Джош помог ей и уставился через стекло на небо.
– Больше смахивает на святого Боа, – пробормотал он хрипло.
– Да ты слепец, милый Джош! С каких пор у змей отросли лапы?
Луну загородило тонкое слоистое облако.
– Завтра, – заговорила она, – тебе придется позвонить Амелии. Мне хочется увидеть отца.
* * *
Сэм выбрал ночной рейс, пересекавший континент с запада на восток. Когда он позвонил в дверь лофта, Хоуп попросила Джоша оставить их одних, но не уходить надолго.
Джош деревянной походкой отправился в магазин. Альберто впустил его в свою каморку и угостил кофе.
Немного погодя Джош ушел и долго слонялся по улицам квартала, пока не задержался перед витриной одного из магазинов. Глядя на небесно-голубой свитер, он представил, как Хоуп примеряет его, как глядится в зеркало, как на лице ее появляется беспокойство и она спрашивает, не слишком ли дорогая эта вещь.
Счастье в конечном счете сводится к мелочам.
* * *
Сэм ждал его около дома, такси мигало «аварийкой» во втором ряду.
Они обменялись выразительными взглядами.
– Просить милостыню ради записи диска еще куда ни шло, – заговорил Сэм, – но ради того, что вы двое вбили себе в голову, – настоящее бесстыдство! Я хотел набить тебе морду, но Хоуп не позволила. А то ты не знаешь, что все это – полный вздор! Науке еще предстоит преодолеть не один световой год, прежде чем появятся серьезные компании по криогенизации. Вы лишили меня права скорбеть на могиле моего ребенка, отняли надежду в конце концов навсегда с ним проститься… Знать, что она покоится в каком-то контейнере, будет для меня каждодневной пыткой, потому что это противоестественно. Все мы смертны. Даже если допустить, что в далеком будущем она очнется, то как знать, какая ее часть вернется, а какая нет? Ты задавал себе этот вопрос? Ты ослеплен эгоизмом. Ты понимаешь, что если оставить такие вопросы без ответа, то для отца они будут невыносимыми? Хотя, – уступил он со вздохом, – раз такова ее воля, мне остается только ее уважать, это ведь ее жизнь. Мы растим детей, отдавая им всю нашу любовь и зная, что придет день, когда они нас покинут, и что придется их отпустить и радоваться, что их жизненный выбор не совпадает с нашим. Это сладостное и в то же время горькое подтверждение того, что нам удалось сделать их взрослыми и самостоятельными. При этом я смиренно признаюсь: всю жизнь я считал, что быть взрослым – значит знать, чего ты хочешь и во что веришь, но сейчас я уже ничего не хочу и ни во что не верю.
Сэм помолчал, помялся, чувствуя себя не в своей тарелке, и в конце концов обнял Джоша.
– Спасибо, что ты дал ей то, чего не способен был дать я. У нас останется общая драгоценность – любовь к Хоуп, а она ведь безмерна, правда?
И Сэм, не попрощавшись, побрел прочь.
– Вы не останетесь?
– Нет, это она мне тоже запретила, хочет остаться вдвоем с тобой. Наверное, так лучше. Я вернусь, когда все будет кончено.
Отец Хоуп сел в такси. Джош окликнул его в последний раз:
– Сэм, взнос был от вас?
– Нет, от Амелии, – ответил он и отвернулся.
Машина исчезла за углом.
* * *
Джош поднялся по лестнице. Люк уже ждал его, сидя в кресле.
Хоуп, вытянувшись на кровати, почти не дышала, при каждом вздохе из ее легких вылетал свист.
Джош сел рядом с ней, взял ее руку, стал гладить пальцы. Потом отвернулся к окну.
Его взгляд заскользил по кирпичным фасадам квартала, где они с Хоуп поселились год назад. По пустой улице заметались синие и красные блики, озаряя комнату, перед дверью дома остановился маленький фургон.
– Джош, – прошептала Хоуп еле слышно, – не смотри, не нужно, нам с тобой всегда хватало молчания.
Джош наклонился к Хоуп и поцеловал ее. Она приоткрыла бескровные губы.
– Джош, мне так повезло, что я познакомилась с тобой, – произнесла она с улыбкой.
Это были ее последние слова.
* * *
Следующим вечером к Джошу зашел Люк.
Тот сидел у окна в кресле Хоуп. Голые ветки вишневого дерева дотягивались до самого стекла.
Только еле слышно звучавшая песня Саймона и Гарфанкела скрашивала его одиночество.
Ужасно, когда любимый человек по-прежнему рядом, хотя его больше нет в живых.
Мелоди
15
Зрители толпились на ступеньках Симфони-холла, зарядивший дождь никого не отпугнул, все билеты были раскуплены.
Они съехались со всей Новой Англии: из Нью-Гемпшира, Нью-Йорка, Мэриленда, Род-Айленда и Коннектикута.
Билеты перепродавались втридорога из-под полы в нескольких метрах от входа.
Вот уже час веренице такси не было конца. Машины останавливались под навесом, выпускали пассажиров и отъезжали, негромко шурша шинами.
Наряды поражали изяществом, роскошью, чувственностью, некоторые – откровенной провокационностью. Дамы из высшего света щеголяли в последних моделях от Ирис Ван Херпен и Ноа Равив. Джон Твейн, модератор крупнейшего веб-сайта, спешил задать вопросы мэру и его супруге, шествовавшим через вестибюль.
Мелли Барнетт, спрятавшись от всей этой суеты, поправляла перед зеркалом свой скромный макияж. Костюмерша тем временем сооружала пучок из ее длинных волос.
Драгоценные мгновения тишины в артистической уборной помогали ей сосредоточиться. Она зажмурилась, положила пальцы на туалетный столик и беззвучно повторила изысканную увертюру «Молодых танцовщиц в вечернем свете». Исполнение произведения Жюля Маттона требовало виртуозного мастерства и незаурядного чутья. Мелли знала, что публика не простит ей ошибки. Пианистка ее уровня на каждом концерте подвергает себя опасности. Критики в пятом ряду, где сама лучшая акустика, как и истинные ценители, ждут, что она выложится, покажет, на что способна.
В дверь постучали. Джордж Рапопорт, музыкальный директор, застыл в дверном проеме, боясь ее потревожить. Он предупредил, что двери уже закрыты, все места в зале заняты.
Мелли посмотрела на электронные часы в углу зеркала.
– Занавес поднимется через несколько минут, – предупредил директор. – Ваша публика ждет.
Мелли отодвинула кресло и встала.
– Удивим их – начнем вовремя, – ответила она, позволяя костюмерше поправить последние складки на ее платье.
Она пошла впереди директора по коридору, ведущему на арьерсцену, и задержалась за кулисами, чтобы, послушав ропот зала, победить нервозность. Последние следы волнения улетучатся при первых аккордах, когда она окажется отрезана от мира и перестанет чувствовать устремленные на нее взоры. Всякий раз перед выходом на сцену Мелли спрашивала себя, почему выбрала эту профессию. Можно было бы совершенствоваться в фортепьянном искусстве в семейной тиши или ограничиться скромным кругом слушателей, которые не стали бы подкарауливать ее промахи, излишне вдохновенную синкопу, пропуск, а искренне восхищались бы ее мастерством. Но судьба распорядилась иначе, вернее, иначе распорядился ее отец: с самого ее детства он требовал, чтобы она была безупречна. Не совершенствовать дарованный жизнью талант было бы недостойно для девочки из семьи Барнетт.
Мелли сделала несколько глубоких вдохов и вышла под лучи прожекторов навстречу шквалу аплодисментов.
Она уселась на табурет, дождалась, пока публика затихнет, – и ее пальцы побежали по клавишам.
Отзвучали последние аккорды. Публика на какое-то мгновение беззвучно застыла, охваченная волнением, а потом устроила ей оглушительную овацию.
Пианистка встала и поклонилась публике. Рапопорт вышел на сцену и вручил ей букет роз, который она положила на рояль, чтобы еще раз поклониться.
Сердце выскакивало из груди, она была счастлива, зрители в пятом ряду отчаянно ей хлопали. Завтра она с удовольствием будет читать газеты. Она проснется в другом гостиничном номере, в другом городе – и так будет продолжаться до конца турне.
Ее вызвали на поклоны в пятый раз, потом она скрылась за занавесом и больше уже не выходила. В зале зажегся свет.
За кулисами она сбросила концертное платье на руки костюмерше, та помогла ей натянуть повседневную одежду.
Перед служебным входом ее ждал автомобиль.
Ее быстро доставили на вертолетный аэродром. Оттуда она всего за десять минут должна была перенестись в муниципальный аэропорт Лоуренс, где ее ждал частный самолет. В Чикаго она прибывала около часу ночи – самое время, чтобы лечь спать.
Винты завертелись, и Мелли, пригнув голову, поднялась на борт. Сев сзади, она надела поданные пилотом наушники.
– Такая пассажирка для меня большая честь, мисс Барнетт. Застегните ремень, сейчас ветрено, возможно, нас немного поболтает, – предупредил он. – Никакой опасности, минут двадцать – и мы на месте. Полет продлится немного дольше, чем предполагалось: после одиннадцати вечера мне положено лететь над заливом, а не над жилыми кварталами. Мы будем держать курс на запад, минуем Салем и приземлимся спустя несколько минут. Ваш самолет уже на летном поле.
Турбины оглушительно ревели, наземный служащий проверил, хорошо ли пристегнулась пассажирка, захлопнул дверцу, отошел в сторону и поднял большой палец.
Вертолет взмыл в воздух. Мелли проводила взглядом городские огни, тянувшиеся узкими нитями к дальним пригородам. Шел мелкий дождь, видимость оставалась хорошей. Если бы не шум лопастей, картина была бы умиротворяющей.
Город исчез из виду, под ними теперь простирался черный океан с белыми точками – гребнями устремлявшихся к берегу пенных волн.
Вертолет содрогался от порывов ветра. Он то и дело норовил ухнуть в воздушную яму, но пилот раз за разом набирал высоту.
Ветер крепчал, в фонарь кабины хлестал ливень, вертолет трясло, линия горизонта опасно кренилась.
– Погода ухудшается. Придется приземлиться и переждать ненастье! – крикнул летчик в микрофон.
Машину раскачивало, она завалилась на правый борт, потом опасно накренилась вперед, но выпрямилась. Снова опасный боковой порыв ветра. На ярмарочных аттракционах трясет не так сильно, как в вертолете, но там поощряется отчаянный ор, хотя известно, что мучение будет недолгим; в кабине же вертолета царило напряженное молчание.