– Конечно, – говорит Клэр, и между ними повисает напряженная тишина, исполненная ожидания, что будет произнесено дальше.
Они еще не условились между собой, в какой тональности обсуждать все, что связано с Леандро Кардеттой и прошлым Бойда, его проектами и тем, что он привез их сюда, выполняя указание Кардетты. Клэр больше всего тревожит то обстоятельство, что она до сих пор не знает, каким образом ее муж познакомился с Кардеттой; Бойд так и не ответил ей на этот вопрос. Бойд берет карандаш и принимается затачивать его ножичком, лежавшим на столе. Клэр отходит от него якобы для того, чтобы рассмотреть на стене картину с изображением святого Себастьяна, откинувшего в предсмертных муках голову, ощетинившегося стрелами. Tradimento. Вот они здесь, разговаривают так, словно ничего не изменилось, словно они по-прежнему вместе, в то время как они многого не знают друг о друге.
– Когда ты покажешь ему эти эскизы? – спрашивает она в конце концов.
– Скоро. Я не знаю… скоро, – говорит Бойд. Он вновь хмурится, глядя на свою работу. – Я хочу убедиться, что они безупречны.
– Совершенство недостижимо. Ты же сам говорил мне раньше, что нужно уметь вовремя останавливаться, чтобы не переусердствовать. – Клэр не верится, что это говорит она. Ей следует советовать ему повременить, подождать или даже самой как-нибудь испортить его работы. Она должна использовать любую возможность, чтобы продлить свое пребывание здесь. Но стоит ей подумать о Пипе и его печальном одиночестве, и она приходит в замешательство, раздираемая противоречивыми чувствами.
– Ты права, моя дорогая, – говорит Бойд.
И тут из дальнего конца здания доносятся какие-то странные звуки, и Клэр некоторое время прислушивается, прежде чем ей удается определить, что это. Затем она безошибочно улавливает размер три четверти и пронзительные звуки скрипки.
– Это же Штраус? – спрашивает она, и Бойд улыбается.
– Забыл, что собирался тебе сказать, – тебя ищет Марчи. Она говорила что-то о вечеринке.
– Пойду узнаю.
Бойд собирается сказать что-то еще, но не успевает, поскольку Клэр выходит из комнаты. Она идет наверх в мышиную комнату, репетиционный зал, пустующую комнату – они называют ее по-разному, – с каждым шагом звуки вальса становятся громче, эхом разносясь по каменным коридорам. С тех пор как Клэр слушала музыку, прошло так много времени; звуки влекут ее. Здесь, в массерии, в Апулии, это так странно. Музыка из другого времени, из другого места, из другого мира, и в этой бедной стране, среди этих суровых людей, она кажется такой чуждой. Но это, конечно же, Марчи, она еще меньше принадлежит Апулии, чем Клэр.
Клэр открывает дверь и видит кружащиеся фигуры, они вальсируют по комнате – Марчи и Пип. Пип робеет и не попадает в такт, но Марчи, кажется, не обращает на это внимания и следует за ним, иногда останавливаясь. Она прекрасно держит себя, голова немного запрокинута, брови надменно подняты, улыбка безмятежна. Она чуть выше Пипа на каблуках, ему приходится поднимать подбородок, чтобы нивелировать разницу, и он предельно сосредоточен.
– Клэр! – восклицает Марчи, когда замечает ее в дверях. – Только представьте себе, Федерико сумел починить этот старый граммофон! Я думала, он безнадежно испорчен – он несколько месяцев пролежал в чулане.
Вальс звучит все медленнее и медленнее по мере того, как заканчивается завод, и Клэр подходит к граммофону, чтобы покрутить ручку и сжать пружину.
– Господи, теперь это слишком быстро для меня! – восклицает Пип, пытаясь не запутаться.
Марчи смеется, и они танцуют все быстрее, пока у Клэр, смотрящей на их вращение, не начинает кружиться голова. Внезапно ее захлестывает любовь к Пипу, гордость за него, и она вдруг сознает, что он танцует наперекор всему тому странному и мрачному, что их окружает. Ее глаза наполняются слезами, а сердце раскаянием, ведь и его она тоже предала, не только Бойда. К чему может привести ее любовь к Этторе? К отчуждению, к разрыву с Пипом? Вдруг на нее нисходит совершенно ясное предчувствие будущих страданий.
– Не могу больше! Умираю! – выдыхает Марчи, разжимая руки. – Моя мама говорила, что леди не должна потеть, но при такой жаре – как можно этого избежать?
Клэр поднимает иголку граммофона, и комнату наполняет тишина.
– Мы могли бы продолжить. Хочешь потанцевать, Клэр? – предлагает Пип.
– Знаешь, нам стоит сберечь оставшиеся иголки для вечеринки, Филиппо, – говорит Марчи.
– Вот мы с тобой и станцуем, – говорит Клэр, утирая глаза кончиками пальцев. – Ты выглядишь очень элегантно, Пип. Любая молодая леди почтет за честь танцевать с тобой.
– Ты что, плачешь? – улыбается Пип.
– О Клэр, что случилось? – спрашивает Марчи.
– Не беспокойтесь – вы бы видели ее на моем последнем школьном спектакле. Она проплакала всю пьесу, – говорит Пип шутливо, но в его словах чувствуется легкое пренебрежение. Это задевает Клэр, так что она откашливается и пытается улыбнуться, чтобы не показать обиды.
– Я отправила Федерико передать приглашения. Илария приготовит праздничный ужин. Мы все как следует напьемся и будем танцевать до рассвета. О, я просто сгораю от нетерпения! – говорит Марчи, подходя к Клэр и беря ее за руки. Сквозь пудру на ее лице проступает румянец, глаза блестят. – Как вы полагаете, не присоединится ли к нам Этторе? Мне кажется, в его жизни не очень-то много праздников. Это подняло бы ему настроение.
– Не думаю, что нога позволит ему танцевать, – говорит Клэр.
– Вы видели его недавно? Когда Леандро здесь, наш мальчик имеет обыкновение прятаться.
– Я видела его, кажется… на дежурстве. И его едва ли можно назвать мальчиком, вы не находите? – Клэр нервно сжимает ручку граммофона, кончики ее пальцев немеют и одновременно кажутся лишенными кожи, как и вся она, снедаемая смущением и чувством вины.
– О, здесь, в Апулии, все они выглядят старше своих лет, обветренные, опаленные солнцем. Этторе только двадцать четыре, хотя вы наверняка так не думали, правда?
– Нет. – На несколько мгновений у Клэр перехватывает дыхание. Она полагала, что он старше ее; он кажется старше во многих отношениях. Внезапно она сознает, как он был юн, когда невзгоды начали оставлять свои следы на его лице и теле. – А вы покажете на этом вечере свою пьесу? – выдавливает она из себя.
– О боже, не думаю, что мы готовы, – как ты считаешь, Пип? Готовы ли мы? Нет, полагаю, несколько позже.
– Я просто жду не дождусь этого события. Не можете ли вы хотя бы сказать, о чем она? – спрашивает Клэр.
– Нам не хотелось бы испортить сюрприз, верно, Пип? – Марчи обращает к Пипу одну из своих ослепительных улыбок, и он улыбается в ответ, не разжимая губ и переминаясь с ноги на ногу.
– Это правда, мы готовим сюрприз, – говорит он.
Клэр задерживает на нем взгляд, поскольку такого выражения лица у него она еще не видела.
На следующий день небо плотно затягивает облаками, воздух напоен влагой; тишина настолько полная, что ни один лист на смоковнице не дрогнет, ни единая сухая травинка не колыхнется и не согнется. После обеда Клэр отправляется на прогулку, и ей кажется, что воздух расступается, пропуская ее, и плотно смыкается за ее спиной. Она встречает Этторе в развалинах трулло, над которым вместо крыши виднеется небо. Вначале они занимаются любовью, а потом разговаривают, как всегда. До того как основная потребность плоти не будет удовлетворена, они не в силах думать ни о чем другом, и после дня, двух дней, иногда трех дней эта потребность становится все острее, она наэлектризовывает тело, словно статический заряд. У Клэр остается горящая ссадина на позвоночнике от грубой каменной кладки стены и переполняющее ее чувство надежности и уверенности.
– Тебе только двадцать четыре, сказала мне Марчи, – произносит она.
Этторе кивает. Они сидят бок о бок на каменном пороге за дверью трулло, и Клэр думает обо всех тех людях, которые сидели здесь до них в течение столетий: о мужчинах, которые курили, размышляли и чего-то ждали; о женщинах, которые отдыхали, разговаривали, лущили бобы. О любовниках, которые, возможно, тоже искали место, чтобы скрыться, и жесткое каменное ложе, чтобы лечь.
– А тебе? – спрашивает он.
– Двадцать девять, – отвечает Клэр, стыдясь свежести своего лица, отсутствия шрамов, того, что она словно не тронута, не отмечена этим миром.
– Тебе никогда не приходилось голодать, – говорит он.
– Нет, мне не приходилось голодать. – Клэр берет его руку и сплетает свои белые пальцы с его, смуглыми.
– Я не могу себе этого представить, – говорит он, окидывая ее удивленным, но беззлобным взглядом.
– И я не могу представить твою жизнь. Твой мир, – грустно отвечает она.
– И не пытайся. Радуйся тому, что тебе это не нужно. – Этторе хмурится.
– Но я хочу. Я хочу знать… понять.
– Зачем? И как? Что это тебе даст?
– Из-за тебя. Чтобы узнать, кто ты. Вот зачем, – говорит Клэр.
Этторе поднимает взгляд на низко висящие тучи и не отвечает.
– Скоро пойдет дождь, – говорит он.
– Ты думаешь, что я не смогу, ведь так? – произносит Клэр. Это скорее печальное утверждение, чем вопрос, и Этторе поворачивается, чтобы посмотреть на нее, и едва заметно улыбается. Его глаза, искрящиеся светом, – самое яркое из всего, что она видит вокруг.
– Со стороны никто не сможет. Это не твоя вина.
– Я хочу… Я хочу сделать тебя счастливым.
– Ты только сделаешь несчастной себя. – Он качает головой. – Нам следует прекратить это.
– Не хочу.
– Но это необходимо. Раньше или позже кто-нибудь догадается, и тогда твой муж узнает. Мы должны остановиться, – говорит он, и Клэр задерживает дыхание, пока ей не становится ясно, что он имеет в виду не прямо сейчас. Он проводит большим пальцем по ее щеке и целует ее.
Когда начинают падать первые тяжелые дождевые капли, Этторе поднимает Клэр и подталкивает ее по направлению к массерии. Она пускается в путь, но шум двигателя заставляет ее бегом вернуться в их укрытие в то время, как в отдалении проносится красная машина, тоже в сторону фермы.