во и время, мы получаем относительные понятия. Конечно, было бы более правильным следить за событиями, протекающими в пространстве-времени. Но это доступно лишь математике, сложным уравнениям мировых линий. Наш же здравый смысл требует обязательного расщепления.
Процесс коллапса связан с преодолением шварцшильдовского барьера, но происходит это как бы внезапным скачком, пространственно-временным взрывом, описать который на привычном языке просто невозможно. Так, при пересечении барьера одна из пространственных координат меняется ролями временной. Употребляя привычные понятия, нам пришлось бы сказать, что расстояние превратилось во время, и наоборот. Исчисляющие жизнь милями гильдиеры должны были бы мерить расстояние секундами или веками.
Но этим не исчерпываются странности шварцшильдовской сферы. Так, на самом барьере пространство-время вообще принципиально нерасщепимо. Если бы наш воображаемый наблюдатель попал из своего далека на такой барьер, ему пришлось бы пережить престранные события. Вся вечность от бесконечно далекого прошлого до бесконечно далекого будущего уместилась бы для него в один неуловимый миг. Прошлое, настоящее и будущее слились бы воедино. Проще говоря, время исчезло бы. А попади этот наблюдатель в область, отвечающую гиперболе r=0, он был бы вынужден констатировать исчезновение пространства. Оно сузилось бы до математической точки.
Весь наш многовековый опыт пасует перед такой ситуацией. Старые логические понятия для нее тесны, а новые еще не придуманы. Больше того, всякое новое понятие неизбежно вступает в конфликт с нашим здравым смыслом, с нашим чувством реальности. Разве можем мы примириться, с идеей, допустим, многосвязного пространства? Ведь, грубо говоря, мы просто не можем представит себе, что в многосвязном пространстве не всякий контур может быть путем непрерывной деформации стянут в точку внутри контура. А ведь именно с таким многосвязным пространством пришлось столкнуться нашему наблюдателю.
Возьмем плоскость, перпендикулярную плоскости чертежа и оси времени Т диаграммы (пунктирная линия А-А). Это будет сечение пространства-времени в момент Ti. Иначе говоря, моментальный снимок всего, что происходит в этой экзотической области. Для малых значений времени (Ti — > 0) пространство ничем особым не отличается, и наше сечение представляет собой обычную плоскость. Но начиная с некоторого времени гиперболоид r=0 вырезает в этой плоскости круглую дырку.
Пространство перестало быть односвязным. Контур вокруг дырки не может быть стянут в точку. Предельные границы для него — края дырки. Любые траектории (пространственные проекции мировых линий частиц) вынуждены остановиться у этого немыслимого рубежа. Зато, если бы мы рассекли таким же образом нижнюю половину диаграммы, все траектории вынуждены были бы начинаться у границ дырки.
Любая система, любой объект, попадающий из обычных областей пространства-времени в катастрофические (квадрант II), уже никогда не вернутся назад. Более того, они никогда не попадут и в какое-нибудь иное обычное пространство-время. Для них только один путь — катастрофическое сжатие в точку. Землянка Элизабет видит свое земное солнце, а «гиперболоидянин» Гельвард — свое «шварцшильдовское.
С незапамятных времен людям разделили реальность на некий «каркас» (пространство и время) и своего рода «начинку» (вещество и поле). Лишь в последние десятилетия, и то с большим трудом, мы осмыслили, что «каркас» представляет собой некое единство (пространство-время), как-то связанное с единой начинкой (вещество-поле). Теперь настало время осмыслить эту загадочную связь, показать, что каркас и начинка тоже, возможно, являются лишь двумя формами единой реальности.
Конечный наш вывод, а к нему читатель уже в некоторой степени подготовлен, таков: все формы реальности мы укладываем сейчас в общую схему пространство-время и вещество-поле, но, может быть, нам скоро придется ее несколько видоизменить и написать пространство-время-вещество-поле.
Мы «всего лишь» заменили «и» на обычное тире. Но какой сложный путь придется пройти человеку в науке, прежде чем это тире получит все права гражданства, такие же, как тире в понятии пространство-время Эйнштейна и знак равенства в формуле Е=mс2, связывающий вещество (массу) с полем (энергией).
Только тогда мы сможем сказать, что все сущее является лишь различными видоизменениями единой реальности.
И вот мы вновь возвращаемся к вопросу вопросов, который волновал человека в библейские времена и во времена античности, в столетия Средневековья и в наши дни. Мы не можем еще с достоверностью судит о том, каковы пространство и время Вселенной в целом. Мы только можем предполагать, что свойства пространства и времени где-то необозримо далеко от нас такие же, как и в околосолнечном пространстве, куда мы запускаем спутники и пилотируемые космические корабли. Проверить непосредственно, так это или нет, мы не можем и, кто знает, сумеем ли когда-нибудь вообще. Вот почему, когда мы подходим к проблеме конечности или бесконечности Вселенной, лучше заранее расстаться с надеждой на окончательный ответ. Древним было проще. Космология ветхозаветного Вавилона представляла собой миф, а мифы, как известно, не требуют доказательств. Действительно, бог Мардук разорвал чудовищную Тиамат на две части и сделал из верхней ее половины небо, а из нижней — землю. Просто и ясно.
Но шутки шутками, а к проблеме конечности или бесконечности Вселенной нельзя подойти, не усвоив специфических черт космологии, отличающих ее от всех других отраслей науки о природе. Прежде всего нужно понять, что космологи лишены такого могучего средства познания, как сравнение. А ведь именно сравнением постигаем мы различия и сходства вещей. Но Вселенная уникальна и включает в себя совокупность всего материального бытия. Вселенная неповторима. Она каждый раз иная, и мы не знаем, какие протекающие где-то процессы могут изменить или уже изменили ее лицо. Ведь сигнал об этом мы получим через миллиарды лет.
Вот на какие мысли наводит роман «Опрокинутый мир» — взволнованный мир неисчерпаемому многообразию природы. Присту удалось воплотить в полнокровные художественные образы космологические формулы и понятия. Силой своего таланта он заставляет читателя задуматься о непростых истинах нашего бытия, не принимать кажущееся за действительное. Он отвергает концепции «блестящей изоляции», эксплуатации природных и человеческих ресурсов соседних стран. Прист предлагает честно и открыто взглянуть на нашу сложную и противоречивую действительность И в этом принципиальное отличие его произведения.
ЛОТЕРЕЯ
Посвящается М. Л. и Л. М.
О мудрые, из пламени святого,
Как со златых мозаик на стене,
К душе моей придите и сурово
Науку пенья преподайте мне,
Мое убейте сердце: не готово
Отречься тела бренного, зане
В неведеньи оно бы не взалкало
Искомого бессмертного вокала.
Мне не дает неверный глазомер
Природе вторить с должною сноровкой;
Но способ есть — на эллинский манер
Птах создавать литьем и тонкой ковкой
Во злате и финифти, например,
Что с древа рукотворного так ловко
Умеют сладко василевсам петь
О том, что было, есть и будет впредь.
1
Нижеследующее я знаю точно.
Мое имя Питер Синклер. Я англичанин, мне двадцать девять лет, во всяком случае — было двадцать девять, здесь уже вкрадывается некая неопределенность. Возраст подвержен изменениям, сейчас мне уже не двадцать девять лет.
Когда-то я верил, что категоричность слов является верной гарантией истинности сказанного. Имея соответствующее желание и подобрав правильные слова, я смогу, в силу самих уже этих обстоятельств, писать правду и только правду. С того времени я успел узнать, что слова надежны не сами по себе, а лишь в той степени, в какой надежен разум, их отбирающий, а потому в основе любого повествования лежит своего рода обман. Тот, кто проводит отбор чересчур скрупулезно, становится сухим педантом, зашоривает свою фантазию от более широких, ярких видений, однако тот, кто перегибает палку в другую сторону, приучает свой разум к анархии и вседозволенности. Что же до меня, я скорее предпочту рассказывать о себе, опираясь на свой сознательный выбор, чем на игру случая. Могут сказать, что эта «игра» порождается моим сознанием и тем уже интересна, однако я по необходимости пишу с постоянной оглядкой на дальнейшее развитие событий. Многое в них еще не ясно. Сейчас, на старте, мне никак не обойтись без занудного педантизма. Я обязан выбирать слова с предельной осторожностью. В моем повествовании не должно быть места для ошибок.
А потому я начну его заново. Летом 1976 года, когда я поселился в коттедже Эдвина Миллера, мне было двадцать девять лет.
Как этот факт, так и мое имя можно считать установленными точно, потому что они получены из объективных, независимых от меня источников. Имя я получил от своих родителей, год был написан в календаре, так что спорить здесь не о чем.
Весной того самого года, когда мне было еще двадцать восемь, моя жизнь достигла поворотной точки. Это выразилось в сплошной полосе несчастий, вызванных обстоятельствами чисто внешними, мне не подвластными. Упомянутые несчастья никак друг от друга не зависели, однако они свалились на меня почти одновременно на протяжении немногих недель, а потому казались результатом некоего зловещего заговора.
Первое и главное, умер мой отец. Совершенно неожиданная смерть — его убила церебральная аневризма, никак до того не проявлявшаяся. У нас с отцом были хорошие отношения — и близкие, и достаточно отстраненные; после смерти матери, наступившей двенадцатью годами раньше, я и моя сестра Фелисити тесно с ним сблизились, хотя и находились в том возрасте, когда подростки, как правило, бунтуют против своих родителей. Года через два или три, частично из-за того, что я поступил в университет, частично из-за моих расхождений с Фелисити, эта близость нарушилась. Мы трое