Он любил играть словами, изобретая сложные каламбуры. В речи Роберта не было неоконченных фраз. Он обладал удивительной способностью говорить полными, грамматически правильными предложениями, без бумажки, иногда делая паузу, как между параграфами, бормоча свое странное «ним-ним-ним». И только затяжки сигаретой прерывали неиссякающий поток речи. Время от времени он поворачивался к доске, чтобы написать уравнение. «Мы всегда ждали, – вспоминал бывший аспирант Джеймс Брейди, – что он вот-вот что-то напишет на доске сигаретой, а затянется мелком, но до этого, кажется, ни разу не дошло». Однажды, закончив лекцию, Роберт увидел в аудитории своего друга из Калтеха профессора Ричарда Толмена. Когда Оппенгеймер спросил его, что тот думает о лекции, Толмен ответил: «Ну, Роберт, лекция-то была прекрасна, только я ни черта не понял».
В конце концов Роберт стал опытным, харизматичным преподавателем, однако в начале своей карьеры в Беркли он, похоже, еще не владел элементарными навыками общения. «Повадки Роберта у доски не выдерживали никакой критики», – говорил один из первых аспирантов Лео Недельски. Однажды, получив вопрос об одном уравнении на доске, Оппенгеймер ответил: «Это не оно, нужное – под ним». Когда сбитый с толку студент заметил, что ниже на доске нет никакого уравнения, Роберт пояснил: «Не ниже, а под. То, которое я стер перед тем, как написать новое».
Гленн Сиборг, будущий председатель Комиссии по атомной энергии США, жаловался на привычку Роберта Оппенгеймера «отвечать на мой вопрос раньше, чем я успевал его закончить». Нередко Роберт прерывал говорящего восклицаниями вроде: «Да что вы! Это и так все знают. Идем дальше». Он терпеть не мог дураков или заурядных физиков и без стеснения мерил других своими чрезвычайно высокими мерками. В первые годы работы в Беркли «терроризировал» студентов едкими насмешками. «Он подчас… был очень жесток в своих замечаниях», – вспоминал один коллега. Однако, развиваясь как преподаватель, Роберт стал относиться к студентам терпимее. «Он всегда был очень добр и тактичен ко всем, кого считал ниже себя, – вспоминал Гарольд Чернис. – Но только не к тем, кто, по его мнению, был ему ровней. И это, конечно, раздражало и сильно злило людей, создавало ему врагов».
Уэнделл Ферри, учившийся в Беркли с 1932 по 1934 год, жаловался, что Оппенгеймер высказывался «несколько туманно, наскоком, с внезапными озарениями, за которыми мы не могли уследить». Тем не менее преподаватель, как запомнил Ферри, «хвалил наши потуги, даже когда особо хвалить было нечего». Однажды, закончив сложную лекцию, Оппенгеймер пошутил: «Я могу объяснить понятнее, но не могу объяснить проще».
Несмотря на эти трудности, а может, из-за них большинство студентов проходили его курс дважды. Одна молодая русская студентка по фамилии Качарова прошла его трижды, а когда попыталась записаться в четвертый раз, Оппенгеймер ей отказал. «Она устроила голодовку, – вспоминал Роберт Сербер, – и таким образом добилась своего». Для проявивших упорство Оппенгеймер находил множество способов поощрения. «У него лучше всего было учиться посредством бесед и личных контактов, – говорил Лео Недельски. – Когда ему задавали вопрос, он тратил несколько часов, иногда до самой полуночи прорабатывая ответ под каждым углом». Многих аспирантов он приглашал к совместной работе над статьями и всегда публиковал их фамилии как соавторов. «Известному ученому легко заставить кучу студентов выполнять вместо себя грязную работу, – отзывался один из коллег, – однако Опье помогал решать задачи другим и воздавал им должное». Он сам побуждал студентов называть его Опье – прозвищем, полученным в Лейдене, и начал подписывать им письма. Постепенно студенты Беркли переделали Опье в Оппи.
Со временем Роберт Оппенгеймер выработал неповторимый стиль преподавания, побуждающий студентов взаимодействовать друг с другом. Вместо того чтобы проводить занятия в урочное время и потом принимать каждого студента по отдельности, он приглашал восемь-десять аспирантов и полдюжины постдоков в свой кабинет № 219 в корпусе «Леконт-холл». Каждому студенту был выделен маленький столик и стул, откуда тот наблюдал за расхаживающим по кабинету Оппенгеймером. Сам Оппи не имел отдельного стола – только стол в центре кабинета, заваленный кипами бумаг. Одну стену почти полностью занимала исписанная формулами доска. Перед назначенным часом молодые люди (среди которых иногда бывали женщины) приходили и непринужденно сидели на краешке стола или стояли, прислонившись к стене. Явившись в кабинет, Роберт подробно по очереди разбирал исследовательскую задачу, стоящую перед каждым студентом, и просил высказаться остальных. «Оппенгеймера интересовало буквально все, – вспоминал Сербер. – Он вводил один предмет за другим, связывая их между собой. За полдня он успевал поговорить об электродинамике, космических лучах, ядерной физике». Обращая внимание студентов на нерешенные задачи, Оппенгеймер постоянно стремился внушить им ощущение, что они стоят на передовом рубеже неизведанного.
Очень скоро стало ясно, что Оппи превратился в Крысолова от теоретической физики. По стране поползли слухи: если ты хочешь пробиться в этой сфере, поезжай в Беркли. «Я начинал не с создания своей школы, – говорил позже Оппенгеймер, – не с подбора студентов. Я в действительности начинал как пропагандист нравящейся мне теории, которую изучал все больше и которая была не очень понятна, но многое обещала». В 1934 году трое из пяти студентов, получивших стипендии Национального исследовательского совета в области физики, решили продолжать обучение под началом Оппенгеймера. В то же время, рассчитывая учиться у одного Оппенгеймера, они сталкивались с физиком-экспериментатором по имени Эрнест Орландо Лоуренс.
Лоуренс во всех отношениях был противоположностью Оппенгеймера. Он вырос в Южной Дакоте и прошел обучение в университетах Южной Дакоты, Миннесоты, Чикаго и Йеля. С ранней молодости Лоуренс был абсолютно уверен в своем таланте. Потомок норвежских лютеран, Лоуренс обладал безмятежным, типично американским отношением к жизни. В период учебы в колледже он платил за обучение, продавая алюминиевую посуду соседским фермерам. Будучи экстравертом, Лоуренс пользовался своими естественными задатками коммивояжера для продвижения академической карьеры. Кое-кто из друзей научил его, как подлизываться к сильным мира сего, – в отличие от Роберта экзистенциальная тревога и самокопание были ему абсолютно чужды. К началу 30-х годов ХХ века Лоуренс стал ведущим физиком-экспериментатором своего поколения.
Оппенгеймер прибыл в Беркли осенью 1929 года. В это время Лоуренсу было двадцать восемь лет, он занимал комнату в клубе профессуры. Два молодых физика быстро стали закадычными друзьями. Они виделись чуть ли не каждый день и вместе проводили свободное время по вечерам. На выходные иногда выезжали на прогулки верхом. Роберт, разумеется, пользовался ковбойским седлом, Эрнест решил покончить с фермерским прошлым и выбрал бриджи и английское седло. «Невероятная энергия и любовь к жизни» друга приводили Роберта в восхищение. Этот человек мог «проработать весь день, сбегать поиграть в теннис и потом работать еще полночи». В то же время он видел, что интересы Эрнеста были «в основном активными и прикладными», в то время как его интересы представляли собой «полную противоположность».
Даже после женитьбы Лоуренса Оппи часто приходил к другу в гости на ужин и неизменно приносил жене Эрнеста Молли орхидеи. Второго сына Эрнест решил назвать Робертом. Молли уступила, однако с годами стала считать Оппенгеймера неискренним человеком, чья изысканная вежливость скрывала недостаточную глубину характера. В начале супружества она не вмешивалась в их дружбу, но, когда обстоятельства изменились, стала влиять на мужа, побуждая его взглянуть на Оппи в другом свете.
Лоуренс по природе был созидателем и умел привлекать финансы под реализацию своих амбиций. За несколько месяцев до встречи с Оппенгеймером он выдвинул идею создания установки, способной проникнуть в доселе недоступное ядро атома, которое витало, шутил он, «как муха внутри собора». Ядро было не только очень маленьким и неуловимым объектом, но и вдобавок находилось под защитой так называемого кулоновского барьера. Чтобы его преодолеть, по расчетам физиков, потребовался бы поток ионов водорода, ускоренный под напряжением до миллиона вольт. В 1929 году получение частиц с высокой энергией казалось невозможным, однако Лоуренс изобрел оригинальный способ. Он придумал прибор, использующий относительно низкое напряжение в 25 000 вольт для ускорения протонов в прямом и обратном направлении в переменном электрическом поле. С помощью электронно-лучевой трубки и электромагнитов ионы можно было разгонять электрическим полем до все большей и большей скорости по спиральной траектории. Он не мог предсказать, каких размеров должен быть ускоритель частиц, чтобы проникнуть в ядро атома, однако не сомневался: достаточно большой магнит и круговая камера позволят выйти на отметку в миллион вольт.
К началу 1931 года Лоуренс смастерил первую неуклюжую модель ускорителя – прибора с маленькой камерой размером 11,5 см, дающего протоны с энергией 80 000 вольт. Через год он построил ускоритель частиц размером 28 см, производящий поток протонов с энергией в миллион вольт. Теперь Лоуренс мечтал создавать еще более крупные ускорители, установки весом несколько сотен тонн и стоимостью десятки тысяч долларов. Он окрестил свое изобретение «циклотроном» и уговорил ректора Калифорнийского университета Роберта Гордона Спраула отдать ему старое деревянное здание, расположенное рядом с корпусом факультета физики «Леконт-холл» на холме посреди живописного университетского кампуса. Лоуренс назвал объект Радиационной лабораторией Беркли. Физики-теоретики со всех сторон света быстро поняли, что детище Лоуренса позволяет им исследовать самые сокровенные тайны атома. В 1939 году Лоуренсу присвоили Нобелевскую премию в области физики.
Упорное стремление Лоуренса к созданию все более крупных и мощных циклотронов олицетворяло движение к «большой науке», связанное с ростом корпоративного предпринимательства в Америке в начале XX века. В 1890 году в стране существовали всего четыре промышленные лаборатории. Сорок лет спустя таких объектов насчитывалось около тысячи. В большинстве из них господствовала культура технологии, а не науки. Многие годы физики-теоретики вроде Оппенгеймера, посвятившие карьеру «малой» науке, не были вхожи в эти крупные лаборатории, нередко занимавшиеся «военной наукой». Даже в 1930-е годы некоторые молодые физики все еще задыхались в этой атмосфере. Роберт Уилсон, обучавшийся под началом Оппенгеймера и Лоуренса, решил оставить Беркли и перебраться в Принстон, посчитав, что наука, связанная с большими установками, олицетворяла «худший вариант коллективной исследовательской работы».