Тот кивнул – полупоклоном, серьёзным и благодарным.
Айрес смотрела на тех, кто быстро окружал эшафот: дроу и эльфы, «коршуны» и гвардейцы, риджийцы и керфианцы. Люди, в глазах которых не осталось ни капли благоговения – лишь то, что видит с эшафота всякий кровавый убийца.
– Всё, что ты делала, ты делала для себя. Для себя одной, – сказал Мирк. Они с Айрес стояли вровень. – И никогда не спрашивала тех, кто верен тебе, чего они желают на самом деле.
– Если ты умён, ты знаешь чужие желания не спрашивая.
– Или заставляешь их жить твоими желаниями. Не сомневаясь, что их нельзя не разделять. – Коротким, не особо величественным, зато искренним жестом Миракл тирин Тибель указал на площадь, усыпанную костями. – Ты всю жизнь заставляла других платить цену, которую назначала сама. Ты считаешь, имперская корона стоит этого?
Стоя бок о бок с Даудом, Мирана Тибель крепче сжала пальцами воздух, что магия сделала плотнее стали.
Айрес Тибель смотрела на своих врагов, готовых к битве, ждущих знака от единственного, кто сейчас имел право его подать – даже для других королей.
– Если хотите противостоять мне, можете попытаться. Если не боитесь всего, на что я теперь способна. Если не боитесь того, что случится, если мой барьер исчезнет. – Она обернулась к племяннику, прекрасно понимая, почему тот медлит. – И раз уж мы заговорили о лжецах…
…о том, что случилось после, каждый из видевших рассказывал разное. В легендах об этом дне гибели Айрес Тибель уделяли не так много внимания: даже несмотря на то, что событие, которому действительно уделяли внимание, рассказчики никак не могли видеть своими глазами.
Истории о смерти тиранов, конечно, греют душу людям, мечтающим о справедливости, но истории о любви и жертвах во имя неё во все века были куда популярнее.
– Я рад, что тебе под силу взглянуть мне в лицо, дитя, – молвил Жнец.
Белыми были его глаза, белыми, словно меж ресниц его клубились летние облака, сквозь которые пробивалось сияние тысячи звезд. Белыми были крылья, взрезавшие сумерки осколками-перьями дрожащего света – не холодного, не тёплого, бесстрастного, ждущего каждого в конце пути.
Ева думала, что не сразу увидит того, кто ждал её в центре круга. Не была уверена даже, что не ослепнет, оказавшись в эпицентре сияющей бури. Но зрачки привыкли к свету пугающе быстро.
В лице того, кто стоял перед ней, угадывались знакомые черты. В голосе – она не могла сказать, был то шёпот или рокот, или хор, поющий в её сознании, или всё вместе – знакомые нотки. Всё, что осталось в нём от Герберта – хрупкая златовласая оболочка, слишком маленькая, слишком смертная, так непохожая на мальчика, которого когда-то Ева увидела по пробуждении на алтаре.
Ева не знала, какими словами приветствуют бога, но все слова, что следовало произнести, заменил невольно сорвавшийся крик:
– Ты обещал мне, что вернёшься!
Всё отчаяние, вся боль разбились о покой, звёздно сияющий во взгляде Жнеца.
– Он не слышит тебя, дитя. – Шлейф подголосков тянулся за его словами, точно богу смерти вторили все души, которые он пожинал от начала времён. – У немногих хватает сил, чтобы заключить меня в клетку плоти, и быть в этой клетке мне невыносимо. Сделай, что должно. Освободи из ловушки нас обоих.
Всплеск отчаяния был коротким. Отчаиваться было бессмысленно.
Перед лицом смерти людям свойственно сознавать, как смешны, как неважны те обиды и чувства, что когда-то не давали покоя, – а Ева смотрела в лицо смерти буквальнее, чем кто-либо.
– Освобожу, если можешь сохранить ему жизнь.
Покой, манивший в его глазах, эхом отражался в ней. Наверное, поэтому – только поэтому – она так просто говорила с тем, кто видел, как умирают звёзды, планеты, вселенные.
– У всего есть цена. Ты знаешь плату за Обмен.
Ева знала. И торговалась не за то, чтобы жизнь Герберта отдали бесплатно.
Лишь за то, чтобы ей позволили расплатиться бракованной валютой.
– Ты примешь её от меня?
Жнец склонил голову набок: лицо его осталось бесстрастным, но в жесте читалось многое. Так любопытный мальчишка, ещё не знающий, что такое смерть, смотрит на холодного зверька, отказывающегося вставать. Так люди смотрят на непостижимое – то, что очень хотели бы, что давно и безуспешно пытаются понять.
– Не боишься расстаться даже с тем, что осталось от твоей жизни?
– Всем, что от неё осталось, я обязана ему. Всё, что у меня осталось, мне не жалко ему отдать. Это справедливо.
Она не колебалась. Она не думала об ответах заранее – просто знала их давным-давно.
Жнец смотрел на неё. Наверное, будь он чуть более человечен – даже сейчас, заключённый в смертное тело, остававшийся бесконечно далёким от смертных, – Ева увидела бы в этом взгляде пытливость.
Керфианцы говорили, что Жнец милосерден, и молили его о любви, но само понятие любви было бесконечно чуждо ему, воплощавшему самую безжалостную силу всех миров.
– Да будет так, – молвил Жнец.
И, подступив ближе, Ева закрыла глаза.
Чтобы поразить цель, зачарованному клинку не требовался её взгляд. Достаточно было мысли.
Она не остановилась, даже ощутив, как лезвие вошло в плоть и кости под белым льном. Она замерла, лишь шагнув к нему так близко, что смогла бы его обнять: вогнав рапиру до основания, до рукояти.
Когда белизна, пробивавшаяся сквозь закрытые веки, померкла, посмотрела на Герберта – как раз вовремя, чтобы успеть подхватить его прежде, чем он упадёт.
Слушая тишину, сменившую симфонию смерти под закатным небом, вновь расстелившимся над ними вместо белизны, Ева выдернула клинок из его груди; сталь зазвенела о камень – ненужная, отброшенная прочь, оставившая за собой багряный след. Посмотрев в застывшие льдистые глаза, уложила Герберта на мрамор: он был тяжелее, чем думалось, глядя на его худобу.
Стоя на коленях, убрала с его лица пряди, растрёпанные светозарным ветром. Кажется, среди них появилась пара седых.
В памяти пел Эльен – подсказывая всё, что ей осталось произнести.
– Путь мой стелется под ноги…
Страха не было. Даже перед кровавым пятном, расползавшимся по ритуальным одеждам. Даже перед неподвижностью любимого, знакомого лица, к которому Ева склонилась, чтобы завершить всё по правилам.
Страху не было места.
– …жизнь моя позади, смерть и любовь моя перед моим лицом…
Слова Финального Обмена слетали с губ легко: казалось, она твердила их уже не раз. Слова невесомыми бабочками касались других губ – бледных, сухих, покрытых чешуйками кожи, что начала умирать, не в силах вынести заключённую в ней вечность.
– …Пожинающий судьбы, Владыка дорог…
Она почти улыбнулась, думая, в какой ярости будет Герберт, когда очнётся. За то, что до самого конца она делала всё ему наперекор.
Наверное, потом он поплачет по мёртвой девочке, которая так хотела снова стать живой…
– …прими мою душу взамен его души.
Когда Ева выдохнула в его губы свою последнюю мольбу, они были тёплыми – как милостивая чернота, ответившая на её просьбу объятиями, стёршими и любовь, и боль, и кровь на её руках, и её саму.
…о том, что случилось после, каждый из видевших рассказывал разное. Сходились лишь в одном: никто не успел тронуть Айрес Тибель, когда та упала на эшафоте, будто один из нацеленных на неё клинков ударил бывшую королеву в сердце, заставив оборвать начатую фразу. И случилось это почти одновременно с тем, как свет на площади погас, растаяв, как и крылья Жнеца.
О причинах этого позже спорили до хрипоты. Случай был беспрецедентный, и наверняка сказать, что произошло, не мог никто; но Белая Ведьма, в замужестве получившая имя Сноуи Миркрихэйр, в своих воспоминаниях о тех событиях склонялась к тому, что всему виной вассальная клятва, укреплённая утраченными рунами Берндетта. Убей Айрес племянника своей рукой, как Берндетт убил Гансера, она фактически разорвала бы связь по собственной воле. Смерть Уэрта прошла бы для неё безболезненно, оставив лишь подарок в виде силы, которую свергнутая королева так желала. Сердце Гербеуэрта Рейоля пронзил не её клинок, пронзил, пока клятва ещё действовала – и вассал, с которым после ритуала королеву связала ниточка куда прочнее, чем ей хотелось, утянул госпожу за собой.
Только за душу Айрес богам никто не предложил выкупа, чтобы сердце её смогло забиться вновь.
Эльфы, давно имевшие дело с магическими связями и ритуалами вроде эйтлиха, согласились, что это объяснение выглядит правдоподобно. И хотя объединёнными усилиями риджийцы и керфианцы наверняка одолели бы Айрес в бою, такой исход устраивал всех. Бой неизменно повлёк бы за собой жертвы, а их тот день Жнеца Милосердного и без того принёс немало.
Скелеты опознавали и выносили с площади три дня. Хоронили ещё дольше.
Насчёт дальнейших событий расхождения были куда разительнее. Кто-то говорил, что первым на трибуну взбежал король, и рыдания вырвались из его груди в момент, когда он подумал, что его брат лежит мёртвый. Кто-то кривился, что тирин Миракл не из тех, кто открыто проявляет слабость, и трибуну огласил лишь его радостный крик – в миг, когда тир Гербеуэрт сел, непонимающе оглядываясь. Кто-то клялся, что к минуте, когда тирин Тибель добрался до трибуны, наследник уже баюкал возлюбленную на руках; кто-то писал, что влюблённых обнаружил героический призрак, раскрывший коварство Айрес Тибель, и он же первым высказал догадку об Обмене…
В любом случае Обмен был единственным, что могло объяснить смерть Айрес Тибель, живого и невредимого некроманта с алым пятном вокруг сердца и рапиру невесты короля, лежавшую рядом с её телом.
Конечно, слухи были. Как и негодование. Случившееся вскрыло слишком много тайн, которые переворачивали сложившуюся картину с ног на голову. Были те, кто поставил под сомнение легитимность власти Тибелей, ведь Берндетт не совершал того призыва, что, по всеобщему мнению, когда-то доказал благоволение Жнеца его роду; им справедливо указали – призыв в конечном счёте успешно свершил тир Гербеуэрт, королевский наследник, доказав благоволение Жнеца более чем убедительно. Были те, кто негодовал, что король скрывал деликатное состояние невесты; их голоса заглушили другие, восторгавшиеся прорывом некромантической науки, и те, кто не видел в этом состоянии ничего зазорного (в конце концов, лиоретта была скорее жива, чем мертва, и успешный Обмен тому свидетельство). Были те, кто шушукался, что Миракл не заслуживает трона, раз напророченная Лоурэн дева отдала сердце вовсе не ему; но придворные пришли к выводу, что лиоретта попросту влюбилась в брата короля уже после помолвки (девичье сердце изменчиво), и второй её подвиг лишь подтвердил, что Лоурэн писала о ней, а посему корона украшает лоб Миракла совершенно законно.