Как ты там, бедный мой братик? Упокой, Господи, душу раба Твоего Александра в селениях праведных, идеже несть болезнь, ни печаль, ни воздыхание, а жизнь бесконечная…
После его смерти мама прибаливала. Я звала её к себе, но она не хотела ехать:
– А кто на могилку ходить будет?! Ещё вот памятничек надо поставить. И место такое сырое… Как же сыро ему там лежать!
И снова плакала.
Кормим Рыжего и ненадолго ложимся – нужно немного поспать – впереди трудный день. Долго не могу уснуть: так печально в пустой маминой квартире – сердце замирает, предвкушая нелёгкие испытания. Засыпаю, когда уже начинает брезжить свет в окне.
Будит резкий долгий звонок в дверь. Серый рассвет. Включаю жёлтый электрический свет – уже девять утра. Принесли мамину пенсию. Деньги нам сейчас очень кстати… Дальше – как в мультфильме: принести принесли, но вам не отдадим.
– А вдруг вы врёте, что ваша мама в больнице, а на самом деле – она уже умерла?! Чего это у вас лица так вытянулись?! Бывает-бывает! У меня вот случай был: приношу пенсию, а меня встречает сын пенсионерки с женой. Оба подвыпили. Просят пенсию им отдать, а то мама спит уже. Думаю, дай-ка я на спящую погляжу… Захожу в старушкину комнату – правда, спит бабушка. Подхожу поближе – а у неё руки на груди верёвочкой связаны. Померла то есть… Давайте в больницу позвоним, если врач скажет, что она, ваша мама, то есть живая, я вам денежку отдам, а если нет – то уж не обессудьте! У вас номер есть больницы? Так – звоним! Что, значит, по телефону справок о состоянии больных не даём?! Я вам не посторонняя, я при исполнении! Трубку бросили… Тогда я пошла… Не-не, не могу, и не просите!
Идём в больницу. Асфальт сырой, моросит дождь, холодно. Пятиэтажное здание, пятый этаж – неврология. Палата на шесть человек. При виде меня две женщины лет сорока начинают громко возмущаться:
– Наконец-то! Как мы устали от вашей мамы! Двое суток она тут одна лежит – то воды подай, то утку, а мы сами больные, нам совершенно не до вашей матери! Что ж вы так долго добирались?!
Извиняюсь, объясняю, что ехала на поезде. Они обиженно молчат. Мама не спит, лежит и молча смотрит на меня. Подхожу ближе, неужели она меня не узнает? Мама охает и начинает плакать – узнала.
Врач объясняет, что пока её нельзя забирать, нужно пройти курс лечения: капельницы, уколы. Предлагает мне остаться с ней в палате, потому что на всё отделение одна санитарка и лежачие больные остаются без ухода: санитарка просто физически не успевает покормить, дать воды, принести утку, посадить и положить, повернуть на бок уставшего лежать на спине больного.
Две недели в больнице пролетают мгновенно. У мамы парализовало всю правую сторону, она не может самостоятельно садиться, поворачиваться, её нужно кормить с ложки.
Больные в палате разные. Привезли старушку лет восьмидесяти. Худенькая, маленькая, вся седая. Несколько лет назад она сломала шейку бедра. У неё страшные пролежни – до мяса. Дочь ушла в запой и забыла о матери. Врач бегло осматривает, вздыхает: зажилась бабуся на свете… Ещё и не нужна никому…
Санитарка привозит на каталке ужин для тяжёлых. Я сажаю маму, кормлю с ложки, соседка тихонько кушает сама, остальные бредут в столовую на этаже. Санитарка подходит к старушке:
– Ну что, бабуся, кушать будешь? Ням-ням! Чего рот не открываешь? Не хочешь? Ну лежи тогда – мне некогда тут дожидаться!
Лена уходит. Так-то она добрая, но работы у неё на самом деле слишком много: она моет полы, туалеты, меняет бельё, выносит мусор, развозит на тележке завтрак, обед, ужин, да много чего… То и дело несётся по отделению крик: «Лена! Срочно подойди!» Начальников у Лены много. Вот и некогда ей кормить всех лежачих, если только родственники не заплатят. Чувство сострадания? Видимо, оно притупляется, когда целый день бегаешь по отделению…
Подхожу к старушке. Запах тяжёлый, не мыли её, наверное, очень-очень долго. Губы сухие, как бы в песке. У неё, наверное, обезвоживание… Два дня я отпаивала бабушку водой, и уже на второй день губы у неё порозовели, она съела ужин и повеселела. Старое поколение крепкое. Покушав, она тянется к моей руке. Я сначала не понимаю, а она тыкается губами в мою ладонь – целует. Мне хочется плакать. Поворачиваю старушку на бок, простыня в крови от пролежней. Иду просить мазь. Медсестра сердится:
– Нет у нас ничего от пролежней! У нас вообще не должно быть никаких пролежней в отделении! У нас тут неврология, а не хирургия! И лежачих больных тоже не должно быть! Поэтому санитарка ночная в штате не предусмотрена и средств для обработки пролежней тоже нет! И вообще… Тебе что – своей матери не хватает? Пусть о бабке её родственники заботятся! Ладно… Вот тебе зелёнка – обработай зелёнкой. Какую мазь купить? Для бабки, что ли? Ты что – богатая, да?! Мажь зелёнкой, тебе говорю! Самое лучшее… И подсохнет…
Главная трудность в больнице – недосыпание. Спать хочется постоянно. Ночью то встаю к маме несколько раз, то будят соседки по палате, а то включается свет, потому что в палату вносят новенькую и дежурный врач с медсестрой осматривают её и беседуют. Засыпаю под утро, но тут же просыпаюсь от громкого окрика:
– Температуру меряем! Так, быстро взяли градусники! Время скоро шесть, а они всё дрыхнут! Вы что – сюда спать пришли?!
– Началось в колхозе утро… – ворчит соседка.
Мама спит. Тихонько, чтобы не разбудить, ставлю ей градусник, тихонько достаю. Температуры у нас, слава Богу, нет и не было.
Выхожу в коридор: на кресле рядом с палатой дремлет немолодой седой мужчина. Видимо, муж новенькой. В этот день я новенькую не разглядела: она спала на боку, свернувшись калачиком, просыпаясь только для капельницы и уколов.
Её муж уходит ненадолго домой, вечером возвращается и снова всю ночь дремлет в кресле рядом с палатой. Время от времени заглядывает и озабоченно смотрит на жену.
– Вот это любовь! Вот это преданность! – думаю я.
На следующий день знакомлюсь с его женой поближе. Ей стало получше, она села на кровати и смотрит на меня. Седая, как и муж, обычная пожилая женщина. А глаза – необыкновенные: добрые, внимательные, ласковые… Заговаривает дружелюбно, и становится сразу понятно, что передо мной необыкновенно душевный, искренний и добрый человек. И я уже не удивляюсь, когда её муж дежурит у палаты и на следующую ночь, не хочет уходить домой.
Вот он заглядывает утром, а она смотрит на него так ласково, что этот немолодой седой мужчина расцветает и улыбается радостно. Конечно, кому же не понравится, когда тебя любят?! Позднее Вера рассказывает мне, что живут они с мужем душа в душу уже сорок пять лет.
А я думаю: «Вот и секрет счастливой семейной жизни… Так просто и так сложно… Она любит его, а он её… Что тут сложного? Может, дело в том, что нам неимоверно трудно проявлять любовь, улыбаться так по-доброму, когда мы раздражены, взволнованы, когда мы устали или голодны? Мы нервничаем и взрываемся, гневаемся и вместо радостной улыбки встречаем нахмуренные брови, сердитый взгляд. Встречаем раз, другой, третий, и нам больше не хочется встречаться взглядом друг с другом…
Конечно, легко улыбаться, когда обстоятельства благоприятствуют. Но Вера улыбается мужу, когда ей плохо, когда дрожат ноги и самостоятельно она даже не может подняться… Может, дело в том, чтобы уметь радоваться мелочам, уметь постоянно поддерживать ровное и доброе расположение духа?»
У меня самой это точно не получается. Я унываю. И часто. Думала, что с мамой будет тяжело физически, а в остальном – мы будем вместе радоваться и печалиться, я буду читать ей книги, и мы вместе засмеёмся или заплачем над страницами. Но всё оказывается совершенно не так. Врач сказала, что мозг мамы сильно повреждён кровоизлиянием и реабилитации не будет, нужен только уход.
И вот мама у меня. Сразу же возникло множество проблем. Домик, в котором мне разрешили пожить, находится рядом с Оптиной. И это было раньше очень удобно: можно быстро добежать до монастыря. Отсутствие удобств меня не очень волновало: печь можно истопить, воду из скважины я качала ручным насосом и представляла, что у меня есть прекрасный тренажёр, туалет во дворе – пустяки.
Вечером я обычно сидела на скамейке у дома, работала на ноутбуке, наслаждалась лесной тишиной. В мае здесь вовсю заливались соловьи. Вместо привычного городского грохота трамваев и автобусов – соловьи! У ног ложилась Рыжая – бывшая беспризорная собака. Красивая и умная, только очень худая, одичавшая, брошенная кем-то собака раньше рылась по помойкам. Я шла на работу в монастырь и брала с собой пакет еды для Рыжей.
Она стала ждать меня и встречать, а потом как-то незаметно поселилась у меня, и мы очень хорошо поладили. Рыжая поправилась, похорошела, заблестела на солнце золотая шерсть, и она больше ничем не напоминает бродячую собаку. Сейчас ждёт щенков. Наверное, они будут такие же солнечные, как их мать… Часто забегает в гости большой толстый ёж, доедает кашу Рыжей, смешно фыркает носом. Романтика! Природа! Что значат по сравнению с этим бытовые неудобства?!
Но с мамой все эти бытовые мелочи вдруг выросли неимоверно. Ежедневная стирка стала очень тяжёлым делом, потому что накачать нужное количество воды – процесс долгий и физически тяжёлый. Печь нужно топить не только вечером, но и утром, перед работой, чтобы маме было тепло целый день. У меня заболела поясница, потому что мама грузная и мне тяжело её поднимать, поворачивать, сажать…
Нужны деньги. Много денег: памперсы, лекарства, шприцы, полноценное диетическое питание. И много времени… Нужно вставать к маме ночью, потом с утра бежать на работу, прибегать к ней на обед, и часто я сама не успеваю поесть, как накормив маму, нужно бежать снова на работу.
Мама не в себе, она зовёт меня разными чужими именами, то Ниной, то Светой, а я понятия не имею, кто это такие. Иногда она жалобно кричит мне: «Мама, мама!» Часто сердится, раздражается, кричит на меня просто так, без всякого повода. Отталкивает мои руки, когда пытаюсь укрыть её, одеть, накормить.