– Я не знала, что дорога так близко! – говорит она. Этторе не шевелит ни единым мускулом. – Думаешь, он нас увидел?
– Может, и не увидел бы, если бы ты не стала удирать, словно заяц, – отвечает он, улыбнувшись. – Ничто так не обличает виноватого.
– Прости. Я не смогла совладать с собой. Надеюсь, что это был слуга, ездивший по какому-нибудь поручению, а не Пип или Леандро.
– Если бы это был Пип, то было бы больше вихляний, шума и пыли, – говорит Этторе, и Клэр улыбается. – Заяц. Мой дядя назвал тебя так однажды, но он был не прав… Ты боишься, но это тебя не останавливает. А это храбрость.
– Он назвал меня зайцем? – спрашивает Клэр. Почему-то ей становится обидно. – А Марчи как-то назвала меня мышкой. Вот что они обо мне думают – слабовольная. Трусиха.
– Какое имеет значение, что они думают? – На лице Этторе проскальзывает улыбка. – Нам лучше знать.
– Я так устала… – Клэр качает головой. Ей не удается сформулировать свою мысль. – Я так устала делать то, что мне велят. Проявлять покорность, устала идти туда, куда меня ведут.
Этторе хмурится, глядя на нее.
– Это словно входит в твою плоть и кровь. Верно? – тихо произносит он. – Когда тебе не выказывают никакого уважения; когда ты не властен над собственной жизнью.
Клэр пристыженно опускает глаза:
– Прости. У меня нет причин жаловаться, я знаю. Должно быть, я кажусь тебе избалованной… Я сама во всем виновата. Мной командуют, потому что я всегда сама это позволяла, – говорит она. Клэр сидит на корточках, прижавшись лбом к древней туфовой стене, уперев в нее ладони. Этторе зажигает сигарету, выпускает дым высоко над своей головой и ничего не отвечает. Она встает и подходит к Этторе, чтобы сесть рядом. По ее щиколоткам ползают муравьи, и она наклоняется, чтобы стряхнуть насекомых; их укусы – жгучие уколы. Вдали окончательно улеглась поднятая машиной пыль. – Если даже это был слуга, нам следует быть осторожными. Он, кажется, весьма дружен с Марчи. Федерико, вот как его зовут. Возможно, он сказал бы ей про нас, если бы узнал.
– Он подонок, – отрезает Этторе. – Если бы Марчи знала, что происходит, если бы она открыла глаза и посмотрела вокруг, то не стала бы терпеть его рядом. Ни одной секунды.
– Но почему? Что же все-таки происходит? Твой дядя сказал мне, что здесь… кризис, война, – говорит Клэр.
Этторе молча думает, перед тем как ответить. Он всегда так делает, и Клэр нравится эта его манера говорить лишь тогда, когда он точно сформулирует то, что хочет высказать.
– Это война, Кьяра. Мы сражаемся не один десяток лет, эта война то затухает, то вспыхивает с новой силой. И теперь мы подходим к развязке. – Он глубоко затягивается своей сигаретой и качает головой. – До конца этого лета прольется много крови. Ты видела человека, избитого в Джое, ты говорила мне. На него напал отряд чернорубашечников.
– Да. Да, видела. Его звали Франческо Молино. – Клэр передергивает при этом воспоминании.
– Федерико Мандзо командует одним из таких отрядов. Он один из них, он – фашист. В нем очень много агрессии. Так же, как и в его отце Людо Мандзо, – для того чтобы агрессия выплеснулась, не нужны причины, нужен лишь повод.
Клэр пристально смотрит на него. Его слова заставляют ее похолодеть. Она думает о букетике нежно-голубых цветов, который протягивал ей Федерико, его милой улыбке, не очень сочетающейся с выражением его глаз. Она думает о том, как он заклеивал велосипедное колесо для Пипа и чинил граммофон для Марчи. Она думает о сломанных и залитых кровью очках, падающих на каменные плиты в Джое, и вновь ее охватывает чувство, что все это одновременно не может быть правдой, чувство нереальности этого места и того, что здесь происходит.
– Он пытался подарить мне цветы, – бормочет она по-английски.
– Che cos’ hai detto? – говорит Этторе. – Что ты сказала?
Клэр слегка опускает голову.
– Твой дядя знает об этом?
– Да, знает.
– Тогда… – Клэр сглатывает. – Леандро тоже один из них? Он фашист?
– Это я и пытаюсь выяснить, – мрачно произносит Этторе. – Почти все другие землевладельцы уже присоединись к ним. Они нанимают отряды, кормят их, вооружают, покрывают их. Они готовят армию, чтобы смести таких, как я и моя семья. Но и Леандро моя семья. – Он поднимает одно плечо. – Или был моей семьей. Многие помещики отказывались вести какие бы то ни было переговоры с крестьянскими союзами. Пока их не вынудили силой – а некоторые и после этого. Они говорили, что скотине место на полях, а не за их столами. Они говорили, что у нас нет права голоса. Вот как они на нас смотрят – как на бессловесных животных, – говорит он.
Клэр смотрит на него, глубоко потрясенная услышанным.
– Но… твой дядя не может так думать. Не может. Я видела, как в Джое с ним обошлись другие богачи. Его… унизили. Над ним глумились. Он не может быть таким, как они.
– Что у моего дяди в голове – для меня сейчас полная загадка. Он хочет быть принятым в их круг. И я не знаю, насколько далеко он готов ради этого зайти.
– Но… бороться с этими бандами… Разве это выход? Будут жертвы… ты можешь пострадать. Должен же быть другой путь.
– Кьяра, – говорит Этторе. Словно почувствовав внезапную усталость, он откидывает голову, прислоняясь к стене, чтобы посмотреть на нее. – Вопрос в том, что мы будем делать, когда они не оставят нам выбора?
– Не знаю, – смиренно произносит она. – Но мне невыносима мысль о том, что тебе грозит опасность. Неужели нет… политического решения?
– Нам всем грозит опасность. – Он бросает окурок в пыль и тушит его при помощи камня. – А что до политики? Давай я тебе расскажу. В тысяча девятьсот восьмом в Джое были выборы. Если бы мы избрали кандидата-социалиста, то могли бы надеяться, что нас услышат, но голосование было анонимным, и победил Никола Де Беллис. Де Беллис, который считал, что он король, а все мы его рабы. Анонимное голосование, Кьяра. Каждый, кто собирался голосовать против него, был избит, убит, арестован или где-нибудь заперт. На всякий случай Де Беллис присвоил себе и голоса своих соперников. Вот так политика делается здесь, в Джое. Так что, если у тебя есть идеи по поводу какого-нибудь мирного решения, пожалуйста, расскажи мне. – Он поворачивает голову, чтобы взглянуть на нее; его лицо сурово, глаза прищурены, но ее беспомощное молчание, кажется, остужает его пыл, и он смягчается. – Тебе нужно идти, прежде чем дождь польет по-настоящему. Я пойду другим путем, – говорит Этторе, и Клэр кивает.
Незаметно белые облака сменились серыми тучами, низкими и плотными; крупные капли разбиваются о землю, оставляя в пыли темные неровные углубления. Клэр хочет сказать ему: я люблю тебя, но чувствует, что делать этого не стоит; она понимает, что ему будет неприятно это слышать и что он знает это и так.
Когда Клэр подходит к главным воротам, дождь уже льет вовсю, и Карло, молоденький сторож, впускает ее, дружески улыбаясь сквозь потоки стекающей с полей его шляпы воды. Это теплый, питающий землю водой дождь, который давно ждали; ни грома, ни града, просто мощные струи, соединяющие небо и землю, приклеившие волосы Клэр к плечам и сбегающие по икрам прямо в туфли. Собаки свернулись под своими жалкими навесами и печально выглядывают оттуда. Они уже почти не реагируют на Клэр, они привыкли к ее запаху. Проходя мимо открытой цистерны в айе, она слышит стук падающих капель ниже уровня земли. Клэр медленно обходит массерию, улавливая звуки льющейся воды, журчание скрытых от глаз струй, текущих по подземным желобам у нее под ногами. Она останавливается в огороде, прислушиваясь к шороху капель в листве миндального дерева и их стуку по треснувшей каменной скамье. Подняв глаза, она видит сторожей, вышедших на крышу и мокнущих под струями, как и она. В Англии люди стремились бы укрыться от дождя, а здесь это такая же редкость, как в доме снег, – почти чудо. Но даже такого дождя недостаточно, чтобы между полями побежали ручьи, хотя бы на короткое время. Через полчаса дождь прекращается, словно кто-то одним движением перекрывает кран, и уже через минуту солнечный диск появляется из-за туч, и все вокруг начинает парить.
Федерико полирует во дворе машину куском замши. Увидев его, Клэр волнуется еще больше, чем прежде, ее будто что-то удерживает, не давая приблизиться к нему, словно чья-то невидимая рука упирается ей в грудь, толкая подальше от этого человека. Она невольно отступает на шаг и, бросив быстрый взгляд на его расплывающееся в улыбке лицо, опускает глаза. Но чтобы попасть внутрь, нужно пройти мимо него, ей ничего не остается, как шагать вперед, глядя себе под ноги. И тут до нее доносится шиканье, низкое и ритмичное, полное затаенной угрозы. Она поднимает глаза и видит, что это Федерико шикает на нее сквозь щель в передних кривых зубах, улыбка его сделалась хитрой и злой, а в глазах затаилась насмешка, и теперь она знает наверняка, что он видел. Что ему все известно о ней и Этторе. Он не прекращает шикать даже тогда, когда она на него смотрит. Он хочет дать ей это понять. Клэр отворачивается и спешит внутрь, чувствуя отвращение, и одновременно она ощущает себя униженной.
Она устремляется в длинную гостиную на первом этаже, но находит ее пустой. Поднимается по лестнице и заглядывает на террасу, но не видит там ни Марчи, ни Пипа. Проверяет и мышиную комнату; дверь открыта, комната залита светом и пуста. Легкими гулкими шагами Клэр направляется к окну и выглядывает во двор. Она наблюдает за тем, как Федерико полирует машину, щурясь от солнечного света, его рука выписывает ритмичные круги. Он закатал рукава рубашки, так что видны твердые бугры мускулов на его предплечьях, и ей вспоминается Франческо Молино – то, как он корчился под пинками и ударами, после того как полетели на мостовую его очки, и его изуродованная глазница. Она чувствует, как к горлу подступает тошнота. Ей не верится, что Федерико может жить вполне обычной жизнью и выглядеть как обыкновенный человек, а не звероподобное чудовище, это кажется ей каким-то вопиющим обманом. Ее ужасает необходимость находиться рядом с таким человеком, и теперь он не просто вызывает опасения, а по-настоящему пугает ее; ей хочется рассказать кому-нибудь об этом, раскрыть его тайну. Но Этторе сказал, что Леандро все известно, и она не знает, с кем еще можно об этом поговорить.