Подобно reverentia у Суареса, которую до´лжно проявлять не по отношению к той или иной конкретной норме (praeceptum personae excellentis[237]), но по отношению к превосходству определенной личности как таковому (persona excellens), уважение не связано с тем или иным отдельным приказом, но с законом вообще, сообразование с которым и должно стать единственной движущей силой действия: «Так как я лишил волю всех стимулов, которые для нее могли бы возникнуть из следования какому-нибудь закону, то не остается ничего, кроме всеобщей законосообразности действий вообще … то есть: я не должен поступать иначе, как только по такой максиме, относительно которой я мог бы также желать, чтобы она стала всеобщим законом» (там же, с. 85).
16. Во второй части Метафизики нравов Кант определяет природу приказа и долга исходя из права и в терминах внешнего принуждения и сразу же переносит это определение на мораль – в форме самопринуждения (Selbstzwang). Однако структура императива и долга, приведенная в определении выше – принуждение свободной воли посредством закона – остается той же, независимо от того, исходит ли оно извне (юридическое принуждение) или изнутри (этическое принуждение) (Кант 3, с. 23).
Парадокс самопринуждения, делающий необходимым решающее введение понятия воли, состоит в том, что оно должно иметь объективную форму принуждения и в то же время субъективную форму побуждения (Triebfeder): «Но так как человек есть свободное (моральное) существо, то понятие долга не может содержать никакого иного принуждения, кроме самопринуждения (посредством одного лишь представления о законе), если мы обращаем внимание на внутреннее определение воли (побуждение), ибо только так становится возможным соединять принуждение [Nöthigung] (если бы оно было внешним) со свободой произволения, но в таком случае понятие долга будет этическим понятием» (там же, с. 23–25, перевод слегка изменен). В Критике этический долг («долг добродетели») определяется как такой долг, который благодаря уважению предстает одновременно и как побуждение: «Следовательно, понятие долга объективно требует в поступке соответствия с законом, а в максиме поступка, субъективно – уважения к закону как единственного способа определения воли этим законом» (Кант 1, с. 493). Однако именно поэтому Кант – чтобы определить monstrum [238]долга, который также является побуждением, и воли, которая свободно позволяет определять себя законом – вынужден парадоксальным образом сопрягать модальные глаголы друг с другом: человек «должен считать себя способным… мочь [können] делать то, о чем закон безусловно приказывает, что он должен делать это [dass er thun soll]» (Кант 3, с. 25). Этический долг – это «мочь то, что должен». В Основоположении это парадоксальное сопряжение достигает своей предельной формулировки: если все императивы, как юридические, так и моральные, являются выражением долга (Sollen), то подлинно этическим будет тот долг, который будет иметь форму «дóлжно мочь волить [man muss wollen können]»: «Дóлжно мочь волить, чтобы максима нашего действия стала всеобщим законом: таков канон морального суждения вообще» (Кант 1, с. 153, перевод изменен). Глагол «мочь», выражающий возможность действия, некую способность сделать, противоречивым образом подчинен «долгу» и имеет своим объектом не делание, но «воление»: и именно этим вакуумом, непостижимым переплетением модальных категорий, и определяется парадигма приказа морального закона. Связанные воедино в этой формуле, модальные глаголы обоюдно поддерживают и аннулируют друг друга. Когда мы думаем о центральной роли понятия воли у Канта, следует не забывать, что в его основе лежит это парадоксальное переплетение.
17. Пытаясь в Критике придать эмоциональное содержание этому пустому чувству (которое, можно сказать, состоит только в устранении всех эмоциональных содержаний и всех склонностей), Кант не находит ничего, кроме того «лишь негативного эффекта» (Кант 1, с. 485), каким является унижение [Demütigung]: «…Воздействием [Wirkung] этого закона на чувство является только смирение, и мы хотя и усматриваем его a priori, но познать в нем можем не силу чистого практического закона как побуждения, а только противодействие побуждениям чувственности» (там же, с. 485–487, перевод изменен). Таким образом, уважение является чувством подчинения приказу – чисто негативным и самим по себе лишенным какого-либо удовольствия: «Следовательно, как подчинение закону, то есть как приказ (извещающий чувственно аффицированного субъекта о принуждении), оно [это чувство] содержит в себе не удовольствие, а, скорее, недовольство поступком» (там же, с. 493, перевод изменен). Это значит, что уважение является нулевой степенью чувства или же это такое чувство (такое неудовольствие), что остается, когда все естественные склонности и все «патологические» (то есть пассивные) чувства исключены из побудительных мотивов действия.
В этой точке Кант может соединить уважение (Achtung) и долг (Pflicht) друг с другом. Фактически «долгом» и называется действие, совершенное исключительно из уважения к закону: «Сознание свободного подчинения воли закону, связанного, однако, с неизбежным принуждением по отношению ко всем склонностям, но лишь со стороны собственного разума, и есть уважение к закону. … Действие, объективно практическое в силу того, что оно совершается согласно этому закону и исключает определяющие основания склонностей, называется долгом, который именно ввиду этого исключения содержит в своем понятии практическое принуждение, то есть определение к поступкам, как бы неохотно они ни совершались» (там же, с. 491, перевод слегка изменен).
Неудивительно, что Кант вынужден признаться, что определенное таким образом чувство уважения остается, несмотря на все предоставленные им разъяснения и решающую функцию, которую оно выполняет в этике, «непостижимым для спекулятивного разума» и ведет в конечном счете к столь же простой, сколь и невероятной фактической констатации: «Поэтому нет ничего удивительного, – пишет он в Критике практического разума, – что это влияние чисто интеллектуальной идеи на чувство считают непостижимым [unergründlich] для спекулятивного разума и приходится довольствоваться тем, что можно постичь a priori, а именно что такое чувство неразрывно связано с представлением о моральном законе в каждом конечном разумном существе» (там же, с. 489).
Если в Метафизике нравов происхождение уважения также остается «неисследимым» (unerforschliche Ursprung – Кант 3, с. 67), то это потому, что оно, точно так же, как и долг, не имеет другого содержания, кроме подчинения приказу закона. Поэтому Кант вынужден настаивать на том, что уважение предшествует долгу, и предостерегать против порочного круга, который в противном случае обнаружился бы между уважением и долгом: «Иметь долг уважения обозначало бы то же, что и быть должным иметь долг [zur Pflicht verpflichtet]» (там же, с. 73, перевод слегка изменен). Будучи чувством в нулевой степени или пустым чувством, уважение является только тенью, которую долг – то есть принуждение перед лицом приказа закона – отбрасывает на субъекта.
ℵ В 1963 году Лакан в своем знаменитом эссе предлагает параллельное чтение Канта и де Сада (Лакан 2018), в ходе которого объект закона и объект вытесненного желания отождествляются. Можно задаться вопросом – на что, вероятно, намекал Жиль Делез пять лет спустя, – не подрывает ли Захер-Мазох кантианский закон более эффективным образом, чем де Сад. В самом деле, добродетельный человек [il virtuoso] Канта и мазохист полностью совпадают в том, что оба обретают свою собственную стихию исключительно в долге и унижении, то есть в исполнении приказа. В этом смысле кантовская этика – а вместе с ней и значительная часть нововременной этики – является сущностно мазохистской. Тем не менее на первый взгляд мазохист отличается от кантовского добродетельного человека тем, что если для последнего приказ не содержит никакого удовольствия, то мазохист находит свое удовольствие в унижении. Но дело в том, что недостаточно сказать, что мазохист испытывает удовольствие от того, что он унижен приказом закона; следует добавить, что мазохист испытывает удовольствие от того факта, что закон испытывает удовольствие, унижая его. Фактически мазохист испытывает удовольствие не от боли и унижения, но от того, что он доставляет удовольствие садисту, состоящее в причинении боли и унижения. Мазохист – в этом и состоит тонкость его стратегии – заставляет наслаждаться закон (воплощаемый садистом) и только таким образом получает удовольствие. Закон сохраняется, и его приказ прилежно исполняется, но в нем больше нет ничего, что вызывало бы уважение, поскольку его приказ содержит удовольствие. Таким образом, если операция десадовского человека нацелена непосредственно против закона как такового, операция мазохиста нацелена против уважения, она подрывает его основания и разрушает его. Однако эта победа эфемерна, поскольку, как это убедительно показывают мазохистские массы Нового времени, не уважающие вождей, которым они выкрикивают свои аккламации, они, разумеется, не могут считать, что стали более свободными благодаря этому неуважению. И падение вождя, открывающее для них возможность глумления над ним, также является подтверждением их рабства.
18. Во Введении в метафизику Хайдеггер утверждает, что процесс, который ведет к отделению бытия (Sein) от долга-быть (Sollen), приходит к своему завершению у Канта (Хайдеггер 1, с. 269). Тем не менее долг-быть, о котором идет речь в этом отделении, не является тем, что «невесть откуда привносится и придается бытию», но происходит из самого бытия (