Китти, невзирая на беременность, продолжала изучение биологии и повторяла друзьям, что намерена добиться карьеры ботаника. «Китти очень радовалась тому, что возвращается к учебе, – говорила Мэгги Нельсон. – Эта мысль увлекла ее почти полностью». Однако, несмотря на общий интерес к науке, темпераменты Китти и Роберта сильно отличались. «Он был ласков и мягок, – вспоминал один друг, знавший их обоих. – Она – напориста, настойчива, воинственна. Однако именно такие противоположности нередко делают брак счастливым».
Большинству родственников Роберта Китти не нравилась. Прямолинейная Джеки Оппенгеймер всегда считала ее «сучкой» и злилась на нее за то, что та отрывает Роберта от друзей. Даже спустя десятилетия Джеки не скрывала своей враждебности: «Она терпеть не могла делить Роберта с кем бы то ни было. Если интриганка Китти чего-то хотела, то всегда этого добивалась. <…> Она была лицемеркой. Все ее политические убеждения были лицемерны – ни одной собственной мысли. Нет, правда, она была одной из немногих по-настоящему дурных людей, которые встречались мне по жизни».
Язык у Китти, несомненно, был острый, и она быстро восстановила против себя некоторых друзей Роберта, в то время как другие считали ее «очень умной». Шевалье находил, что ее ум скорее отличался интуитивностью, чем проницательностью или глубиной. Как замечал Боб Сербер, «все говорили о том, что Китти коммунистка». Правда, однако, и то, что она оказывала на Роберта стабилизирующее воздействие. «Ее карьерой, – говорил Сербер, – стало продвижение карьеры Роберта, и с этого момента эта задача полностью захватила ее и направляла ее действия».
Вскоре после скоропалительной свадьбы Оппи и Китти сняли большой дом за северной окраиной кампуса по адресу Кенилуорт-корт № 10. Продав состарившийся двухместный «крайслер», Оппи представил невесте новый «кадиллак», который они назвали Бомбоприцел. Китти уговорила мужа одеваться сообразно его положению в обществе. Он впервые в жизни начал носить твидовые пиджаки и дорогие костюмы. Но со шляпой «поркпай» не расстался. «Я ощутил некоторую удушливость», – признался он позднее, говоря о семейной жизни. Китти прекрасно готовила, они часто принимали гостей, приглашая близких друзей – Серберов, Шевалье и других коллег из Беркли. Их домашний бар всегда был полон под завязку. Мэгги Нельсон запомнила, как однажды Китти призналась, что «они тратили на алкоголь больше, чем на еду».
Однажды вечером в начале 1941 года на ужин приехал Джон Эдсалл, друг Роберта по Гарварду и Кембриджу. Эдсалл стал профессором химии и не видел Роберта больше десяти лет. Перемены его поразили. Замкнутый в себе юнец, каким он знал Роберта в Кембридже и на Корсике, превратился в доминантную личность. «Я почувствовал, что он очевидно стал намного более сильным человеком, – вспоминал Эдсалл, – что преодолел душевные кризисы, которые переживал в прежние годы, и почерпнул из них большой запас внутренней твердости. Я почувствовал дух уверенности в себе, авторитетность, но в некоторых аспектах – остатки напряженности и нехватку душевной легкости… он способен интуитивно увидеть вещи, которые большинство людей если вообще способны постигнуть, то лишь постепенно и на ощупь. Причем не только в физике, но и в других областях».
В это время Роберт готовился стать отцом. Ребенок родился 12 мая 1941 года в Пасадене, где Оппенгеймер по обыкновению проводил весенний семестр в Калтехе. Мальчика назвали Питер, однако Роберт немедленно дал ему озорное прозвище – Пронто. Китти в шутку говорила друзьям, что мальчик весом в три с половиной килограммов родился недоношенным. Роды выдались тяжелыми, сам Оппенгеймер той же весной заболел инфекционным мононуклеозом. Однако к июню оба достаточно пришли в себя, чтобы пригласить чету Шевалье в гости. Последние приехали в середине июня и провели со старыми друзьями целую неделю. Хокон незадолго до этого подружился с сюрреалистом Сальвадором Дали и целыми днями сидел в саду Оппи за переводом книги Дали «Моя тайная жизнь».
Через несколько недель Оппи и Китти попросили Шевалье об огромном одолжении. Роберт объяснил, что Китти срочно нуждается в отдыхе. Не согласятся ли Шевалье принять к себе двухмесячного Питера с няней-немкой, позволив ему и Китти улизнуть на месяц в «Перро Калиенте»? Хокон увидел в этой просьбе подтверждение своей догадки о том, что Оппи считал его самым близким и доверенным другом. «Глубоко польщенные» супруги Шевалье немедленно согласились и присматривали за Питером не один, а целых два месяца, пока Китти и Оппенгеймер не вернулись к осеннему семестру. Однако это необычное событие, возможно, возымело для матери и ребенка далеко идущие последствия: Китти так и не приросла душой к Питеру. Даже годом позже друзья замечали, что в детскую их водил и с очевидной гордостью показывал ребенка один Роберт. «Китти не проявляла особого интереса», – писал один из них.
Роберт почувствовал прилив сил сразу же после прибытия в «Перро Калиенте». В первую же неделю ему и Китти хватило энергии покрыть крышу новой дранкой. Они совершали длительные конные прогулки в горы. Однажды Китти пустила лошадь легким галопом, лихо стоя в стременах. Роберт был рад встретить в конце июля старого друга, физика из Корнелла Ханса Бете, с которым познакомился в Геттингене, и убедил его приехать на ранчо. К сожалению, вскоре Роберт попал под копыта лошади, когда пытался загнать ее в стойло для Бете. Пришлось ехать на рентген в больницу Санта-Фе. Что ни говори, поездка оказалась памятной во многих отношениях.
После возвращения Оппенгеймеры забрали маленького Питера и вселились в недавно купленный дом под номером один, расположенный на холмах района Игл-Хилл в окрестностях Беркли. В начале лета Роберт бегло осмотрел дом и, не торгуясь, согласился уплатить полную цену – 22 500 долларов плюс еще 5300 за два соседних участка. Одноэтажная вилла в испанском стиле с белеными стенами и красной черепичной крышей стояла на взгорке, с трех сторон окруженном заросшим лесом глубоким ущельем. Из окон открывался потрясающий вид на заходящее над мостом Золотые Ворота солнце. Большая гостиная имела полы из красного дерева, балочные потолки в три с половиной метра и выходящие на три стороны окна. На массивном камине из камня был высечен образ яростного льва. Вдоль всех стен гостиной тянулись высокие, до самого потолка, книжные полки. Застекленные двери вели в прелестный сад в обрамлении виргинских дубов. В доме имелись хорошо оборудованная кухня и отдельное жилье для гостей над гаражом. Он был продан с кое-какой мебелью, закончить оформление интерьера Китти помогла Барбара Шевалье. Все считали дом очаровательной, хорошо спланированной постройкой. Оппенгеймер прожил в нем почти десять лет.
Глава двенадцатая. «Мы перетягивали “Новый курс” на сторону левых»
Мне поднадоела тема Испании, в мире происходило много других, более насущных кризисов.
В воскресенье 29 января 1939 года Луис У. Альварес, подающий надежды молодой физик, близко сотрудничавший с Эрнестом Лоуренсом, сидел в парикмахерcкой и читал «Сан-Франциско кроникл». Ему на глаза вдруг попалось сообщение телеграфного агентства о том, что два немецких химика, Отто Ган и Фриц Штрассман, успешно продемонстрировали возможность расщепления ядра урана на две части и более. Деление ядра было достигнуто за счет бомбардировки урана, одного из наиболее тяжелых элементов, нейтронами. Пораженный открытием, Альварес «не дал парикмахеру закончить стрижку и бегом побежал в радиационную лабораторию, чтобы передать новость». Услышав ее, Оппенгеймер односложно ответил: «Этого не может быть». Он тут же подошел к доске и принялся математическим путем доказывать, что деление не могло иметь место. Не иначе кто-то допустил ошибку.
На другой день Альварес успешно повторил опыт в своей лаборатории. «Я пригласил Роберта, чтобы показать ему на осциллографе очень маленькие естественные импульсы альфа-частиц и высокие – в двадцать пять раз выше – заостренные импульсы деления ядра. Ему хватило пятнадцати минут не только на то, чтобы признать истинность результата, но и сообразить, что по ходу оторвутся дополнительные нейтроны, которые расщепят новые атомы урана, генерируя энергию или позволяя сделать бомбу. Просто удивительно, как быстро работал его ум…»
В письме коллеге по Калтеху Вилли Фаулеру Оппи через несколько дней писал: «История У просто невероятна. Мы сначала прочитали ее в газетах, затребовали по телеграфу добавку и получили с тех пор кучу отчетов. <…> По многим пунктам пока нет ясности: где, спрашивается, короткоживущие бета-частицы высокой энергии? <…> Каким образом расщепляется У? Как попало, что можно предположить, или в определенном порядке? <…> Очень увлекательно – не в абстрактном смысле, как в случае с позитронами и мезонами, а в добром, истинном, практическом смысле». Было сделано значительное открытие, и Роберт не мог сдержать возбуждения. В то же время он сразу увидел его смертельные последствия. «Я полагаю вполне вероятным, что кубик из дейтерида урана с гранью десять см (чем-то надо будет замедлить нейтроны без их захвата) способен адски рвануть», – писал он старому другу Джорджу Уленбеку.
По случайности дорогу в кабинет № 219 корпуса «Леконт-холл» вовремя нашел и вовремя постучал в дверь двадцатиоднолетний аспирант Джозеф Вайнберг. Норовистого, строптивого юношу в середине семестра выгнал профессор физики Висконсинского университета Грегори Брейт. Он сказал студенту, что Беркли одно из немногих мест в мире, куда «принимают сумасшедших вроде вас». Брейт заявил, что юноша должен учиться у Оппенгеймера, пропустив мимо ушей жалобы Вайнберга на то, что он понимает все, кроме статей Оппенгеймера в «Физикал ревью».
«За дверью стоял неимоверный гвалт, – вспоминал Вайнберг. – Я постучал громче, и через секунду наружу выскочил кто-то в облаке дыма и шума, тут же прикрыв за собой дверь».
– Какого черта вам надо? – спросил человек.
– Я ищу профессора Дж. Роберта Оппенгеймера, – ответил Вайнберг.