Так просто, думала Ева, чувствуя под пальцами тёплую кожу. Главное сокровище королевского рода хранилось в сокровищнице. И ведь сама бы стала искать нечто подобное (даже знай она о его существовании) в тайнике в спальне, в жутко секретной комнате, спрятанной за книжным шкафом…
Где угодно, только не под тлеющим платьем давно умершей королевы, в сундуке с пошлыми ромашками в седьмом зале керфианского Эльдорадо.
– Зачем? – спросил Эльен. – Зачем было хранить его в такой тайне?
Ева могла лишь догадываться, сколько вопросов призрак хотел бы задать. Он-то не слышал диалога с гостем в её голове – вернее, слышал далеко не всё.
Но ограничился самым важным.
– Листай до последних страниц, – сказал Мэт. – И я бы на твоём месте поторопился.
Листала Ева недолго: наугад открыла дневник в середине и обнаружила пустоту – книгу исписали едва ли наполовину. Оставалось перевернуть несколько страниц назад, добравшись до последней записи основателя правящей династии. Короткой, всего на лист, датированной 480-м годом – чуть меньше чем четыре сотни лет назад. Через месяц после воцарения первого из Тибелей: Эльен хорошо постарался, вкладывая в голову ученицы даты и хроники керфианской истории.
Ева прочла запись.
Прочла ещё раз – внимательнее, – желая убедиться, что не сходит с ума.
Вернувшись на пару страниц назад, пробежала глазами предпоследнюю запись.
Вскоре она уже выскакивала из сокровищницы и, не дожидаясь, пока Эльен поспеет за ней (призрак ещё дочитывал, на ходу глотая услужливо разборчивые буквы), выдыхала в лицо кланяющемуся гвардейцу:
– Вы сможете перенести меня на площадь?
– Какую…
– Площадь Одиннадцати богов. Туда, где проходит ритуал.
Она не кричала. Странно, учитывая, что внутри она заходилась не криком даже – смехом; тем смехом на грани истерики, который заканчивается кровавыми дорожками от ногтей на лице в миг, когда безумный хохот переходит в такие же рыдания.
– Мы… не маги, лиоретта.
Ей хотелось вцепиться ему в воротник, заорать, потрясти за грудки – если бы только это могло помочь.
Почему, ну почему она так и не научилась телепортам?..
– Мне нужен маг. Немедленно.
– Лиор’етта, боюсь, сейчас найти кого-то будет сложно, – сказал картавый, оставшийся за спиной. По голосу слышно было: одно её слово, и он пойдёт точить меч для ритуального самоубийства, так велика его вина за то, что он, убогий, ничем не может помочь прекрасной без-пяти-минут-королеве. – Большая часть пр’идвор’ных магов уже на площади, к тому же к пр’аздникам её всегда накр’ывают чарами, сбивающими магические пер’емещения, чтобы к кор’олю не подобрались убийцы, и…
Лиор’етта?
Последнее донеслось Еве в спину, когда она пролетала мимо оставленных за углом сапог, чтобы рвануть по арочному коридору, стелившему под ноги шахматную доску чёрно-белой плитки. Лишь в самом его конце догадалась обернуться – убедиться, что Эльен, прозрачный от гнева, бежит следом, прижимая дневник к груди.
Вещественное доказательство ей пригодится. Как и свидетель.
– Если ты на выход, на грядущей развилке тебе налево, – услужливо подсказал Мэт. – От дворца до площади бежать пять минут. Должна успеть.
– Покажешь дорогу?
– Ещё спрашиваешь.
Не тратя силы на слова, Ева – босиком, как была – пролетела сквозь распахнутую дверь, разветвлявшую в две стороны бесконечную картинную галерею, и повернула налево.
Она успеет.
Ничего другого ей не остаётся.
Первые руны, что Уэрт вычертил в воздухе, сияющими снежинками опустились на мрамор у его ног. Перед этим, кажется, он всё-таки посмотрел на балкон, где Мирк наблюдал за ним в одиночестве, – и Айрес снова подумала, что обстоятельства сложились как нельзя удачнее.
Толпа ещё не затихла, лишь в миг, когда жрецы покинули трибуну и заняли место на нижней ступеньке лестницы, подарила Избраннику минутку почтительной тишины. Она затихнет позже, хотя тогда в этом молчании как раз не будет никакого смысла: гексаграмма отрезала все звуки вне круга тому, кто останется внутри (на самом деле она отрезала ещё и звуки из круга тем, кто останется снаружи, но об этом до поры никто не догадается). В момент чтения заклятия – Айрес знала – все застынут, боясь выдохнуть: жрецы и музыканты, согнанные со ступенек в толпу, знать и чернь, мальчишка в её короне и глупые дети на помосте для почётных гостей.
Лучше бы они помолчали сейчас. Вместо того, чтобы гудеть встревоженными пчёлами, отвлекая Избранника от гексаграммы, которую тот чертил по памяти (её всегда чертят по памяти). Но Уэрт умел концентрироваться как никто, и белые линии продолжали расползаться по мрамору, сплетаясь побегами вьюна, обрастая рунами, как листвой. Гексаграмма походила на диковинный цветок: Айрес не видела её сейчас, однако Уэрт столько раз творил заклятие при ней, что она сама заучила наизусть каждое движение, всю последовательность от первой до последней строчки, словно стих или ноты.
Ей положено было знать это. В своё время она долго разбиралась в формуле, чтобы понять, истинная ли она – и не требуется ли внести в неё изменения под благовидным предлогом. К счастью, не требовалось. Плетение Берндетта было филигранно сложным, слишком сложным. Даже для неё.
Нож, который Уэрт пока держал в правой руке, тускло блеснул в закатных лучах.
Он не стал брать кинжал Берндетта, хотя имел право – один из немногих. Предпочёл свой, «удачливый», с которым проводил все ритуалы с тех пор, как получил его в подарок от Айрес на тринадцатилетие. То, какое лезвие обагрится его кровью во время ритуала, они обговорили уже давно: это было важно.
Его выбор и правда был удачным. Кинжал Берндетта сегодня пригодится ей самой.
Мало кто видел, как она тренируется метать ножи, и этот кинжал тоже.
Айрес смотрела – угадывала, – как слой за слоем ширится рунное плетение.
Будь гексаграмма алой, она походила бы на мак. Цветок смерти, рассыпанный сегодня по улицам Айдена как никогда уместно. Но гексаграмма, в которой должен явиться Жнец, всегда была белой. Даже в тех ритуалах, когда Жнец никак не мог явиться.
«…ты серьёзно?» – сказал её зять в день, когда Айрес пришлось убить родную сестру, в миг, как он узнал о смысле утраченных берндеттовских рун.
«Я не сказала бы вам, не требуйся мне ваша помощь. – Она вернула дневник в шкатулку. – К моменту ритуала его характер должен быть настроен филигранно. Иначе ничего не выйдет. До недавнего времени, надо сказать, вы и сами неплохо с этим справлялись, но появление в его жизни серьёзных привязанностей недопустимо… и, боюсь, к вам он всё же привязан больше дозволенного».
«Тебе известно то, что известно, и ты хочешь, чтобы это вышло?»
«Это всё, чего он желает. Ты знаешь сам».
«Не такой же ценой!»
Айрес ожидала увидеть ужас в его глазах. В их глазах. Конечно ожидала. И всё равно ей сделалось тоскливо. Глубоко, очень глубоко в душе она надеялась, что учёный в её зяте и жена в её сестре возобладают над родителями.
Она была готова к тому, что требовалось сделать, если этого не случится, – и сердце её болело так же, как сейчас, на закате года двух лун, пока её наследник чертил гексаграмму на трибуне, где когда-то их предок разыграл самый прекрасный спектакль в истории Керфи.
«Истинному учёному в радость расстаться с жизнью, чтобы его мечта исполнилась. Чтобы его имя осталось в веках. Первые лекари умирали, чтобы вывести те заклятия исцеления, что сейчас использует каждый деревенский маг. Первые некроманты умирали, чтобы открыть те ритуалы, на которых теперь основано величие нашей страны. Он будет первым из Тибелей, кто действительно это сделал. – Шкатулка исчезла: Айрес была единственной, кто мог призвать её. – Ты сам этого хотел. Ты сам взрастил в нём это. Он знает, что может расстаться с жизнью на той трибуне. Он к этому готов».
Она произнесла свою речь как могла мягко – и этого, конечно, было недостаточно.
«Айри, как ты можешь говорить такое?»
Она подозревала, как хочется Инлес выплюнуть совсем другое, но сестра, в конце концов, оставалась Тибель, и сдержанность у них была в крови. Вся глубина её потрясения читалась лишь в глазах цвета спелых каштанов, сейчас совершенно круглых.
«Ты чокнутая, – сказал Лин. – Ты свихнулась».
«А чего хотели для него вы? После ритуала? Любовь? Семью? Детей? – поднявшись из-за стола, Айрес подошла к окну. В другое время она напомнила бы зятю, в чьё лицо он бросает оскорбления, но сейчас он имел на это полное право. – Я единственная, кто действительно его знает. Кто знает, о чём он мечтает. Кто знает, что для него будет лучше. Такие, как он, не могут быть счастливы в простой мирской суете, не могут жить долго и счастливо – зато свет, в котором они сгорают, озаряет мир на века. – За окном стелилась площадь, усыпанная суетливыми горожанами: отсюда, из окон королевского дворца, они казались не крупнее муравьёв. – Он и без того не слишком высокого мнения о людях. Вы представляете, как невыносимо было бы взирать на всё это тому, кто видел мир глазами бога, примерившему вечность, как плащ? Спросите у него, что он предпочтёт: недолгую жизнь и вечную славу – или смерть в окружении внуков, с женой, рыдающей над его постелью, с забвением, ждущим за чертой. Если вы не знаете, каким будет ответ, – я знаю».
Первой встала Инлес:
«Ты больше никогда не увидишь нашего сына. Никогда».
Они с сестрой всегда были похожи, но нрав слишком проявлялся в чертах, чтобы кто-то сторонний мог сделать им подобный комплимент. Сейчас перед Айрес стояло её собственное отражение – и, глядя в лицо младшей, каким прежде она никогда его не видела, Айрес обречённо поняла: всё завершится так, как и должно было.
«Жаль. Я надеялась, что вы поймёте. Но так даже лучше. – Она сплела опущенные руки в замок, и голос её сорвался в шёпот. Айрес уповала, что в нём звучит вкрадчивость, а не слабость. –