– Почему?
– Полагаю, дорогой Эдрилин, отец Уэрта, боялся, что некоторые мои пристрастия, к коим он относился резко отрицательно, передаются через прикосновение. Вслух этого, естественно, не произнесли. Но я неплохо умею угадывать, как ты могла заметить. С тех пор я неизменно отказывался от приглашений в гости, которые, впрочем, мне посылали не слишком часто. – Благодушие в его голосе звучало страшнее, чем скрежет ногтей по доске. – Твой черёд.
Ещё один кусочек мозаики встал на пустовавшее место.
Многого он, конечно, не объяснял, но кое-что – вполне.
– У меня есть сестра. И брат. Оба музыканты, и я люблю их обоих. Я решила, что хочу заниматься этим, услышав, как играет моя сестра. Ваш черёд.
Кейлус долго смотрел на неё, подушечкой пальца обводя край чашки: видимо, расслышал в голосе подозрительные полутона, но истолковать их ложью не мог.
Это и не было ложью. Люди могут перестать быть, но не в твоей памяти. Люди могут уйти, но ты не перестанешь любить их, пока жив.
– У меня не было ни сестёр, ни братьев, – произнёс он в конце концов, – но в детстве мы с Айрес были большими друзьями. Всё равно что близнецами.
– А что случилось потом?
Кейлус закрыл губы расписным фарфором, точно пряча неосторожный ответ, что Ева могла бы по ним прочесть. Взгляд его был непроницаемым.
– Твой черёд.
Ладно. Для этого время ещё не пришло. Но поворот, на который рано или поздно нужно свернуть, ей показали.
Что-то подсказывало Еве: это именно тот поворот, по которому сквозь туман и непроглядную темень она может всё же выбрести к ответу на загадку по имени «Кейлус Тибель».
– Я подружилась с драконицей, сыграв ей на виолончели.
В этот раз пытливый взгляд, гладивший её лицо, пока Кейлус взвешивал слова на невидимых весах, был ещё дольше.
– И это даже не ложь. – Он вдруг рассмеялся, негромко и коротко. В приятной мелодии, сложенной этим смехом, звучало удивлённое любопытство. – Драконы правда любят музыку так, как гласят предания?
– Правда. И красоту. – Еве вспомнились янтарные глаза Гертруды, и боль, подзабытая за событиями последних дней, снова всколыхнулась внутри. – Они сами – крылатая красота. Для неё весь мир пел, и моя душа тоже.
– Пел, говоришь. – Кейлус сощурился. – Ты о драконе с Шейнских земель? Которого убил Уэрт?
Отвечать на это Ева была не готова.
К счастью, и не обязана.
– Ваш черёд.
По лицу Кейлуса тенью скользнула досада: он явно остался заинтригован, но правила, установленные им же, рушить не собирался.
– В Лигитрине, где я учился, – заговорил он после минутной паузы, – издавна кипит вражда между консерваторией, куда принимают обычных музыкантов, и Королевской Академией Музыкальных Чар, где натаскивают магов. Маги не слишком жалуют простых смертных – считают, что боги благоволят им, раз одарили их щедрее. Простые смертные презирают магов, ведь тем даже упражняться толком не нужно, чтобы прекрасно играть на своём стихийном инструменте… Но на обычном немногие из них смогут исполнить и простейшую мелодию. Маги вроде тебя, ладящие с настоящими струнами, добившиеся всего годами занятий – исключения, а не правило. Так что обычные музыканты считают магов жуликами и лентяями. – Кейлус расслабленно положил руки на подлокотники, донышком чашки коснувшись синего бархата. – На площади между консерваторией и академией стоит статуя маэстро Аллегро, основателя обоих заведений. Каждый новый год студенты обоих развлекаются тем, что собираются на площади, после чего стремятся первыми повязать вокруг бронзовой шеи маэстро флаг с гербом родного заведения. Чтобы все понимали, какое своё детище тот на самом деле любил больше. И, конечно, сделать это следует, не прибегая к помощи магии: иначе маги фактически распишутся в том, что без колдовства и правда ничего не могут.
– Это всё очень интересно, но при чём тут вы?
– Я застал лишь один новый год в Лигитрине, но свой долг студента консерватории выполнил успешно. Маги несказанно злились, что хлипкий первокурсник проскользнул прямо между их рук, пока они разбирались с противниками посерьёзнее, и второй год подряд статую маэстро украсил наш герб. Правда, заплатил я за это разбитым носом, но лекари в Лигитрине хорошие.
Ева попыталась себе представить его, лощёного мужчину в кресле напротив, тонким мальчиком с разбитым носом. Вышло удивительно легко: в конце концов, она сама латала раны Мирка и Герберта после примирительной драки.
Улыбка, невольно попросившаяся на губы, тут же вызвала у неё чувство неловкости – что-что, а улыбаться при мыслях о Кейлусе Тибеле она точно не планировала.
– И всё-таки, – проговорил тот неотступно, – что там с драконом?
Ева не собиралась отвечать. И сама не знала, почему всё-таки ответила. Может, потому, что гибель Гертруды сильно ударила по ней – и осознание, погребённое под каждодневными проблемами и трудностями, слишком просилось быть высказанным теперь, когда до него наконец докопались.
Может, потому что ещё не угас образ, слишком ярко вставший перед глазами, и в этот момент Ева видела в нём не тюремщика – пытливого мальчишку, так похожего на других Тибелей, с которыми они стали друзьями.
– Айрес убила её. Драконицу. Не Уэрт. Королева просто пожелала представить это так, а он не посмел ослушаться. – Ева, не мигая, смотрела на пламя, отражением мерцавшее в блестящем круге на его туфле. – И в этом виновата я. Потому что Гертруда… драконица… покидала свой замок, чтобы прилететь ко мне. А Айрес не оставила это без внимания.
Золотая пряжка качнулась в замешательстве. Замерла.
Потом скользнула наверх и тут же – вниз, когда её обладатель опустил ногу, чтобы встать.
– Хочу тебе кое-что показать, – сказал Кейлус, отставив чашку на стол.
– А ваш ответ?
– Это и будет ответом.
Он приблизился к занавешенной картине за их спинами, и когда его пальцы стянули ткань, упавшую на кушетку под массивной резной рамой, Ева невольно вскочила.
Женщина на картине стояла к зрителям спиной, оглядываясь через плечо. В тёмных волосах блестел королевский венец, платье струилось книзу алыми складками, под ногами оборачиваясь багровыми ручьями. Они стекали по тому, что издали легко было принять за грязный рыхлый снег… пока ты не приглядывался достаточно пристально, чтобы понять: женщина стоит на груде черепов. На чёрном фоне сияло терракотовое зарево, окутывая её светящимся облаком – отблеск далёкого пожара.
Краску положили крупными мазками, как будто небрежными, напоминающими о технике Врубеля или полотнах импрессионистов. И даже так Ева без труда узнала улыбающееся лицо Айрес тирин Тибель.
– Что это?
– «Красная королева». Последняя работа замечательной художницы Манель, которую она на глазах у всего двора преподнесла Айрес на очередную годовщину её коронации. – Небрежно облокотившись на стену, Кейлус наблюдал, как Ева подходит ближе: картина манила её дудочкой крысолова. – Каких трудов мне стоило достать полотно из подвалов Охраны, лучше не спрашивай. Его должны были сжечь, но в итоге в огонь отправилась копия, спешно сотворённая из другого холста и иллюзии.
Ева замерла бок о бок с ним в паре шагов от полотна, не в силах отвести взгляд от картины, околдовывающей красотой безысходного мрака – даже её, разбиравшуюся в живописи весьма поверхностно.
– Полагаю, саму художницу из подвалов Охраны достать вы уже не смогли.
– И не пытался. Люди, которые наносят Айри подобные оскорбления, исчезают так быстро и так надёжно, что не мне их искать. Моя сестра, видишь ли, не слишком жалует, когда кто-то осуждает её политику, и особенно когда кто-то считает, что желанная ею мировая война – не лучшее, что можно сделать для Керфи. – За саркастичным юмором прорезалась печаль. – Был ещё Нормонт, поэт, сочинивший на неё эпиграмму – и больше он не сочинил ничего, ведь на рудниках трудновато достать чернила и перья… Была Берт, певица, вздумавшая исполнять на званых вечерах балладу о жертвах нынешней тирании, к которым она очень скоро присоединилась… Чудесная, к слову, баллада. Ныне она, естественно, под запретом, как и все песни Берт, и нот не достать – ни этой баллады, ни других её сочинений, но я записал те, что помнил… Конечно, в ссылку они отправлялись под благовидными и подозрительно быстро подвернувшимися предлогами. Вроде убийства любовника из ревности. Кто-то просто пропадал, возвращаясь домой после пирушки с друзьями. Столкнулся в тёмном переулке не с теми людьми, бывает. – Он взялся за отрез сизого бархата, скрывавший от мира прощальный шедевр сгинувшего художника. – Мне не хочется, чтобы она смотрела на меня в часы отдыха, и ещё меньше хочется, чтобы она находилась там, где я работаю. И тем не менее, по моему мнению, она достойна висеть там, где каждый день бывают люди, и не там, где люди мимо неё проходят. Поэтому она здесь. Поэтому обычно я её закрываю.
– А… другие работы Манель? Что стало с ними?
Что-то подсказывало ей: если Айрес наложила вето на песни того, кто посмел пойти против неё, картины она тоже не пощадила.
– Айри вроде бы разделяет постулат, что дети не в ответе за грехи отцов, но на произведения искусства это не распространяется. Естественно, с тех пор работы Манель не в чести, и их поклонники – тоже. Картины, до которых смогла дотянуться Охрана, уничтожили. Те, кто в своё время готов был драться за право украсить новым полотном Манель свою гостиную, стали спешно от них избавляться. Я достал и собрал под своей крышей те, которые смог, – иные из них ты могла видеть по дороге сюда.
Ева вспомнила картины в коридоре, манившие её той ночью, когда она пробиралась в золотую гостиную с Люче в руках.
Запоздало подметила: то, что она сперва приняла за перчатку, было кровью, капающей с белой женской кисти на гору белых костей.
– Айри никогда не понимала красоты. Особенно искусства. Ни его красоты, ни силы, заключенной в нём. Зато она отлично понимает, какую угрозу оно порой может нести. С твоей драконицей она поступила так же: уничтожила нечто прекрасное, даже не попытавшись это понять. – Чужие пальцы на миг легко коснулись её плеча. – Я сожалею.