в тот момент, – сказал Гаррисон, – мысль о недельном погружении в досье ФБР, которое нам не позволили увидеть». Однако, опасаясь, что протест получится слишком резким, Гаррисон тут же сдал назад. Несмотря на то что они «неожиданно столкнулись с процедурой, показавшейся нам враждебной, – сказал он, – я хочу, положа руку на сердце, сказать, что вижу и ценю объективность, которую продемонстрировали члены комиссии».
Насколько Гаррисон был возмутительно безропотным, настолько же отличался пышным красноречием. Он предостерег комиссию от «иллюзорного переноса перспективы с прошлых времен на нынешние», что считал «жуткой вещью и очень большим заблуждением». Дело Шевалье 1943 года следовало рассматривать в контексте атмосферы того времени: «Россия была нашим так называемым благородным союзником. Все отношение к России, к лицам, симпатизировавшим России, все это было не таким, как сегодня». В отношении личных качеств и честности Оппенгеймера Гаррисон напомнил: «Вы провели в компании этого господина, сидящего на диване, три с половиной недели. Вы о нем многое узнали. В нем есть еще много такого, чего вы не знаете. Вы не прожили с ним целую жизнь».
«В этом помещении суд идет не только над Оппенгеймером, – продолжал Гаррисон. – Суд идет над правительством США». Прозрачно намекая на маккартизм, Гаррисон указал на «озабоченность за рубежом». Антикоммунистическая истерия настолько заразила администрации Трумэна и Эйзенхауэра, что органы безопасности стали вести себя как «некий монолитный механизм, сокрушающий великие дарования. <…> Америка не должна пожирать собственных детей». На этой ноте, еще раз попросив комиссию «судить человека целиком», Гаррисон окончил свою заключительную речь.
Процесс завершился. Вечером 6 мая 1954 года обвиняемый вернулся в Принстон ждать приговора комиссии.
Гаррисон с опозданием попытался показать заведомую предвзятость и возмутительно внесудебный характер слушания. Главная ответственность за судилище лежала на Строссе. Однако как председатель комиссии Грей мог хотя бы обеспечить должное, справедливое ведение дознания. Он не справился со своей задачей. Вместо того чтобы взять слушание под контроль и обеспечить объективность, что потребовало бы приструнить Робба с его незаконной тактикой допроса, он отдал процесс на откуп Роббу. Накануне слушания Грей позволил встретиться с членами комиссии в узком кругу и просмотреть документы ФБР, что являлось прямым нарушением «Инструкции КАЭ по оформлению допуска к закрытой информации» от 1950 года. Он согласился с рекомендацией Робба отказать в такой же встрече Гаррисону и не опротестовал отказ Робба передать Гаррисону список свидетелей обвинения. Грей утаил от защиты порочащие письменные показания Лоуренса и ничего не сделал, чтобы ускорить выдачу Гаррисону допуска к секретным материалам. В общем и целом, комиссия Грея обернулась пародией на суд, в котором главный судья узурпировал роль обвинителя. По заявлению члена КАЭ Генри Д. Смита, любой объективный пересмотр процедуры слушания неизбежно аннулировал бы все решения, принятые дисциплинарной комиссией.
Глава тридцать седьмая. «Черное пятно на гербе нашей страны»
Горечь невозможно выразить словами. Они не правы, ужасно не правы не только в отношении Роберта, но и в своем понимании того, что требуется от мыслящего государственного служащего.
Оппенгеймер вернулся в Олден-Мэнор уставшим и раздраженным. Он понимал, что потерпел неудачу и теперь лишь остается ждать решения комиссии. Роберт полагал, что его принятие займет несколько недель. ФБР подслушало, как он говорил одному из друзей, что «это состояние никогда не закончится. Он не верил, что его дело оставят в покое, потому что в нем было замешано все зло настоящего времени». Несколькими днями позже ФБР сообщило, что Оппенгеймер «в настоящее время очень подавлен и ссорится с женой».
В ожидании решения комиссии Роберт и Китти часами сидели перед черно-белым телеэкраном и смотрели сенатское расследование Маккарти в вооруженных силах. Эта невероятная драма разразилась 21 апреля 1954 года в разгар собственных мытарств Оппенгеймера. Слушание тянулось весь май. Около 20 миллионов американцев ежедневно включали телевизоры и наблюдали за обменом колкостями между сенатором Маккарти и главным юрисконсультом армии США, бостонским адвокатом Джозефом Наем Уэлчем. Подобно большинству американцев, Оппенгеймер не мог оторваться от этого телеспектакля. Однако для Роберта он скорее служил мучительным напоминанием о неправедном характере судилища над ним самим. Интересно, задумывался ли он над тем, что его участь могла быть иной, если бы его представлял такой адвокат, как Уэлч?
Зато Гордон Грей считал, что все закончилось превосходно. Через день после окончания слушания он надиктовал записку для личного архива, в которой подвел итог первых впечатлений: «По моему настоящему убеждению, до сего момента процедура была настолько справедливой, насколько позволяли обстоятельства. Причина моей оговорки в том, что доктору Оппенгеймеру и его адвокату, разумеется, не разрешили ознакомиться с донесениями ФБР и другими засекреченными материалами». Грей также признался: «Перекрестный допрос мистера Робба и его фрагментарные неожиданные ссылки на избранные места из документов вызывали у меня некоторое стеснение». Однако в итоге, убедил он себя, «если смотреть на процедуру в целом, то интересы доктора Оппенгеймера никак не пострадали».
Неформальные беседы Грея с другими членами комиссии не оставляли сомнений в исходе слушания. Оппенгеймер, на его взгляд, поставил «лояльность частному лицу выше лояльности государству и обязательств перед ним». Или, как он заявил Моргану и Эвансу на той же неделе, доктор Оппенгеймер периодически проявлял «наклонность к тому, чтобы ставить собственные суждения выше взвешенных официальных суждений людей, в чьи обязанности они входили». Грей приводил в пример дело Шевалье, защиту Оппенгеймером Бернарда Питерса, дебаты о водородной бомбе и многие другие высказывания Роберта по вопросам политики в области ядерных вооружений. Морган и Эванс обозначили свое согласие. Доктор Эванс, в частности, отметил, что «Оппенгеймер несомненно в ответе за крайне ошибочные суждения».
Поэтому после десятидневного перерыва Грей испытал настоящий шок, узнав, что доктор Эванс подготовил черновик мятежного решения в поддержку Оппенгеймера. Грей полагал, что Эванс «с самого начала» был настроен на отмену секретного допуска Оппенгеймера. Эванс по секрету сообщил председателю комиссии, что, по его опыту, «лица с наклонностями ниспровергателей почти без исключения на поверку оказываются евреями». Грей даже подозревал, что антисемитизм Эванса мог неблагоприятно отразиться на его решениях. В ходе месячного слушания Грей заметил: «У меня крепнет впечатление, что коллеги разделяют мои взгляды». Однако теперь, по возвращении из Чикаго, «доктор Эванс совершенно очевидно полностью поменял свое мнение». Эванс заявил, что просмотрел записи еще раз и пришел к выводу, что в обвинениях нет ничего нового. В ФБР решили, что с Эвансом кто-то «поговорил по душам».
Узнав о таком повороте, Грей развил бурную деятельность. Он и Робб подслушивали разговоры адвокатов Оппенгеймера, не позволили Гаррисону получить допуск к материалам дела, ловили свидетелей с помощью ссылок на секретные документы, создали у комиссии предвзятое мнение с помощью сплетен из досье ФБР, но, невзирая на все потуги обеспечить вердикт о виновности, неожиданно столкнулись с перспективой оправдания Оппенгеймера.
Опасаясь, что Эванс повлияет на второго члена комиссии, Стросс позвонил Роббу. Оба согласились – надо что-то делать. Робб с позволения Стросса позвонил в ФБР и направил Гуверу просьбу о вмешательстве. Робб сообщил агенту ФБР К. Э. Хенричу, что считает «чрезвычайно важным, чтобы директор обсудил этот вопрос с комиссией. <…> Робб сказал, что было бы трагедией, если комиссия примет неправильное решение, и считает это совершенно неотложным вопросом». Почти в то же время Стросс названивал А. Х. Бельмонту, личному помощнику Гувера, и упрашивал его уговорить директора вмешаться. Он сказал, что дело «висит на волоске» и «малейшее нарушение равновесия заставит комиссию совершить серьезную ошибку».
Агент Хенрич записал свои наблюдения: «Все это, на мой взгляд, сводится к тому, что Стросс и Робб, желающие, чтобы комиссия сочла Оппенгеймера угрозой для безопасности, не уверены в ее решении. <…> Мне кажется, директору не следует встречаться с комиссией».
Любое подобное вмешательство со стороны Гувера, если бы оно стало достоянием общественности, выглядело бы очень превратно, и Гувер это понимал. Он сказал помощникам: «Мне кажется, с моей стороны было бы в высшей степени неуместно обсуждать дело Оппенгеймера», и отказался встречаться с членами комиссии.
Несколькими годами позже, когда Роббу предъявили записку в ФБР, разоблачающую его попытку побудить Гувера к вмешательству, Робб отрицал свое желание повлиять на исход дела с помощью Гувера. В интервью с кинематографистом и историком Питером Гудчайлдом Робб заявил: «Я конкретно категорически опровергаю, что когда-либо призывал к встрече членов комиссии и директора с целью оказания влияния на комиссию. <…> Я также отрицаю, что когда-либо говорил Хенричу, будто считал это “совершенно неотложным вопросом” и что без встречи комиссии с мистером Гувером она приняла бы решение в пользу Оппенгеймера». Однако письменные свидетельства совершенно ясно показывают: Робб лгал.