ениях в «Твиттере». Хотела увидеть любимые витражи в метро. Хотела опять ощутить себя Евой Нельской, студенткой, сестрой и дочерью, не обременённой Избранностью, не затянутой в круговерть сложных придворных танцев и подводных течений великосветской жизни. Хотела, в конце концов, не пачкать одежду кровью каждый месяц: она успела пережить два цикла особых дней, и при отсутствии нормальных средств интимной гигиены это превратилось в кошмар.
Казалось бы, мелочи. Но из этих мелочей складывалась жизнь, её жизнь, которую она вернула с таким трудом. И по ту сторону границы миров их оставалось слишком много, чтобы ими можно было пренебречь.
– Иди сюда, – сказал Герберт – и она подчинилась.
На четвёртый раз в рутину превратилось всё, кроме ночей, которые они теперь тоже делили на двоих. На четвёртый раз оказалось не менее больно: от осознания, что завтрашней может уже не быть. Ни одежды, разбросанной прямо по полу, привнося в когда-то безликую спальню ещё капельку жизни. Ни касаний, трепетных и требовательных. Ни краски, которую так непривычно было видеть на бледных щеках Герберта, и блеска во взгляде, где вместо льда гас голубой огонь.
Навсегда.
– Ты – единственное, о чём я буду по-настоящему жалеть, – сказала она потом, пока звёздные пряди в его волосах щекотали ей щёки. Они лежали кожа к коже, шрам к шраму: его – от стали, и её – от серебра и рубина, больше не пульсировавшего в груди. – Что я оставлю тебя одного.
Герберт убрал «имплантат» сразу, как убедился, что без рубина его принцесса не обратится в тыкву. Боль в рёбрах мучила Еву ещё с неделю: всю процедуру она провела в отключке, но когда тебе фактически заново выращивают часть грудины, которую некроманту для вживления рубина пришлось удалить, это не может пройти бесследно. Даже если в деле участвует магия.
– Как-нибудь справлюсь. – Кончики его пальцев гладили её скулы, губы, лоб: точно он был скульптором и пытался запомнить очертания её лица. – В конце концов, на мне теперь ещё Ковен и Звезда Магистров. Хватит дел, в которых можно прятаться от разбитого сердца. Глядишь, в один прекрасный день смогу дописать хоть одну работу, не поплакав над ней.
Ирония почти скрыла тоску. Гербеуэрт тир Рейоль, владыка Шейнских земель, которого после смерти королевы, призыва Жнеца и сотворения первого в истории разумного умертвия спешно повысили с поста Восьмой Звезды Венца Магистров до Первой (таким образом сделав Герберта самым юным главой Венца и Керфианского Колдовского Ковена за всю историю), всё ещё редко позволял себе быть уязвимым. Даже перед ней. Даже пока они лежали в постели нагими, когда кто угодно покажется уязвимым.
– Мне кажется, я буду плакать по тебе в каждой ноте. До конца жизни.
– Если будешь меня помнить. Если Мэт не врал.
В первый подобный разговор она тоже плакала – больше плакала, чем говорила. Слёзы казались искреннее и уместнее любых слов, звучавших невыносимо фальшиво и наигранно, словно в дрянной мелодраме. В четвёртый – уже нет. И мелодрама оставалась такой же дрянной, но сказать то, что она могла не сказать больше никогда, было необходимо.
В конце концов, он же смог объяснить, почему одинокий мальчик, избранный Смертью, ещё недавно не желавший и слышать о её уходе, сам, спокойно (как мог) толкнул её уйти.
– Не надо, – не дождавшись ответа, сказал Герберт. – Не надо плакать. Тем более до конца жизни. – Перекатившись на край постели, он потянулся к тумбочке. Верхний ящик открылся с лёгким шуршанием дерева по дереву, почти растаявшим в шёпоте углей. – Как ты и говорила, тебе семнадцать. Мне немногим больше. Вероятность, что через год мы не разругаемся в прах, учитывая мой восхитительный характер и твой исключительно кроткий нрав, не слишком велика. Вероятность, что через год ты не затоскуешь по родным и родному миру и не возненавидишь меня за это, тоже. – Достав знакомый пузырёк зелёного стекла, он педантично отмерил тягучее тёмное зелье в серебряную ложку, привычно пойманную из воздуха. Жест приправила терпкость разнотравья, примешавшаяся к вербене, которой всегда пахла его постель. – Я не хочу ломать твою жизнь. Даже учитывая мой восхитительный характер.
Он говорил так просто, будто они обсуждали персонажей очередного просмотренного аниме. И, зная, что ему так же хочется верить в свои доводы, как и ей – пока Герберт поил её с ложки, отсекая ей вероятность вернуться в свой мир будущей матерью-одиночкой, Ева ощущала горечь, которую не могла заглушить пряная сладость микстуры.
Больше всего на свете Гербеуэрт тир Рейоль боялся двух вещей. Первая – стать таким, как Айрес. Заставлять других жить его желаниями, не считаясь с ценой, платить которую придётся не ему. Вторая – снова оказаться преданным: игрушкой, брошенной, как только в ней отпала нужда, опять купившейся на фальшивку. Обменом Ева предоставила самое убедительное доказательство из всех возможных: она может уйти, и это не отменит того, что она любит его – до тошнотворного штампа «больше жизни».
Того, кого любишь, тоже можно покинуть. Так же, как он ушёл от неё навстречу Жнецу. В конце концов, он и сам не собирался оставлять родину и магию ради чуждого ему мира.
Ева тоже это понимала.
– Обещай, что будешь счастлива, – сказал он, затыкая пузырёк пробковой крышкой. – Что не будешь одна.
– Что найду кого-то не столь исключительного и венценосного, зато не настолько сноба? Та ещё задачка, но постараюсь. – Её губы были сладкими, когда она провела по ним языком. «Чтобы выпить лекарство, ложку сахара добавь», как пела лучшая в её мире няня… – И ты… обещай мне.
Говорить было ещё горше, чем слушать. Но она знала, что это правильно. Прощание без обид и собственничества. Свобода. Демократия.
Неважно, что сердце, лишь привыкающее заново чувствовать и болеть, идёт мелкими трещинами, стоит только представить, как Герберт смотрит этим же взглядом не на неё.
– Обещай, что не зароешься снова в свои книги. Даже когда меня не будет рядом, чтобы оттаскивать тебя от работы. – Ей казалось, ещё немного, и слова упадут на простыни самоцветами, рубиновыми каплями – цвета крови, которой стоило каждое из них. – Что будешь жить по-настоящему. Что найдёшь кого-то вместо…
Изрезанная ладонь зажала ей рот за миг до того, как её губы всё-таки задрожали.
– Я буду проводить с живыми не меньше времени, чем с мёртвыми. – Голубой огонь в глазах Герберта не допускал возражений. – Это я могу обещать.
Её опрокинули на подушки и, падая навстречу запаху вербены и сладости, не имевшей никакого отношения к зельям, Ева закрыла глаза.
Он понял её, как она понимала его. И оба они понимали слишком много и слишком хорошо, чтобы у их сказки мог выйти тот счастливый конец, на который надеялись все. Включая их самих.
Может, одному из них и стоило оказаться маленьким эгоистичным собственником, но некоторым историям лучше завершаться, пока они ещё достойны стать сказкой о любви, что сильнее смерти.
Эльен провожал их до ворот, пока они шли под сизым небом, сыпавшим гусиный пух густого радостного снега. Шёл Герберт, а Ева висела у него на спине, честно стараясь держаться за некроманта без удушения: к отбытию она переоделась в джинсовый сарафан, выжженную дыру в котором заботливо заштопали, и кеды.
Естественно, проблема незимней обуви легко решалась магией или банальной сменкой, но отказываться от столь роскошного предложения, как покататься на своём некроманте, Ева не могла.
– Буду ждать к завтраку, – неловко произнёс дворецкий, открывая им калитку. Снег крупой оседал на волосах Герберта, на плаще, что Ева набросила поверх сарафана и вельветовой куртки, но не на его камзоле: пролетавшие сквозь снежинки кружились в лучах фонаря, озарявшего путь до моста. – Хотя бы одного из вас.
Ева красноречиво дёрнула ногами, которые Герберт поддерживал под коленками.
Кеды утонули в снегу, обжёгшем ноги в колготках холодом, но Ева считала это мизерной платой за прощание с единственным, кто до последних минут в сказочной стране дарил ей только добро.
– Если я не вернусь, присмотрите за ним, – попросила она, потёршись щекой о другую, колючую, как тафта, щёку. – Я буду скучать.
Снежинки летели сквозь него, пока её руки благонадёжно обвивали его шею в вычурном кружевном воротнике. Чёрт всё-таки знает, как здесь у призраков работает материальность…
– Я тоже, милая.
Если подумать, призракам не положено испытывать проблем с голосовыми связками, но Эльен растрогался до хрипоты. С другой стороны, если вспомнить фильмы ужасов, проблемы призраков с голосовыми связками можно было считать почти профдеформацией.
– И допишите ту поэму, о которой вы говорили.
– Только это и скрасит мою тоску, если сегодня я вынужден буду потчевать лигитринскими персиками не вас. – Её обняли – едва ощутимо, но Ева знала: объятие было столь крепким, сколь позволило ему посмертие и фонарь в руке. – Лучше возвращайтесь.
На мосту было темно и тихо: река спала до весны. Из тишины, окутывавшей зимний лес, они перенеслись в другую тишину – стелившуюся к горному утёсу, широкому и плоскому, нависшему над покатым склоном, что уходил в бескрайнее ватное поле лежащих внизу облаков.
– Да хранят вас звёзды, – сказал Лод, устроившийся на пёстром пушистом пледе, точно они с Белой Ведьмой выбрались сюда для пикника. – Пунктуальны, как всегда. Вижу, в Керфи нынче снегопад?
Кусачий ветер высокогорья трепал рукава его видавшей виды серой мантии.
– Да. – Скинув с плеч виолончельный футляр, Ева бережно опустила его на плед, чтобы сесть рядом. – Нелётная погодка.
– К счастью, тебе и не лететь, – заметила Снежка, доставая из кармана мел.
Здесь, выше облаков, властвовал кристальный холод. Спасал лишь плащ, подбитый чарами и мехом. Рассвет розовым заревом разгорался меж заснеженных горных пиков впереди – красиво до безобразия, точно другой мир желал обставить очередную сцену ухода Избранной, выкрутив драматичность и пафос на полную.
– Надеюсь, теперь нам повезёт, – сказала Ева неуверенно.