– Ты умный. Благородный. Самоотверженный. Трогательный. Смешной иногда. – Перечисление далось на удивление легко. Наверное, из-за той же смертельной усталости, заставившей все чувства перегореть, приглушившей даже стыд. – Иногда пугающий.
– И ты боишься меня?
Она снова покачала головой. Двумя широкими движениями, мерными, как покачивание стрелки метронома.
– Я не боюсь. Не верю, что ты можешь причинить мне боль. Не теперь. Но девочки любят, когда в мальчике есть что-то пугающее… Если это безопасно для них. – Запоздало осознав, о чём они говорят, Ева махнула рукой, вновь изображая сарказм. – Забудь. Считай дурным розыгрышем.
Она поднялась до лестничной площадки, когда сзади послышались шаги. Судя по звуку – прыгающие через две ступеньки.
Ева не успела оглянуться, прежде чем её схватили за плечи, разворачивая на ходу, и прижали спиной к стене. Затылок, стукнувшийся о каменную резьбу, должно было уколоть болью, но она ощутила лишь живое тепло чужих пальцев, когда те легли ей на скулы.
– Скажи, что это правда розыгрыш. – Знакомый голос пробирал шепчущими, никогда не звучавшими прежде гармониками. – Скажи, что всё это ложь. Скажи, что тебе будет всё равно, если я сейчас уйду.
Она не знала, какой ответ – «да» или «нет» – он хочет услышать больше. Он и сам, похоже, не знал. Герберт держал её лицо в ладонях, и его собственное в эту секунду вправду почти пугало: тем, что никогда не проявлялось в нём до того, вернувшим в душу всё, приглушённое усталостью. Пугало так, что на миг Еве захотелось ответить «да» и убежать, только чтобы перестать падать в чёрное беззвездье его зрачков.
Проблема состояла в том, что она уже упала. В ту штуку, куда падали англичане с их поэтичным аналогом самого романтичного из глаголов, когда испытывали желание побежать в магазин за валентинкой. Как ни хотела не падать, так незаметно и внезапно для себя самой, и бежать от себя было не просто глупо – бесполезно.
Наверное, эти вечера и правда оказались плохой затеей. С определённой точки зрения.
Но сейчас жалеть уже поздно.
– Нет, – произнесла Ева. – Не дождёшься.
Глава 19Teneramente[28]
– Почему ты всё-таки выбрала меня? – спросил некромант незадолго до того, как отправиться спать, когда они лежали в обнимку.
На столике давно пустела глиняная кружка. Евина, сотканная призрачными нитями волшебства, исчезла ещё раньше. Эльен явно был очень рад, когда, постучавшись в комнату дорогой гостьи (хотел вернуть Дерозе законной владелице), обнаружил там их обоих: не в смертельно переругавшемся состоянии, а чинно сидящими рядом – в тот момент. И очередное фейропитие организовал даже быстрее обычного.
Судя по улыбке призрака, их чинный вид сам по себе сообщил ему всё что нужно.
До Дерозе в тот вечер руки у Евы так и не дошли. Хотя она не замедлила проверить, как инструмент перенёс обратную дорогу в карете: брать его с собой, когда они с Гербертом перемещались магией, девушка не рискнула.
– Она его за муки полюбила, а он её – за состраданье к ним, – хмыкнула Ева. Встретив недоумённый взгляд Герберта, без понимания отнесшегося к слегка переиначенному Шекспиру, посерьёзнела. – Я не выбирала. Даже не думала выбирать.
– Потому что вы с Мираклом слишком мало знакомы?
– Потому что твой любимый Миракл вовсе не обязан быть моим любимым Мираклом. – Ева терпеливо выдохнула. – Если ты по каким-то причинам уверен, что любая девушка обречена упасть к его ногам, вынуждена тебя разочаровать. Не сомневаюсь в твоём чувстве вкуса… раз уж тебе хватило мудрости оценить такое сокровище, как я… но в том, какие мужчины нравятся мне, тебе положено разбираться похуже моего.
– Хорошо, почему ты… захотела со мной сблизиться? Я ведь не давал тебе повода. Скорее наоборот.
– Сама удивляюсь. Наверное, из-за кучи недостатков, которые так увлекательно выправлять.
Он наверняка расслышал иронию последних ответов – но пальцы, скользившие сквозь светлые волны её волос, всё равно замерли.
– Правда?
– Нет, – сказала Ева прежде, чем в комнате успело похолодать. – Я уже на лестнице ответила, почему. Хотя ты и правда далёк от идеала. Но как говорилось в финале одного хорошего фильма, «у каждого свои недостатки».
О том, что мириться с этими недостатками она всё же не собиралась, Ева пока умолчала. Не хотелось портить настроение им обоим, руша с таким трудом достигнутое взаимопонимание. Даже если сейчас она поддавалась величайшему женскому заблуждению, имя которому «он изменится».
Нет, она не собиралась его менять. Лишь разбить всё наносное, чем он привык прикрываться. Вытащить настоящего Герберта из кокона, куда загнали его отец, Айрес и годы одиночества. Показать ему другой путь, на котором он сможет исполнить свои мечты. Менять чужую суть, ломать её под себя, оправдывая это любовью, – значит любить иллюзию, мечту, мираж в своей голове; что угодно, кроме реального человека, и в конечном счёте – не любить вовсе. А вот аккуратно обтесать сверху, сколов то неприятное, что мешает ему самому даже в большей степени, чем тебе…
– Утешаюсь лишь тем, что ты тоже не идеал, – сообщил Герберт с усмешкой, смягчившей и без того не обидные для неё слова. – Знаешь ли.
– Да что ты говоришь. По-моему, я само совершенство.
Судя по усмешке, так и не покинувшей его губы, её иронию он всё-таки слышал прекрасно.
– Совершенство – статика. Оптимальный результат. Результат всегда – нечто конечное. То, что достигло одной идеальной точки, застыло в одном идеальном моменте. Форме. Состоянии. А ты просто невозможно… живая.
Учитывая Евино положение, слова здорово её позабавили. Как и сама ситуация. Нормальная влюблённость непременно включает в себя период идеализирования и боготворения, когда свет любви заслоняет все тёмные пятна на его источнике. С этого всё начинается – и одновременно с ним чаще всего заканчивается: слишком велико разочарование, когда свет блекнет и ты вдруг видишь на своём личном солнце всё то, чего предпочёл бы не видеть.
Опыта отношений, начинающихся с того, что на носу у обоих красуются чёрные очки с надёжной защитой от ультрафиолета, у Евы ещё не было.
– Пожалуй, ты прав. Предпочту быть живой. – Она рассеянно поскребла кончиками пальцев по его груди, прикрытой тонкой тканью рубашки: каким-то кошачьим жестом, пытаясь найти в себе смелость задать рвущийся наружу вопрос. – А ты… когда в меня… просто… я до последнего не видела, чтобы я тебе нравилась. А тому, что видела, не могла верить.
Или не хотела. Но это ему слышать необязательно.
– И всё равно решилась сделать то, что сделала?
– В наших сказках поцелуй традиционно превращает чудовищ в принцев. Я решила, что трюк сработает и здесь.
Он тихо рассмеялся. Ничуть не обидевшись на иронию, вновь золотившуюся в её словах. А Ева, устраиваясь поудобнее на его плече, понадеялась, что ему всё же не слишком холодно. Она прекрасно помнила, как в своё время фырчала Динка, когда замёрзшая Ева заползала к ней под одеяло, и как вопила сама Ева, когда сестра отвечала ей тем же: даже горячая сестринская любовь не отменяла чувство дискомфорта от того, что к твоим нагретым босым ногам прижимается нечто, по ощущениям сильно напоминающее снеговика. И вздохов по прекрасным, сверкающим и холодным как лёд вампирам Ева никогда не понимала – мысли о брачной ночи с тем, чей тактильный портрет похож на мёрзлую статую, её не прельщали.
Впрочем, между ними оставалась одежда. Везде, кроме губ и ладоней. И, судя по всему, к холоду Герберт привык: профессия обязывала.
– Когда ты играла. Наверное. – Некромант накручивал её волосы на палец, обвивая ноготь бледно-золотистой шёлковой прядью. – Может, раньше. Просто в тот момент понял.
– Так хорошо играла?
– И это тоже. – Он помолчал. – Когда ты играешь, ты… другая. И одновременно нет. Как будто суть пропустили сквозь хрустальную линзу и вместо тихого мягкого света в глаза вдруг бьёт слепящий луч.
Ева потупилась, изучая узор, чёрной шёлковой ниткой вившийся по вороту его рубашки.
– Никогда не любила смотреть, как я играю. На записях. Всегда казалось, что я на сцене безумно смешная.
– Почему?
– Я за инструментом часто такая… насупленная. Хмурая. Когда мне трудно. А когда не трудно, улыбаюсь как сумасшедшая.
– Ты просто погружаешься туда, где абсолютно забываешь о себе. Растворяешься в том, что делаешь. Это прекрасно, а не смешно. И у тебя появляется такая трогательная морщинка на переносице… – Позволив светлой пряди размотаться и упасть на его рубашку, Герберт коснулся её подбородка, заставив Еву приподнять голову. – Вот здесь.
Когда он тронул губами её лоб – там, где на записях она и правда видела у себя складку, которую всегда мнила даже смешнее блаженной улыбки, – Ева поняла, что всё ещё не верит в происходящее. Что Гербеуэрт тир Рейоль может быть таким. С другой стороны, он же недавно на её глазах трепал по меховому пузу кота, которого держал в стазисе несколько лет, потому что не хотел терять… Сама ведь когда-то думала: парень, который любит котиков, просто не может быть плохим.
Оставалось надеяться, что их сказка и правда про красавицу и чудовище. А не про Золушку, которая снова обернётся замарашкой, как только часы пробьют двенадцать.
– Хотя в чём-то ты права. Ты редко бываешь такой серьёзной, как за инструментом.
– Имеешь что-то против?
– Кто-то же из нас должен быть несерьёзным. Когда есть возможность. – Улыбка, наметившаяся в уголках его губ, погасла, вернув в лицо отстранённость. – Скоро, полагаю, эта возможность тебе будет представляться нечасто.
Думать сейчас о королеве, восстании и мнимой помолвке Еве совершенно не хотелось. Как не хотелось, чтобы об этом думал Герберт. Так что она отвлекла его от этих мыслей тем же простым и действенным методом, что безотказно сработал на лестнице.
Когда Герберт уходил, впервые за всё время, проведённое в этом замке, Еве было тепло.