«Весь урок писала записки соседу по парте, а он делал из них самолётики и пускал по классу, срывая учебный процесс».
«Мешала получать знания товарищу с предыдущей парты, тыкая ему в спину карандашом».
«На математике болтала и хихикала, воображала себя умнее учителя».
Рядом с замечанием Елизавета Георгиевна неизменно ставила смачную жирную двойку за поведение. Когда свободное место на полях дневника заканчивалось, она записывала свои замечания и ставила двойки прямо в графе «чтение», или «математика», или «физкультура».
Моя мама только пожимала плечами. Чудовищный образ, который вырисовывался после чтения словесных нагромождений Елизаветы Георгиевны, совершенно не вязался в её сознании со мной настоящей. И мама считала, что Елизавета Георгиевна в силу преклонного возраста с кем-то меня путает.
Вскоре Елизавета Георгиевна отсадила меня от Белова, справедливо полагая, что он мешает мне учиться. Но наша с ним тонкая, незримая связь не прервалась. Из всех девчонок в классе ко мне единственной он относился дружески-снисходительно. Даже, можно сказать, опекал.
Как-то знакомые родительских знакомых привезли мне из-за границы новый пенал. Красивый, мягкий, с магнитной защёлкой. На голубой крышке взбрыкивал копытами забавный фиолетовый пони. Внутри – иностранные ручки и разноцветные ароматные ластики. Неслыханная по тем временам роскошь. Все девчонки в классе мне дико завидовали. Впрочем, оказалось, не только они.
– Ну-ка! Дай посмотрю.
Толстые пальцы с обгрызенными ногтями по-хозяйски пошурудили в моём пенале. Раз! И мой самый любимый ластик – розовый, в форме клубнички и с таким запахом, что хотелось откусить сразу половину, – исчез в бездонном кармане штанов Борьки Нефёдова.
Всю перемену я проревела в женском туалете. Вернуть потерю не представлялось возможным: с Нефёдовым не связывались даже самые отъявленные смельчаки и отчаянные герои.
Витька Белов, узнав причину моего безутешного горя, ничего не сказал. Только криво усмехнулся. Глубоко засунул руки в карманы и не спеша побрёл по коридору, равнодушно насвистывая себе под нос.
На уроке Витька так и не появился.
На следующей перемене он подошёл ко мне, как ни в чём не бывало. Протянул в мою сторону тощий кулачок, весь покрытый красными незаживающими цыпками.
– Ты что? – не поняла я.
– На! – сказал Витька и перевернул кулак.
На Витькиной ладони, целый и невредимый, лежал мой розово-клубничный ластик. И такой был восхитительный запах! И такие чёртики прыгали в Витькиных болотно-зелёных глазах!
Потом Витька ещё не раз заступался за меня. Отнимал у Нефёдова мои линейки и ручки. Сдерживал толпу в дверях класса, чтобы я могла спокойно пройти. Как-то расквасил нос Круглову за то, что он испачкал мелом моё школьное платье.
Я недоумевала, почему именно меня Витька взял под своё покровительство. Девчонки говорили, что я ему нравлюсь…
…Я рассматриваю большую фотографию нашего первого «А». В одинаковых овалах – смешные физиономии. Радостные, серьёзные, лохматые, прилизанные, улыбчивые, угрюмые. Я ищу себя. Моя тонкая цыплячья шея беззащитно торчит из белого стоячего воротничка. Светлые волосы зачёсаны назад, за слегка оттопыренные уши. На лице смущённая, неуверенная улыбка.
Мне кажется, ему просто было меня жалко.
Остальным девчонкам Витька спуску не давал.
Синицыной как-то намазал стул клеем. Елизавета Георгиевна вызвала её к доске, а она прилипла и сидела как пень. Даже говорить не могла – как будто клеем ей намазали не стул, а рот. И получила, конечно, двойку.
Машке Портновой Витька подбросил в портфель дохлого мышонка. Визжал весь класс – кроме Елизаветы Георгиевны и Круглова. Они валялись в обмороке и визжать не могли.
С особой изощрённостью Витька измывался над моей лучшей подругой Белкой Фридман. Ему не давали покоя Белкины волосы. Густые, жёсткие, как проволока, они ниспадали ей на плечи, завиваясь тугими крупными кольцами. Чего только Витька не придумывал! Запихивал в Белкины кудри скрученные в виде папирос бумажки, колпачки от авторучек и прочий школьный мусор. Склеивал их жвачкой и пластилином. Втихаря отрезал ножницами клочья и подсовывал их Круглову в карман…
Доказательств причастности Белова ко всем этим безобразиям не было никаких. Тем не менее никто не сомневался, чьих это рук дело.
– Скажи этому дураку Белову! – уговаривали меня подруги. – Сколько уже можно!
Наивные! Они всерьёз полагали, что я имею над Витькой какую-то власть. Повлиять на Белова было невозможно. Я не могла этого сделать, даже если бы очень сильно захотела.
И тогда они сговорились без меня.
Уроки закончились, школа пустела стремительно, как будто объявили эвакуацию. Я шла в сторону раздевалки.
– Вот тебе! Вот!
– Получай!
– Будешь знать!
– Допрыгался?!
Я сделала ещё несколько шагов… и оторопела. Витька стоял в плотном кольце окруживших его девчонок. Они наседали на него, как курицы на случайно залетевшего в их курятник чужого петуха. Галдели. Размахивали перед его носом кулаками и портфелями. Щипали за уши. Пихали в бока и спину.
– Поганец! Поганец!
– Вот тебе!
– Сейчас я ему!
– Дай я!
Витька, похоже, терпел поражение, но сдаваться не собирался. Он скалил свои неровные, выщербленные зубы и молотил по воздуху тощими красными кулачками, пытаясь защититься от распалённых злостью и обидой девчонок. Наверное, один из его ударов достиг цели, потому что Белка вдруг охнула и отскочила к стене.
– Ах, ты так? Так? – хором завизжали девчонки, готовые растерзать Витьку в клочки.
Тумаки посыпались со всех сторон сразу. Витька оборонялся уже руками и ногами. Затравленно, словно попавший в ловушку зверёныш, сверкал глазами и пятился от нападавших в сторону гардероба.
Витьке уже почти удалось прорвать кольцо оцепления. Опасаясь его твёрдых острых кулачков, девчонки понемногу начали расступаться. Вдруг Витька оказался спиной ко мне…
Не знаю, как это произошло.
Я занесла свой красный дерматиновый ранец над Витькой. И опустила ему на спину. Потом ещё раз. И ещё. И ещё. Я колотила его исступлённо и самозабвенно, пытаясь отомстить за все обиды, которые он нанёс моим школьным подругам.
Витька даже не сопротивлялся. Один раз бросил взгляд в мою сторону. А потом стоял, не шелохнувшись, только голову втянул в плечи. И вздрагивал от каждого моего удара.
С тех пор прошло много лет. Витька Белов ушёл от нас после восьмого класса. Где-то учился. Кажется, в ПТУ. Потом я случайно увидела его за рулём пассажирского автобуса. Он тоже меня заметил и помахал рукой из водительской кабины.
Как-то я столкнулась с ним на улице. Витька был с женой и маленькой дочкой. Кажется, он мне обрадовался. И немного смутился. Мы даже толком не поговорили.
– Привет!
– Как живёшь?
– А ты?
– Всё нормально. Только вот мама так и болеет гипертонией.
Больше я его не видела. Мы не вспоминали тот случай. Мне хочется верить, что Витька меня всё-таки простил.
Про левшей и правшей
– Ты, собственно говоря, какой рукой пишешь?
Танька любит задавать такие глупые вопросы: сколько ног у осьминога, почему у лиственницы нет листьев, какому богу молится богомол, куда скатывается скат, где слоняется слон, курит ли курица и много ещё всякой подобной чепухи и дребедени…
– Вот этой, – я вытянула перед Танькиным лицом правую руку и ткнула ей указательным пальцем в лоб. – А что?
Танька отбросила мою руку и брезгливо скривила губы
– А ешь какой? Тоже… вот этой?
– Ем я вообще-то не рукой, а ложкой. И вилкой. А мясо – сразу вилкой и ножом. И салфеткой рот вытираю. А не рукавом, как некоторые…
Пора уже поставить эту выскочку на место. Показать ей, кто тут знаток приличных манер и этикета.
Только Таньку просто так, за здорово живёшь, на место не поставишь. Она сама кого угодно куда угодно поставит и пришпилит. Вот и теперь маячит передо мной, как больной зуб, как мозоль, как гвоздь в подошве старого драного башмака.
– А ложку-то, ложку – в какой руке держишь?
– В правой, конечно, в какой ещё?
Вот привязалась, репейник.
– Ха-ха! – сказал репейник. – Значит, ты правша!
Здрасте-мордасти, открыла Америку!
– А я… я… я… – Танька вся раздулась от распиравших её чувств, вот-вот лопнет, – я… я…
– Что «ты-ты»?
– Я левша! – выпалила Танька. – Вот кто я такая! Не знала?!
И чтобы окончательно развеять мои сомнения, она показала мне язык, а из пальцев левой руки с трудом соорудила корявый кукиш. Только меня Танькины кукиши с языками не убедили совершенно.
– И с каких это пор ты левша?
– С тех самых! Вот смотри!
Танька вытащила из кармана смятый, замызганный листок. Тщательно разгладила его на собственной коленке. Неловко пристроила в левую руку карандаш. Склонила на бок голову. И принялась царапать какие-то неразборчивые каракули, скосив к носу глаза и вывалив от усердия язык.
– Видала?! Я ещё не то умею! – заверила меня Танька. – Вот когда пойдём на обед…
На обед Танька рванула первая – ещё звонок не успел прозвенеть. Она влетела в столовую, воткнула ложку в левый кулак, погрузила её в суп, зачерпнула… подцепила… уронила… зачерпнула… уронила… подцепила… Понесла нетвёрдой рукой к распахнутому рту, высунутому языку, вытянутым трубочкой губам…
Ложка ехала до Танькиного рта целую вечность. Вся дрожала, плясала и норовила попасть Таньке в ухо, глаз и подбородок одновременно.
– Ам! – сказала Танька.
Она специально наклонилась и перехватила ложку на полпути. В ложке, правда, почти ничего не осталось. Так, жалкие три капли. Всё остальное вылилось и расплескалось по дороге: что обратно в тарелку, что на стол, а в основном, конечно, на саму Таньку.
– Видишь, какая я суперлевша?
Танька гордо утёрла левым рукавом измазанные щёки, стряхнула с подола ошмётки варёной капусты – само собой, левой рукой, как же иначе.