Поезд через три минуты. Соболев покупает билет, расплачивается с бурлаками, дает им щедро — за греблю два целковых на нос, да чаевых рублевку.
По залу торопливо пробегает юный телеграфист, кудреватый, со вздернутым носом, в ярко-начищенных штиблетах. На нем красная фуражка, ею он, по-видимому, очень гордится — начальник спит, а ему поручил провожать поезда.
Бурлаки выносят вещи на платформу.
Приближается поезд. Слабо гудит потревоженная земля. Издали он кажется как бы висящим в воздухе. Но вот видны и колеса и блестят поршни, из трубы паровоза валит дым.
Станционный сторож звонит в колокол. Поезд пыхтя, останавливается.
— Прощайте, Костатин Демьяныч!
— Счастливого пути!
— Прощайте, ребятушки. Дня через четыре вернусь. Ты, Оказия, посматривай, чтобы все было в порядке, а ежели что, махни телеграммку.
— Так точно, Костатин Демьяныч! Уж вы будьте благонадежны.
Толстый обер свистит в костяной свисток; паровоз вздрогнув, отходит от полустанка. Оказия и бурлаки смотрят, как мелькают вагоны, и стоят до тех пор, пока поезд не скрывается за лесом.
— Диковинка, братчики мои, диковинка! — качает головой Оказия, спускаясь с платформы. — Иному везет на рубли, иному повезет на блохи. Скажем, хозяин — Ирод Иродом, а того… тыщ сто капиталу.
Они идут в трактир испить пива.
— Знавал, братчики мои, я бариночечка одного, рассказывал он мне, будто некоторого человека вымазали с ног до головы толченым золотом, а у него и кровь горлышком пошла. Так и окочурился золотой человечек-то.
— С чего бы? — недоумевает безбородый бурлак.
— С чего? Диковинка! Заклей березу, и она засохнет — в кажинной дыре человеческой свое особливое вдохновление. Без вдохновления, братчики мои, не прожить… Оказия!.. И выходит, стало быть, — нет счастья от золота, ничегошеньки нам не надобно.
— Толкуй! — сердится бородатый бурлак. — Не ляскай попусту, не люблю!
Трактир, несмотря на ранний час, уже открыт; к земскому начальнику едет целая орава народу, истцы — два брата, повздорившие из-за земли, с каждым свидетели. Братья, дожидаясь поезда, сидят в разных углах, кричат, переругиваются.
Оба брата пожилые, не мужики, а хуторяне. Оба так и пышут, так и лезут, так и рвутся потрепать друг другу сивые бороды. Свидетели их удерживают.
Толстогрудая девка в серых валенках на босу ногу подает Оказии и бурлакам пиво. Оказия, скорчив морщинистую мордочку в хитрую улыбку, щиплет девку за пухлое колено.
— Ты, мароказница, за меня замуж пойдешь али не? У меня богачества вдосталь, хошь пруд пруди — крест на вороте, да деревня в городе. А деньжищ, деньжищ — ау, брат!.. С Соболева — триста рублей не заработано — не получено, с стеклянного барина — пятьсот рублей не заработано — не получено. А, девонька?
Она смеется:
— Да ты ведь женат, Диковинка?
— Оказия! Приму мухамметанство, ин все тут. Будут у меня, что у татарина, две жены.
В трактире старик и бурлаки просиживают до полудня, выпивают две корзины пива да чайник чаю. Гулять, так гулять! Закусывают вяленым мясом и яичками.
— Оказия! — сопит безбородый бурлак, тупо поводя бычьими глазами. — Говоришь, естя клад?
— Есть, родный, али вру? Ф-фу, ты, провались я скрозь землю.
Бурлак красен, как кумач.
— А я… я его, Диковинка, вырою.
— Вырой, родимый, вырой.
Бурлак мотает головой.
— Беспременно вырою. До-дом построю, что твой купец.
— Слушай его, дурака! — огрызнулся бородатый бурлак. — Он-те наплетет с три короба. Чай, и про коня-то белого все наврал. Все наврал.
Оказия удивляется:
— А ты, дитятко, откелева узнал? Нетто проговорился я?
— То-то, что проговорился, старый хрен.
Оказия сокрушается:
— Ахти!
Безбородый бурлак ругается:
— Мо-морду тебе, старый пес, потому людей не морочь. Омманул! — выкрикивает он. — Омманул леший!
Старик его утешает:
— Кровиночка ты моя единственная! А ты уж, поди, и лопату хотел куплять. Хэ-хэ! Купляй, родный, купляй: струмент завсегда надобен.
Безбородый бурлак, пошатываясь выходит из трактира, за ним бородатый и Оказия.
Солнце печет, — глядя на него, никак нельзя подумать, что ночью стоял холод.
— Братчики вы мои милые! — клянчит Оказия, стаскивая с бурлаками лодку. — Косточки-то у меня старенькие, пожалейте, пареньки, старичка. Уж тяните вы лодочку-то одни, а я в ней малость поотдохну. Уважьте старость, это и в писаниях указано.
Бурлаки привязывают к носу лодки веревку.
— А ну тебя, пустобрех. Заваливайся!
Старик прыгает в лодку и садится на скамью, вооружившись длинным шестом, чтобы отпихиваться от берега. Бурлаки берутся за веревку, тянут, согнувшись и пошатываясь, потому что оба пьяны. Солнце жжет их шеи, спины и затылки.
Оказия, взирая на согбенные спины, лукаво улыбается.
— Пьяный непьяного везет! Пьяный непьяного везет! — кричит он стоящему на берегу со стадом пастуху. Пастух тоже усмехается.
— Ты чего болтаешь? — подозрительно поворачивается бородатый бурлак.
— Я-то? А я говорю: пьяненькие пьяненького везут! Пьяненькие пьяненького везут! Хэ-хэ! Тяните, родимые, тяните!
Бурлаки, медленно ступая, как волы, тащат против течения лодку. Оказия нежится на солнцепеке.
Пастух садится на камень и дудит. Коровы, разбредясь по лугу, лениво жуют траву. Свирельная песнь бодрящею радостью разливается по реке.
— Тяните, тяните, родимые! — бормочет Оказия, щурясь от солнца и улыбаясь.
«Современник» № 4, 1915 г.
Встреча анархиста с Христом
Этот человек, наш товарищ, был повешен за то, что нарушил целый ряд написанных для бедных людей законов и за то, что убил кинжалом известного богача в его дворце.
Этот человек, наш товарищ, связанный и избитый, был приведён к эшафоту, где ждал его в чёрной маске палач, где стояли судьи в пышных мундирах, и где рота солдат, ощетинясь штыками, охраняли ПРАВОСУДИЕ, дабы никто не помешал казнить человека. Когда нашего товарища привели на чёрный помост эшафота, он открыл рот, желаю что-то сказать, но, по знаку командира, барабанщики ударили в барабаны и никто не услышал последних слов погибающего.
То было за тюремной стеной; алая полоска рассвета в высоких небесах была последним, слышите — последним! — видением для осуждённого на смерть.
Палач накинул на шею человека петлю, выбил из под его ног табурет — убиваемое тело вздрогнуло, изо рта высунулся язык — зубы вонзились в него — на грудь потекла струйка крови; глаза казнимого в диком отчаянии выступили из орбит, словно хотели выкатиться на землю — так человек был умерщвлён. Правосудием.
Привет вам, судьи, за то, что вы написали для нас хорошие законы!
Привет вам, тюремщики, за то, что вы стережёте нас!
Привет тебе, палач, за то, что ты взял на себя трудное дело нашей казни!
Спасибо вам, государственные люди и законники, вы хорошо оберегаете богатых от нас, непросвещённой черни!
… И так — умер человек. Труп его свалили в вырытую могилу, залили известью, чтобы мертвечина не повредила здоровью живых и засыпали землёю. А потом… потом все разошлись…
Не плачьте о нём, слабые женщины, мать и жена; и вы, дети его, о нём не вспоминайте — он пошёл против закона, он нарушил его, это был АНАРХИСТ, разрушитель существующего мира.
И ты, вольный ветер, не разноси о нём вести, чтобы его мятежный дух не пожёг Царя-Закона, в котором так нуждаются рабы…
Дни проходили за днями, ночи за ночами; когда на могиле казнённого вырос алый цветок, душа человека услышала трубный зов и пошла печальными полями на СТРАШНЫЙ СУД.
— Вставайте, мёртвые! — послышался звенящий голос Архангела. — Грешники налево; праведники — на правую сторону.
Бесчисленная толпа воскресших мертвецов сразу разбилась на две части, но повешенный Анархист не примкнул ни к этой, ни к другой, а остался посередине.
— А ты, человек, — удивился Архангел. — Почему не идёшь?
— Куда идти, — не знаю.
— Ты святой?
— Не знаю.
— Не похож! — строго заметил Архангел. — У тебя руки в крови. Надо пойти доложить Царю Небесному.
— Да что мне с ним говорить? — заспорил Анархист. — Я против всякой власти, небесной и земной, мне бы с Иисусом Христом потолковать.
— Хорошо! — согласился Архангел и, вложив в ножны пылающий меч, пошёл за самим Сыном Божиим — Христом. Скоро он с ним явился.
Иисус Христос сказал Анархисту:
— Что ты сделал, человек?
— Боролся с капиталистами. Помнишь, товарищ, ты сам говорил: «легче верблюду пролезть через игольное ушко, нежели богатому пройти в царство небесное».
— Это правда, — задумался Христос, — богатые люди обижают бедных, они жестоки и несправедливы, на языке их ложь, а сердце полно злобы и зависти.
— Вот видишь, товарищ, значит я прав. Я хотел, чтобы не было ни бедных, ни богатых, чтобы все люди были свободны, сыты и духом неомрачены. Для этого и проповедовал Коммунизм — равенство и братство.
— Так! — покачал головою Христос, — ты прав, человек, за это я сам был распят на кресте, но ведь ты ещё, кроме того, отрицаешь всякую власть.
— Да, товарищ, — согласился анархист, — любовь и доверие возможны лишь при равенстве людей, а равенство будет лишь тогда, когда не станет никаких властей, никаких начальников. Помнишь, товарищ, ты сам говорил: «Нет власти, аще не от Бога!» — Я понял это так: одна лишь власть может руководить нами — та, что в нашем сердце живёт, та, которую мы называем совестью. Поэтому, товарищ, я поднял чёрное знамя, на ней же моею кровью написано: «АНАРХИЯ!»
Христос грустно посмотрел на повешенного:
— Но ведь ты убил человека!
— Да, я убил… Зачем вспоминаешь об этом? Разве не ты же сам, дорогой товарищ, обещал распятым с тобой разбойникам своё покровительство? Ты понял их, неужели же меня не поймёшь? Я убил палача и угнетателя, за то, что он выкинул на голодную смерть своих рабов, за то, что он пировал, в то время, как под его окнами женщины и дети собирали объедки, брошенные псам. Разве я не прав?