Платье было прекрасным. Не слишком модным, но, как заметила Мирана Тибель, Ева теперь будет диктовать собственную моду – и лучше, если она пойдёт вразрез с той, что задавала Айрес. Ещё платье было практичным: за атласом и плотной парчой никто не заметит, как холодна скрываемая ими кожа. В нём Ева могла не бояться случайных прикосновений.
Ещё платье выбирала Мирана Тибель, и эта женщина являла собой чуть ли не единственную причину жалеть, что из двух братьев Ева предпочла некоронованного. Свекровь ей досталась бы мировая. И не потому, что после Айрес любая свекровь покажется ангелом во плоти.
Аплодисменты стихли, когда сиятельная публика поняла, что они с Мирком не собираются уходить, выжидая чего-то в центре зала. Это вызвало у Евы фантом знакомого ощущения под ложечкой – оно всегда терзало её на сцене в короткую паузу между приветственными овациями и первыми звуками виолончели. Волнение уходило, стоило смычку коснуться струн, но не раньше.
Овации перед этим представлением были куда бурнее тех, которыми Еву встречали обычно. Это самую капельку сбивало с толку.
– Лиоретта, – произнёс Миракл в воцарившейся тишине, – перед лицом богов и людей я спрашиваю: разделите ли вы со мной тяготы трона и бремя короны?
Придворные ахнули. Оставалось лишь гадать, насколько наигранно. Этого следовало ожидать: любому было ясно, что ещё должен сделать Миракл тирин Тибель, чтобы развеять последние сомнения в законности своей коронации.
Формулировка керфианского предложения руки и сердца Еве казалась забавной. Особенно королевского. Здешние короли могли жениться по любви, но вот объясняться в этой любви им приходилось донельзя формально. Нет, сперва у девушки (почти всегда) спрашивали согласия наедине, и там вполне можно было обойтись без церемонных фраз, – но потом ритуал требовалось повторить на публике, чтобы тут же совершить обручение.
Здесь невольно задумаешься, прежде чем радостно выпалить «да». Хотя, может, это в какой-то степени честно: намекнуть девушке, что супружеская жизнь выстлана не розами.
– Мой король, – сказала Ева, приложив максимум усилий, дабы звонкость ответа не вытеснила из голоса нежность, – я пойду с вами одной дорогой до тех пор, пока не оборвёт её Жнец.
Наверное, она могла и просто выпалить «да». Она ведь иномирянка, ей можно не знать положенного ответа. Вышло бы искренне, простодушно, даже трогательно. Но Еве не хотелось, чтобы уроки Эльена пропали даром.
Под аккомпанемент возобновившихся оваций Мирана Тибель шагнула из первого ряда зрителей к королю, ждущему мать. Госпожа полковник – в бархате цвета гречишного мёда под тёплый оттенок её глаз, с топазовым венцом в коротких пшеничных кудрях, с характером и чертами острыми, как осока – внушала восхищённый трепет. Стук её каблуков по мрамору пел звоном спускаемой тетивы. Пять дней назад она сменила полковничий мундир на сюртук Советника по военным делам, но ради коронации сына облачилась во фрак. Еву сперва поразило, что такое – женщина в брюках и фраке – допустимо при королевском дворе, да ещё в «отсталом» для землян мире, но различия в гендерной политике давали о себе знать.
Приблизившись, лиора Тибель с торжественной медлительностью сняла с себя венец. Без единого слова протянула его Мирку. Ещё один важный ритуал в обручальной традиции керфианцев: этим соблюдалась преемственность поколений, а заодно подтверждалось, что семья жениха одобряет грядущий союз. Будь отец Миракла жив, он сам поднял бы диадему с волос жены, чтобы передать в руки сына.
Мнение родителей невесты, что характерно, никого не интересовало. Даже будь они здесь и будь они против, с момента обручения девушка имела полное право уйти из родного дома и жить под крышей жениха. В этом мире табу на близость до брака не существовало.
– Венцом, лежавшим на челе моей матери, – сказал Миракл, поднимая диадему над Евиной головой, – беру с тебя зарок стать моей.
Украшение деликатно скользнуло в волосы. Золотые дужки, прежде покоившиеся на живой тёплой коже, приятно согрели кожу Евы, неизменно прохладную. Она почти видела, как сверкают солнечные топазы в обрамлении старого золота; как уместно они дополняют высокую причёску, как хорошо смотрятся с молочно-золотым платьем.
Это было очень важно – какую драгоценность из своей коллекции мать жениха пожертвует для невестки. Это несло в себе послание, и в данном случае оно считывалось предельно ясно. Диадема, что увенчала лоб Евы, некогда украшала причёску матери Айрес; это был венец, в котором к алтарю шла сама Мирана.
И это был венец королевы.
…«венец обручальный на чело её король истинный возложит»…
Эта мысль одновременно всплыла в стольких головах, что почти прозвучала вслух. И от осознания, что её роль в этом представлении подходит к концу, Еве сделалось немного жутко.
Оставалось последнее.
Когда ладони Миракла легли ей на плечи, Еве очень хотелось просто закрыть глаза, смирившись с неизбежным. Но трепетные влюблённые девы так себя не ведут. Сказки не заканчиваются тем, что прекрасный принц целует принцессу, пока та стоит безответной статуей; поэтому Ева улыбнулась и подалась навстречу, обвивая руками шею венценосного жениха.
Поцелуй был долгим, но целомудренным. Просто прикосновение одних сжатых губ к другим. Едва ли кого-то могла смутить подобная сдержанность. Самые подозрительные придворные сплетники должны были понять причины: влюблённые не хотят выставлять свои чувства напоказ. Особенно лиоретта, такая юная, такая милая в своей скромности.
О главной причине – с зимними глазами и бледным солнцем в волосах, смотрящей на них из передних рядов гостей – Еве думать не хотелось.
Зал взревел, тепло на её губах исчезло, чужая ладонь соскользнула с плеча на локоть, чтобы подхватить её под руку, и это безумие наконец закончилось. Во всяком случае, самая постыдная его часть.
– Вы ни крошки не съели, лиоретта, – заметил добродушный лиэр Соммит, когда от танцев перешли к ужину, а Евина тарелка пережила уже третью перемену блюд в девственной чистоте. – Я понимаю, это безумно волнительное событие для юной девушки… да и последствия заточения… но поверьте, кушать необходимо. При вашей-то фигурке! Будете голодать – ещё лишитесь чувств прямо у алтаря!
– Моя религия вынуждает меня поститься. – Ева скромно опустила глазки, изучая скатерть, расшитую шёлковыми цветами. – До наступления лета я ем лишь после захода солнца и лишь когда никто не видит.
Лиэр Соммит (богатейший фабрикант страны, отец ближайшего сподвижника Миракла и непосредственный участник заговора), сам едва влезающий во фрак, озадаченно подкрутил усы:
– Ваша религия? Выходцы из вашего мира рассказывали о ваших верованиях, но я не припомню, чтобы в каком-либо из них присутствовали столь суровые ограничения. Разве что…
– Я последовательница пастафарианства, – строго и серьёзно проговорила Ева, давно продумавшая ответ на подобные вопросы. – Очень молодая религия. Мои предшественники вполне могли о ней не знать, потому что на тот момент она не существовала.
В деликатные особенности её состояния не были посвящены даже близкие сторонники нового короля. Никто, кроме Герберта, Миракла, его матери – и ещё одной персоны, которую беседа искренне забавляла. Во всяком случае, Ева поймала на себе его пристальный взгляд, и в колючих сапфирах глаз Дауда Дэйлиона таяла насмешка.
Главу «коршунов» Еве представил сам Миракл. Теперь они сидели за одним длинным столом с королём, но по понятным причинам Ева не питала к лиэру Дэйлиону тёплых чувств: без его помощи ей с высокой долей вероятности не пришлось бы выбираться из застенков Кмитсвера.
С другой стороны, без него она бы с высокой долей вероятности так оттуда и не выбралась бы.
– Вот как, – уважительно закивал лиэр Соммит. Слегка нахмурился, отчего его лощёное лицо стало похоже на сморщенную картошку. – Надеюсь, у вас с Его Величеством не возникает… недопониманий на религиозной почве?
– У меня нет никаких сомнений в существовании Жнеца, Садовника и других великих богов вашего мира, – незамедлительно откликнулась Ева. – Я питаю искреннее уважение к вашему верованию. Думаю, ближе к свадьбе я и сама приму его. Но не так просто сразу отречься от своего бога… – Она подняла глаза, одарив собеседника проникновенным и уместно печальным взглядом. – Вы понимаете, полагаю.
Лиэр Соммит растроганно заверил, что понимает. Да и вообще, религия – последнее, из-за чего двум влюблённым сердцам стоит ссориться.
Заметив умилённые перешептывания тех, до кого донеслись обрывки их разговора, тонкую ухмылку лиэра Дэйлиона и одобрительный взгляд Мираны Тибель, Ева подумала, что быть королевской невестой у неё определённо получается лучше, чем спасительницей всея Керфи. С другой стороны, в данном случае эти понятия были примерно тождественны.
Да хранит её Макаронный Монстр.
Ева на миг представила себя с дуршлагом на голове. Осознала, что улыбается – искренне, от детской, дурашливой мысли, которую она не позволяла себе так давно. С тех пор как она очнулась в подвале Кмитсверской тюрьмы, она почти успела забыть, каково это – дурачиться и улыбаться, и не потому, что так требует роль. На миг возникла шальная мысль достать телефон и включить что-нибудь вроде Gangnam style, но мобильник давно у гнома, и даже будь сейчас гаджет спрятан у неё за подвязкой, Ева никогда бы так не поступила.
Потому-то сейчас она и сидит там, где сидит.
Воспоминания о последней встрече с гномом всплыли по ассоциативной цепочке – и Ева перестала улыбаться.
– Подожди здесь, – попросила она Герберта, когда они подошли к разрушенному храму. Поправила сумку на плече: ту самую, с которой очень давно сбегала из замка Рейолей. – Хочу поговорить с ним одна.
Некромант без возражений замер; лесной полумрак и снег, запорошивший хвойную россыпь, отражались в его глазах бликами на тёмной синеве. Прислонившись плечом к холодному камню, посмотрел на ножны с рапирой – он сам не видел их, но знал, что именно Ева держит в опущенной руке.