Ева помедлила, прежде чем кивнуть.
Поднявшись с кресла, некромант присел подле деки. Расправил ладонь; Ева затаила дыхание, когда крупные щепки озарило голубое сияние, заставив осколки плотно прильнуть друг к другу.
– Это было несложно, – сказал некромант, как только рука его перестала светиться.
На ковре лежала целёхонькая дека.
Пока Ева благоговейно скользила кончиками пальцев по сросшемуся дереву, Герберт уже вернулся в кресло.
– Я думала, ты склеишь всего пару кусков, – тихо произнесла девушка, уверившись, что от трещин не осталось и следа.
– Считай это подарком в честь примирения. Или наградой за смекалку. Оставь всё здесь, где лежит, – добавил некромант, когда Ева потянулась убрать осколки в футляр. – Никто их не тронет, а лишний раз перекладывать их туда-сюда ни к чему. Будем просто приходить в эту комнату каждый вечер.
Ева помолчала, обводя пальцами завиток эфы на спасённом виолончельном «лице».
– Я изучила историю твоего рода. И Тибелей, и Рейолей, – вспомнив сегодняшний урок с Эльеном, произнесла она. – Значит, первым королём правящей династии был тот самый некромант Берндетт?
«Он положил основание династии Тибелей, – вещал призрак какой-то час назад, – объединив народ Керфи и свергнув иноземных захватчиков. Ведь после того, что он сделал…»
Тут Эльен осёкся – и Ева, скрупулёзно конспектировавшая лекцию в нотную тетрадь, навострила ушки:
«Что такое?»
«Я… простите, лиоретта, – призрак растерянно повёл рукой. – О деянии Берндетта вам лучше спросить господина. Если он сочтёт нужным, то расскажет сам».
«Но почему вы…»
«Мне не слишком легко об этом говорить. Это успело стать… личным. Боюсь, я могу сболтнуть лишнего. – Призрачный учитель непреклонно захлопнул книгу с родовым древом Тибелей, которую держал на коленях. – Продолжим с момента коронации Берндетта. Вскоре после восхождения на трон он женился на представительнице великого дома Ирн, и…»
– Эльен обмолвился, что Берндетт совершил некое великое деяние. После которого весь народ Керфи пошёл за ним. А потом свернул разговор и сказал, что об этом деянии лучше спросить у тебя, – продолжила Ева, когда некромант кивнул. – Может, поведаешь, что такого великого совершил твой предок и почему твой дворецкий опасается об этом говорить?
Герберт не ответил. Лишь качнул бокалом – жидкий янтарь лизнул хрустальные стенки.
– Народ Керфи пошёл за Берндеттом Тибелем, когда узрел, как тот призвал в своё тело Великого Жнеца, – интонируя слова, точно выводя задорную песенку, сказал Мэт. – И наш мальчик намерен это повторить.
Герберт на кляузничество отреагировал лишь другим глотком из бокала; грани резного хрусталя искрились в отблесках огня, плясавшего на поленьях.
Наверное, будь Ева жива, следующие слова прозвучали бы с придыханием:
– Ты правда собираешься призвать… бога? Настоящего?
– Сильный некромант может это сделать. Призвать Жнеца. Стать его аватаром, – буднично откликнулся Герберт. – На пару минут, не дольше. Но и этого хватит, чтобы войти в века. Чтобы все уверились: ты отмечен особым благословением величайшего из богов. И равному тебе среди живущих нет.
– Что является истинной правдой, ибо предприятие донельзя опасное, – поддакнул Мэт. – После Берндетта многие пытались его повторить. Никому не удалось. А неудача, увы, обычно влекла за собой летальный исход. Но наш малыш уверен, что ему всё удастся. В конце концов, для того его и растили, верно?
Поверх бокала Герберт посмотрел на лицо под золотыми кудряшками, сделавшееся странно, до жути сочувственным.
– Замолчи.
– Славный господин Рейоль, так гордившийся необычайным даром сына. Уже третий некромант из Рейолей, даже магистром стать не сумевший. Он так жаждал вернуть былое величие своему дому, так хотел прославить своё имя… И будущим главой рода видел исключительно нового Берндетта. Никак не очередное ничтожество, коим был сам. А маленький Уэрти думал, что это нормально: когда отец порет тебя за каждый промах, когда любимый родитель видит в тебе лишь инструмент для воплощения собственных амбиций…
– Замолчи, – повторил Герберт.
– …когда ты растёшь в убеждении, что магия – единственный смысл твоего существования, что ты обязан стать великим – или твоя жизнь не стоит и гроша, ведь если твой дорогой папаша зачал тупоумного бездаря, лучше было бы придушить тебя сразу после рождения…
– Замолчи, – это некромант почти прошипел. – Или я расторгаю контракт.
– На каком основании? – Улыбка демона чужеродно смотрелась на лице, воплощавшем оскорблённую невинность. – О, я причиняю тебе душевные страдания? Прости, малыш, не думал, что это так тебя заденет. Констатировал факты.
Скупым жестом Герберт поднёс бокал ко рту. Похоже, умудрился даже сделать глоток, хотя Ева не знала, как это можно осуществить сжатыми в нитку губами. Как не знала – не думала, – что сможет испытать к венценосному снобу сочувствие.
Что между ними всё же есть нечто общее.
– Ты знаешь, что это неправда, Герберт, – произнесла она. Очень мягко. Неожиданно даже для себя. – Ты…
– Мне не нужна твоя жалость. – Рука с бокалом метнулась в сторону; янтарь, заключенный в хрустале, взвихрился так, что пара капель пролилась на ковёр. – Мой отец был прав. Без моей магии, без моего дара я – ничто. Один из миллиона тех, кто обречён на забвение. Я не собираюсь присоединяться к ним. – Колючий взгляд почти вынудил Еву опустить глаза, но она не опустила. – Я прославлю имя Рейолей. Я стану бессмертным и подарю бессмертие тем, кто в меня верил. Я войду в историю. В конце концов, одно великое деяние я уже совершил. – Улыбка над бокалом была кривой. – Я создал тебя. Разве ты, моё творение… Разве ты не прекрасна?
Его взгляд и правда был почти любовным. Только романтики в этом не было ни капли. Так коллекционер любуется мёртвой бабочкой, бережно распятой под стеклом.
– Если меня кто и создал, то не ты. Но я благодарна, что твоими усилиями сейчас мыслю и разговариваю, – сказала Ева. – Ты – это ты. Не твоя магия. Не то, чем ты занимаешься. Пусть люди часто об этом забывают… Особенно такие, как ты. Одержимые своим делом. Иногда они и правда обречены стать великими, и это здорово…
Перед глазами встало лицо брата, дрожащей рукой сжимающего смычок, в который раз пытающегося извлечь из скрипки своё прежнее «ля», уверенное и чистое, как горный ручей.
Лицо, отмеченное терминальной стадией отчаяния, несовместимого с жизнью.
– …но я не считаю это нормальным. Хотя когда-то считала.
– Ты-то что об этом знаешь?
Ева смотрела на его пальцы, лежащие на резном подлокотнике. Ей пришло в голову, что в окружающей обстановке чувствуется женская рука. Вполне возможно, это была любимая гостиная матери Герберта: здесь наследник Рейолей виделся с ней… В те редкие часы, что она не тратила на светскую жизнь. А может, во время очередного великосветского сборища, что тут проводили.
Даже при живых родителях можешь чувствовать себя сиротой. Одиноким, ненужным, произведённым на свет вследствие ошибки в небесной канцелярии.
Она это знала лучше кого бы то ни было.
– Нас у родителей было трое. Я, моя сестра и брат. Все трое – музыканты. – Она не стала вдаваться в подробности в духе «Динка пианистка, Лёшка скрипач». Это было не важно, и кто знает, существуют ли в Керфи подобные инструменты и профессии. – Но только я получилась случайно. Родители планировали двоих детей, мальчика и девочку. Я родилась третьей и была лишней. Чувствовала себя лишней.
Она сама не знала, зачем это говорит. Зачем пытается убедить того, к кому даже симпатии особой не испытывала. Наверное, это естественное свойство струн человеческой души: резонировать в ответ на знакомую боль, пытаясь её умерить. Делиться опытом, давшимся дорогой ценой.
Странно, что говорить с ним об этом было легко. Удивительно легко для разговора с человеком, тебе далеко не близким. Хотя, может, в том и дело… Эффект попутчика в поезде, незнакомца, с которым вскоре вы расстанетесь навсегда. С таким можно делиться секретами, не опасаясь, что это выйдет тебе боком. А в том, что они с Гербертом расстанутся, и скоро, Ева была уверена.
С близкими она как раз об этом не говорила. Никогда. Поэтому теперь это очень просилось быть выговоренным.
– Все надежды возлагались на них. На старших. Всё время уделяли им. Мама сама закончила музыкальную школу, но музыкантом не стала. Предпочла получить нормальную профессию, чтобы зарабатывать нормальные деньги и обеспечить себе нормальную жизнь. Потом захотела, чтобы дети воплотили её несбывшиеся мечты. Мои брат и сестра были гениями, а я… так себе. Середнячок. И только меня в музыку не толкали, я захотела заниматься сама. – Ева сцепила ладони в замок: память об их разбитом трио неизменно сопровождала печаль, рождённая из умершей боли. – И на меня обратили внимание лишь тогда, когда вместо трёх детей-музыкантов в семье остался один.
Печаль дрожала в сердце надорванной струной. Dolce, sotto voce[13]. Вспомнились уроки сольфеджио с репетитором в седьмом классе школы – те, на которых Ева всё же развила себе абсолютный слух. Может, дремавший: кто-то говорил, что развить его невозможно, только пробудить. Часами, бесконечными упражнениями, титаническими усилиями.
Вплоть до выпускного экзамена младшая Нельская ни разу не получала за музыкальный диктант ничего выше четвёрки. Динка с Лёшкой, треклятые «абсолютники», с первого класса приносили неизменные пятёрки. Они сразу определяли высоту любого берущегося звука, и когда учительница играла мелодию диктанта на стареньком разбитом рояле, им оставалось лишь записать её с правильной нотацией. Но то, что почти ничего не стоило им, Еве давалось потом и кровью. И вокруг могли сколько угодно твердить, что абсолютный слух для хорошего музыканта необязателен: у родителей было другое мнение.
– Предыдущие иномиряне рассказывали о машинах? – не дождавшись реакции от Герберта, спросила Ева. – Тех, которые автомобили?