Рогнеда натягивает перчатки, надевает в столовой жакетку, шляпу и говорит матери:
— Я, мамочка, сегодня раньше приду, часикам к двум. У моего класса сегодня четыре урока.
Старая пани встает со стула и целует ее на прощание в лоб. Так заведено. Каждое утро ко лбу Рогнеды прикасаются сухие старушечьи губы:
— Да будет с тобой Дева Мария!
Рогнеда выходит на улицу. Широкие лужи блестят зловеще, весенние лужи были не таковы, тогда они смеялись всевозможными окрасками: у иных был голубой отлив, словно бы они насыщались лазурью; иные ярко улыбались веселою синью. А теперь они, как черные дыры, залитые черною-черною влагой, — и ступать по ним противно.
На углу, где потребительская лавка «Якорь», Рогнеда по привычке озирается по сторонам, не видать ли Алексея, он частенько поджидает ее здесь и встречает, якобы невзначай… Его нет, вместо него бредет Долбня, с трубкою во рту, которую он курит только тогда, когда у него скверное настроение, — по крайней мере, так он говорит сам.
— Рогнеда Владиславовна!
Здороваются.
— Вы в гимназию циркулируете?
— Да.
— А ведь дождище-то вчера здоровенный был, я основательно вымок. Пойдемте я вас провожу, мне по дороге… В цирк пойдете?
— Нет.
— А я пойду. Люблю поглазеть на публичные затрещины, на душе слаще становится, дескать, так его так, да клади же ты его, миленький, на обе лопатки, не зевай, друг, а не то самого уложат. Чужое вывихнутое плечо вплавляет вывихнутые мозги, но про свое плечо отнюдь так рассуждать не следует.
Трубка чадит.
Они идут по мосткам, заменяющим тротуар. Около мостков, в луже, двое оборванных мальчишек пускают смастеренный ими деревянный корабль. Он незамысловат: вырезанная в виде рыбы, положенной на бок, щепка, посреди щепки воткнута мачта, на мачте красный парус и черный флаг.
— До свидания! До свидания! — кивают мальчишки головами Рогнеде и Долбне. — Последний звонок, сейчас отправляемся.
— Куда вы? — спрашивает их Рогнеда.
— В город Крым! Пишите нам.
— И вы нам пишите. До свидания!
Рогнеда со смехом кланяется мореплавателям, минуя их грязную лужу.
— Черта с два! — философствует Долбня. — Уехали… А не хочешь ли лозиною да по Соединенным Штатам?
Навстречу Рогнеде катит по грязи на своей тележке безногий нищий, быстро отпихиваясь короткими палками. Он всегда пьян и криклив, городовой частенько отвозит его на буксире в участок на высидку, и тогда улица оглашается ревом, бранью и проклятьями бессильной злобы. Он мужчина средних лет, с здоровым туловищем и крепкими огрубелыми руками.
— Наше вам-с!
Рогнеда дает ему медную монету.
— Благодарю-с! Чувствительно тронут вашей любезностью.
Он отъезжает со своею тележкою к свинье, подрывающей уличный фонарь, чтобы хорошенько огреть ее палкой по спине за подлые действия. Свинья отчаянно визжит и неуклюже убегает от сердитого калеки.
Рогнеда и Долбня выходят на площадь, где по средам и воскресеньям идет торг сеном и лошадьми. Тогда площадь кишит крестьянами, конями, телегами, всюду скачут цыгане-барышники, показывая покупателям скорость и добротность кобыл и меринов, галдят, с размаху ударяют покупателей по ладоням, в знак состоявшейся сделки, и тут же, под открытым небом, пьют магарыч.
Над всею площадью, как гигантская виселица, возвышаются городские весы, на которых весят привозимые возы с сеном. По будням, кроме среды, площадь пустует, и тогда детвора весело качается на весах, гремя железом массивных цепей, поддерживающих окованные железом деревянные платформы.
На этой же площади осенью устраивается цирк. Брезентовая крыша резко выделяется на сером фоне пустой площади, яркие афиши крикливо заманивают прохожих подойти, остановиться и купить на вечер билет.
«А то пойти? — думает Рогнеда и решает: — Нет, не стоит».
Они проходят краем площади к главной улице, где находится женская гимназия.
У подъезда Долбня прощается с Рогнедой, вынув погасшую трубку изо рта:
— Э… э, вы, Рогнеда Владиславовна, не подумайте чего, — рявкает он, — женщина подобна рассохшейся бочке — велика, а вместить, кроме дряни, ничего не может. Вы, хоть и исключение, а все ж таки женщина… Проводил же я вас, потому что мне по дороге… Э… э, иду я за камертоном, старый потерялся неведомо куда.
Рогнеда сердито захлопывает за собою дверь: и этот туда же… Влюбленные ослы!
7
В классе Рогнеда сурова и величава, на лбу залегли строгие морщины. Гимназистки ее любят и слушаются.
— Mesdemoiselles! А vos places!
Гимназистки чинно идут к своим партам.
Говор стихает.
Во время уроков Рогнеда повелительно взглядывает на невнимательных; те сразу, как от толчка, напрягаются. Рассердить Рогнеду Владиславовну никому не хочется: ни жаловаться, ни наказывать она, конечно, не будет, но не будет и беседовать в перемены, а с нею так приятно болтать…
— Рогнеда Владиславовна, у меня мама захворала!
— Рогнеда Владиславовна, за что мне математик поставил двойку?
— Вы пойдете в цирк, Рогнеда Владиславовна?
— А я, Рогнеда Владиславовна, — шепчет Рогнеде на ухо другая гимназистка, Танечка Дудова, — я хочу кое-что сказать, только это секрет. Пойдемте отсюда…
Рогнеда выходит с девочкой в коридор. У девочки толстая длинная коса, цвета дозревающей ржи; васильковые глаза; краснощекая, полненькая, — единственная дочь богатого лесопромышленника.
Рогнеда прислоняется к подоконнику и рассеянно смотрит на бегающих по коридору девочек.
— Ну-с, Танечка, что за секрет?
Танечка вспыхивает, потупляя глаза:
— Вы никому не скажете?
— Никому.
— Никому, никому, ни одному человеку в мире?
— Никому.
— Я одного… понимаете?
Рогнеда улыбается:
— Понимаю!
— Он приходил к отцу продавать лес в своем имении. Сосновый лес, корабельные сосны, они очень дорогие, если не изъедены червяками… Какой он умный, Рогнеда Владиславовна, и красивый… Он со мной долго говорил и пил чай у нас. Папа сказал после его ухода, что у него голова с мозгами, но что дела он не умеет устраивать. Он хочет ехать в Венецию, чтобы посмотреть на картины Тинторетто и Карпаччио. Вы знаете, этот Тинторетто был домосед и почти никогда не уезжал из Венеции… Кроме того, он очень любил музыку, а дочь его рисовала недурные портреты… Как он интересно одевается: синяя суконная рубаха, у нее воротник спускается на плечи и на грудь и, кроме того, красный бант…
Рогнеда прищуривается:
— Да, это очень красиво, особенно, если длинные волосы.
— У него таки они и есть.
— И если…
Рогнеда запинается, глаза у нее вспыхивают холодным блеском.
— Что же он вам говорил?
Танечка смущается, теребя коричневый передник.
— Он мне сказал, что я василек, еще нетронутый пылью. Он очень красиво говорит, как стихами.
Рогнеда насмешливо оглядывает девочку.
— Это плохо, Танечка, плохо: красиво говорят только люди бездушные, они больше думают о красоте своих слов, нежели о теплоте и благородстве содержания. Пожалуй, Танечка, ваш новый знакомый — пустой человек, я бы вам посоветовала не думать о нем.
Танечка огорчается:
— Ну вот, почему же?
Гремит звонок, перемена кончена.
— Mesdemoiselles! А vos places! — звонко говорит Рогнеда, входя в классную комнату.
И раздраженно стучит по столу корешком записной книги.
— Mesdemoiselles!
Класс затихает.
Входит рыженький учитель русского языка, в обтрепанном вицмундире. Начинается урок.
Рогнеда притворяется, что наблюдает за порядком. Мысли ее длинной извилистой тропинкой убегают куда-то вдаль. Ей тоскливо, невыносимая скорбь наполняет жгучим ядом все ее существо.
Она думает о Ковалеве. Он обещал прийти сегодня. Она сыграет ему что-нибудь печальное и скажет о той смерти, которою ома хочет умереть. Она хочет умереть позднею весною, на поле, окруженная смеющимися цветами… Тихий ветер обвеет ее волосы, высокое солнце согреет ее золотом благодатных лучей… И кругом будут стрекотать неумолчные кузнечики, а кукушкины слезы будут тихо дрожать на хрупких стебельках.
Рогнеда издевается над собою:
— Однако, милостивая государыня, вам не чужд мелодраматизм! Девица, любящая эффекты!
…После уроков, когда гимназистки шумною толпой выбегают из класса, к ней подходит Танечка и умоляющим голосом спрашивает ее:
— Ведь вы не скажете?
— Какая вы глупая, Таня, ну, зачем я буду говорить? Да и что я могу сказать, — что у вашего отца был гость, что вы с ним беседовали?
— Все-таки никому, никому… До свидания, Рогнеда Владиславовна!
Рогнеда сухо прощается с ней и, низко опустив голову, идет за убегающей Таней в швейцарскую.
«Двадцать шесть лет! — думает Рогнеда, спускаясь по широким ступеням каменной лестницы в нижний этаж. — Скоро я буду старая дева, вот почему я иногда такая раздражительная».
Лысый швейцар подает ей пальто, галоши, шляпу и зонтик.
— Никак опять дождь?
— Так точно-с, самосильно дождит.
Он открывает перед нею дверь. Над улицей повисла густая серая сетка: ни солнца, ни солнечной радости, ни светлых зданий, ни оживленных лиц, все серо, мутно, вяло и угнетено монотонно падающим дождем. Даже собаки бегут, поджимая хвост и понурив морду. У извозчичьих пролеток подняты верхи; пешеходы прикрылись безобразными кожанами и дождевыми зонтиками.
Она тоже раскрывает зонтик, а левою рукой подбирает подол платья, чтобы не загрязнился.
— Хорошо, если бы ни Алексей, ни Книппен не пришли; с Ковалевым так приятно говорить. Он много думает и много чувствует, и чувства у него утонченные, выношенные в одиночестве и в непонимании окружающих. Еще бы: разве в таком проклятом болоте могут понять человека, здесь умеют только сплетничать, спиваться и щелкать зубами. Выродки! Мещане! Но она-то понимает его! Она его понимает.
— Прикажете подать? — спрашивает бородатый извозчик, едущий рядом с ней. Она отвечает:
— Не надо!
И заходит за угол. На площади весы в дождь еще сильнее напоминают старую, потемневшую от времени виселицу.