— Уходите. Немедленно. Все тут сгорит в борьбе. Белоказаков две тысячи, нас во много раз меньше. Иного выхода нет.
Командиры медленно встали; тяжело топая, покинули комнатушку штабного дома, которому тоже суждено сгинуть в огне надвигающегося боя. Седякин остался сидеть у стола. Что еще можно успеть?
Быстро вошел Степанов, на ходу говоря:
— Александр! Срочное дело.
Седякин поглядел на дверь, за которой скрылись командиры рот, отозвался:
— Никакого более срочного дела сейчас уже нет.
В комнате они были только вдвоем. Степанов заговорил все же, близко наклонившись к нему:
— Можно снимать части, перебрасывать за реку. А позже и самому штабу переходить в город.
Седякин настороженно смотрел на Степанова. Тот продолжал:
— Удара от Рождественской Хавы не будет. Полки, которые стоят там, небоеспособны.
— Небоеспособны, а во главе их сам Мамонтов? Откуда это?
— Агентразведка Тринадцатой…
— Уже есть связь с армией? — быстро и обрадовано спросил Седякин.
— Нет. Но тут у них промежуточный пункт. Сочли возможным сообщить, минуя обычный порядок. По случаю остроты момента. Подчеркнули: сведения очень точные. От агента, который ни разу не ошибался.
Седякин рассмеялся:
— Какая острота? В чем? Уж теперь-то город мы отстояли! Да как! Как! — он старался сдержать себя, но не мог и все повторял:- Как! Как!..
— Вы в состоянии ехать верхом?
Шорохов открыл глаза. Толчком возникла головная боль. Он застонал.
— Верхом! Верхом вы можете ехать?
Спрашивал Мануков. Это Шорохов понял. Как и то, что наступил день и что сам он лежит, завернувшись в солдатские одеяла.
— До вас дошел мой вопрос? Вы сумеете сидеть на лошади? Ехать на ней?
— Куда?
— В Рождественскую Хаву. Отсюда тридцать пять или сорок верст. Там штаб корпуса.
— И что это даст?
— Но вы хотите попасть домой? — Да.
— Другой возможности нет.
Шорохов попытался подняться. Голова закружилась. Вступил в разговор Михаил Михайлович:
— Роднулечка! Что с вами, милейший? Не первый день. Больны? Очень больны? Прискорбно. Но берите себя в руки. Иначе вы нас обезоруживаете. Оставить вас у большевиков? Ваша фирма такого удара не выдержит.
С трудом повернув голову, Шорохов огляделся: Мануков и Михаил Михайлович стоят совсем рядом с ним. Давно, наверно, ждут его пробуждения. Сто раз между собой обсудили, как поступить, если он по-настоящему заболел. Ну и как же?
— И там нам помогут?
— Что за вздор! Конечно. — Кто сказал?
— Про что?
— Что штаб сейчас в этом селе?
— Какая вам разница!
Опять вмешался Михаил Михайлович:
— Зачем скрывать! Попечение о нас поручено весьма ответственным господам. От них эти сведения. Заботятся. Впрочем, и нам ваша судьба не безразлична.
«Если красные меня захватят, то боитесь, что выдам, — подумал Шорохов. — Вот и вся ваша забота. Не спасут никакие мандаты. Вообще ничего не спасет».
— Что вы сказали? — Мануков оглянулся на Михаила Михайловича.
— Увы, но милый наш компаньон выказывает намеренье торговать не только скобяными товарами, — уныло подтвердил тот. — «Не в шумной беседе друзья познаются…» Любовь к сентенциям — моя слабость. Прошу извинить. Но и можно понять: чем еще ему крепить наши взаимные узы?
Шорохова облило холодным потом: того не замечая, он думает вслух? Только сейчас? Или давно уже? С того времени, как заболел? Но на эту пору попадает и приход связного. Нельзя! В голове должно быть одно: «Я — Шорохов. Торговля „Богачев и компания“. Шорохов! Шорохов!»
Мануков и Михаил Михайлович пристально смотрели на него.
Нет. В этот раз он ничего не сказал.
Однако он и в самом деле совладелец этого торгового дома. Что без него Евграф? До нитки все пропьет, пустит по ветру!
— Ничего-ничего, — Михаил Михайлович покровительственно кивал. — Не падайте духом, роднулечка. Не бросим. Прикованы цепью. Цепочечкой, если угодно. И в песне поется: «Только смерть разлучит нас».
Кузьма Фадеевич возник рядом с ними.
— Как это — бросим? Кого? — строго спросил он. — Вы что, господа? Приказано, чтобы ни единый волосок… Всех троих… И чего ради верхом? В одноколку посадим, полотенцем подвяжем. Как у Христа за пазухой будете. Я Константина Константиновича после ранения под Козловом сопровождал. А ранение-то было туда как раз, на чем сидеть надо. Довез за милую душу, ге-ге-ге…
Да, в одноколку его усадили, холщовым полотнищем притянули к спинке сиденья. Кучер-казак рванул вожжи.
По мере того как удалялись от города, звуки снарядных разрывов стихали. Наконец и вовсе не стали слышны. Пылили полями, потом углубились в лес. Вброд преодолели реку. Долго ехали заболоченным лугом. Чавкала под копытами грязь. Снова потянулась лесная дорога, настолько узкая, что ступицы колес обдирали с деревьев кору.
Села обходили стороной. Казак, который сидел рядом с Шороховым и правил лошадью, безостановочно сыпал бранью.
Опять пересекали луговины, перелески, но теперь часто останавливались, высылали вперед разведку. Бывало, что после ее возвращения круто сворачивали. Ночевали в лесной избушке. Ни Мануков, ни Михаил Михайлович Шорохова словно не замечали. И не смотрели в тот угол, где он лежал на каких-то старых овчинах. У Манукова, правда, однажды вырвалось:
— Да позвольте! В любой из цивилизованных стран больной от здоровых должен быть изолирован!
— А мне приказано оберегать одинаково, — отрезал Кузьма Фадеевич и забушевал, как после того случая с табуреткой:- Я вас всех троих тогда к бисовой матери! Кто вы мне? Какое такое лихо вас на мою голову навязало? 3-зарублю! По колено в землю войду — з-за-рублю!..
Следующий день тоже ехали.
Неожиданно из-за леса налетел аэроплан с красными звездами на крыльях. Пули зашлепали по дорожной пыли. Упала и забилась под одним из казаков лошадь, седок тоже был ранен. Остальные пустились вскачь, куда кого понесло.
Самолет атаки не повторил, но долго еще после этого отряд все не мог собраться.
Под вечер въехали во двор помещичьей усадьбы. Господский дом вместо окон и дверей зиял проломами от взрывов ручных гранат. На высоком и просторном крыльце стоял Иванов. Поручик, с которым их некогда судьба свела в Ельце.
«Ходим по одному кругу», — подумал Шорохов.
Мануков слез с лошади. Не глядя, подберут ли поводья, швырнул их. Поднялся на крыльцо, капризно потребовал:
— Па-апрашу проводить к командиру корпуса!
— И поскорее, роднейший, — добавил, вслед за ним подходя к Иванову, Михаил Михайлович. — Если, конечно, вам еще дороги ваши погончики.
Вместо ответа Иванов презрительно усмехнулся. Мануков обернулся к Кузьме Фадеевичу, который тоже взошел на крыльцо:
— К кому еще я могу здесь обратиться?
— Прошу прощения, ни к кому. Уже справлялся. Штаб корпуса выехал позавчера.
— Но тогда почему мы здесь?
— Не могу знать. Было приказано.
Кузьма Фадеевич сбежал с крыльца. Иванов проводил его легким поклоном, затем объявил:
— Рад прибытию, господа. Надеюсь, вы меня помните? Уполномочен полковником Родионовым. Такой аккредитации, полагаю, достаточно.
— Что лепечет этот кузнечик? — бросил через его голову Михаил Михайлович.
— Будет сопровождать, — с досадой отозвался Мануков. — Неужели не ясно?
— Мне-то ясно. Все ли ясно ему?
— Мне? — развязно вмешался в их разговор Иванов. — В лучшем виде.
— Что именно?
Михаил Михайлович нервно похлопывал рукой по оттопыренному карману тужурки.
— В ближайшие дни за вами, господа, прилетят.
— Ах вот как? — Михаил Михайлович игриво качнулся. — И кто? Архангелы? Земные силы уже — мордой об стол?
Иванов повернулся к Манукову:
— В Воронеже у красных было захвачено радио. Связались с Новочеркасском. Если точнее, то со штабом Донской армии. Оттуда прибудут аэропланы. Приказано начиная с послезавтрашнего числа ожидать ежедневно с девяти утра и до трех часов пополудни.
Михаил Михайлович грубо рванул его за плечо:
— На этом крыльце?
Иванов угодливо наклонил голову:
— Если бы! Отсюда в пятидесяти верстах. И выезжать надо прямо сейчас. И не спорьте, господа. Выбора нет…
Самолет, который пикировал на казачий отряд, принадлежал авиагруппе особого назначения, специально созданной для борьбы с Мамонтовым. Пилотировал его красвоенлет Братолюбов, мужчина высокого роста, полнотелый и обстоятельный. Возвратясь на свой аэродром в Ельце, он, как положено, прямо от самолета явился в штаб, написал донесение о воздушной разведке Воронежского района и намеревался уйти, но начальник авиагруппы Акашев начал выспрашивать подробности, и прежде всего об этом налете на казачий отряд. Братолюбов возмутился:
— И что? Летнаб по нему стрелял Лошади на дыбы. Потом — кто куда. Тут забарахлил мотор. Мой механик сейчас обнаружил: оборвались два проводничка у цилиндров. Хоть и с неисправным мотором, по маршруту я прошел как предписано.
Братолюбов замолчал, на Акашева смотрел сердито. Его кожаное обмундирование за время полета так густо напиталось смесью газолина, эфира и касторки, на которой работал мотор, что теперь, в тесной штабной комнатушке, его и самого от этих запахов стало мутить. К тому же начавшийся разговор был ему просто обиден. Ни слова о главной цели полета, а про ничего не значащие мелочи — всю подноготную.
Помолчали.
— Загадка, — сказал потом Акашев. — Вот она в чем. Почему про этот отряд ты и твой летнаб с одного взгляда смогли решить: белоказачий, — а над Воронежем вы был вчера и сегодня…
— Константин Васильевич! — Братолюбов с размаха шлепнул по командирскому столу кожаным шлемом. — Да что ты, право! Я разведок этих сделал десятки. Других военлетов учу. И никогда не осторожничал. Верно. И вчера, и сегодня я над Воронежем был и вымпелы сбрасывал. Но все равно того, что тебе нужно, не могу определенно сказать.