да вы виделись с ним в последний раз, он не говорил ничего такого, что могло показаться вам странным?
– Нет, я уже сказал, мы мало разговаривали. Он очень торопился. Разве что… меня несколько удивили тогда его слова, сказанные на прощанье: «Представляешь, сегодня со мной произошел типично иберийский фарс, я тебе потом расскажу…» Мне запомнилось это выражение «иберийский фарс», но я не принял его всерьез, поскольку мне показалось, что сам Антонио не придал ему особого значения… Он любил пользоваться красочными выражениями, когда о чем-нибудь рассказывал.
Нотариус замолчал и отпил глоток виски. Плиний и дон Лотарио переглянулись, давая друг другу понять, что разговор исчерпан и больше они ничего не узнают.
Солнечные лучи, проникая сквозь огромное окно, оживляли гостиную.
– Но Антонио был родом из Наварры и, само собой, очень интересовался местными обычаями, – добавил вдруг нотариус. – То, что ему показалось «иберийским фарсом», для каждого из нас – я ведь родом из Толедо – может быть вполне нормальным явлением.
– Ну что ж, нам пора, Рамон, – сказал дон Лотарио, вставая и краем глаза взглянув на Плиния.
– С вашего позволения, дон Рамон, я передам наш разговор инспектору, который официально занимается расследованием, и, если у него возникнут какие-нибудь вопросы, вы уж не откажите в любезности побеседовать с ним.
– Хорошо, Мануэль. Я повторю ему все, только не буду ничего рассказывать о девушке Антонио.
– Да, да. Как вы сочтете нужным. Кстати, сегодня приехала сестра дона Антонио. Если у вас есть желание встретиться с ней, я предупрежу ее.
– Разумеется, Мануэль. Спасибо.
Сев в машину, дон Лотарио какое-то время не заводил мотор, желая обменяться впечатлениями с Мануэлем.
– Занятно, – проговорил ветеринар, – что у дона Антонио есть или была невеста, о которой никто даже не подозревал… Вот бы никогда не подумал.
– По-вашему, он женоненавистник?
– Нет, просто доктор слишком застенчив, как справедливо заметил нотариус.
– Вы думаете, дон Рамон действительно не знает, кто его невеста?
– Уверен. Иначе он непременно сказал бы нам, тем более в такой ситуации. Он человек искренний.
– Хотя и любит шик.
– Есть немного. У него это в крови, от рождения.
– Да, шика в нем многовато.
– Скажите, дон Лотарио… вы ведь человек начитанный… какой смысл вкладывает доктор в это выражение: «иберийский фарс»?
– Самое обычное выражение. Им пользуются, когда хотят подчеркнуть что-то типично испанское. Иберийскими называют такие, например, зрелища, как бой быков, фламенко и, разумеется, фарсы. Все это очень в нашем Духе.
– Понимаю, понимаю.
– Но, как верно подметил нотариус, наваррцу может показаться иберийским фарсом то, что мы считаем вполне нормальным явлением.
– Ясно. Что ж, заводите мотор, поедем в ресторан «Эль Крус», что возле проспекта Алавеса; там нас ждет инспектор Мансилья, чтобы вместе пообедать… Посмотрим, что он расскажет нам о сеньоре наваррской.
Было уже три часа дня, и улицы выглядели пустынными.
– Знаешь, Мануэль, обжорство не доведет нас до добра.
– Не беспокойтесь, дон Лотарио, мы уже целую вечность не держали во рту ни крошки.
– Да, в этой жизни на каждом шагу нас подстерегает западня.
– И не говорите.
На проспекте Алавеса, тоже довольно пустынном, все ослепительно сияло под ярким, но не греющим солнцем: трава, маленький канал Пантано и, разумеется, асфальт. Да, солнце было удивительно ярким.
В большом обеденном зале за столом сидел в одиночестве Мансилья и, вытаращив глаза, читал газету.
– Вы только послушайте, что здесь пишут, начальник: «Возможное похищение в Томельосо доктора Антонио Барандиарана волнует всех его коллег в Испании».
– А что еще там написано?
– Пустая болтовня.
– По-моему, самое сложное в профессии журналиста, – заметил дон Лотарио, бегло просматривая сообщение, – пересказать в одном-двух столбцах то, о чем уже писалось и о чем известно лишь по газетным заголовкам.
– Святая истина! Я с вами вполне согласен.
– Что представляет собой сестра дона Антонио, Мансилья?
– Ничего особенного. Женщина средних лет, очень застенчивая. Как видно, вся их семья страдает этим недугом. Краснеет по каждому поводу и без повода и, судя по всему, очень набожна.
– Еще бы! Она ведь родом из Памплоны. Так что же она рассказывает?
– Ровным счетом ничего. Ей известно о собственном брате меньше, чем мне. Твердит, что он очень хороший человек и идеальный брат. Но ведь из этого ничего не высосешь. Поскольку здесь, в городе, она никого не знает, то весь день сидит дома в обществе домработницы дона Антонио. Мне кажется – вы, конечно, можете сами проверить, – она нам не помощница.
– Итак, подведем итоги. Дело застопорилось. И доктор молчит, и его сестра ничего не говорит, и его другу нотариусу нечего нам сказать, и я помалкиваю, чтобы не впасть в ошибку. Одним словом, дело застопорилось.
– Нотариус – друг доктора?
– Да, инспектор.
– Он тоже не сообщил вам ничего нового?
– Пожалуй… он единственный, от кого мы кое-что узнали.
– Что именно?
– Что у дона Антонио была подружка, которую он время от времени навещал.
– Кто же она, Мануэль?
– Ха! Он ничего не говорил о ней нотариусу. Это тайна, покрытая мраком!
– И даже адреса не сказал?
– Ни адреса, ни района.
– Да, дело застопорилось, как сказал Мануэль.
– Приходил еще кто-нибудь из тех, кто видел доктора в тот вечер?
– Да, приходил один человек. Он встретил его около двух ночи на улице Нуэва. Стало быть, тайна начинается с двух часов ночи, когда он распрощался с нотариусом и куда-то отправился.
– Остается, Мануэль, надеяться на какую-нибудь случайность.
– Случайности тоже надо искать, Мансилья.
– Вы правы, маэстро. Случайности надо искать, – с удовольствием повторил слова комиссара Мансилья.
Под вечер Плиний и дон Лотарио отправились погулять по бульвару Пасео де ла Эстасион, где на каждой скамейке сидели влюбленные парочки. Друзья старались держаться поближе к фонарям и подальше от газонов.
Они шли, беседуя или молча созерцая собственные тени, которые то удлинялись, то становились короче, то делались совсем круглыми, в зависимости от расстояния, отделявшего их от фонарей.
Внезапно Плиний замер и прикрыл глаза, словно к чему-то прислушиваясь.
– Что с тобой, Мануэль?
– Не оборачивайтесь… Слышите?
– Что?
– Кто-то сзади шаркает ногами.
– …Слышу. Что тебе далось это шарканье?
– Где-то совсем рядом. Ну ладно, пойдемте.
Они неторопливо двинулись дальше, внимательно прислушиваясь к шагам позади, уже не замечая собственных теней и вообще ничего вокруг.
– По-твоему, Мануэль, тогда на кладбище и сейчас шаркает ногами один и тот же человек?
– Не убежден, но, судя по звуку, похоже на то.
– Он преследует нас?
– Во всяком случае, идет следом.
– Ты думаешь, он хочет поговорить с нами?
– Я этого не утверждаю.
– Хочешь, я оглянусь?
– Нет, нет, не надо. Пойдемте потише, может быть, он нас нагонит.
Шарканье явно приближалось и становилось отчетливее.
– Интересно, кто бы это мог быть?
– Не могу припомнить никого в городе, кто бы так шаркал.
Они прошли еще немного и, когда шарканье, казалось, почти настигло их, вдруг перестали его слышать.
– Может быть, он повернул назад? – тихо спросил дон Лотарио.
И тут чья-то длинная тень коснулась их пяток. Плиний и дон Лотарио молча прошли еще несколько шагов. Тень прошмыгнула у них под ногами.
– Добрый вечер вам и вашему спутнику, Мануэль.
Это был Доминго Паскуаль. Плосконосый до уродства, с тонкими, как щелки, губами, в берете, низко надвинутом на лоб, и преогромным животом.
– А, Доминго! Каким ветром тебя занесло в эту глушь?
– Я стоял у киоска на Пасео дель Оспиталь и вдруг вижу, вы идете. Дай, думаю, догоню их и расскажу про голоса на кладбище.
Плиний и дон Лотарио переглянулись.
– Какие голоса?
– Да о передачах по радио.
– Ты был на кладбище, когда мы туда ходили?
– Был.
– И знаешь, в чем дело?
– Конечно, только я и знаю. А как увидел, что началась такая заварушка, сразу решил: пойду расскажу все Мануэлю, чтобы не ломал себе голову.
Доминго замолчал, вероятно размышляя, с чего начать. И тут снова, как бы предваряя его рассказ, послышалось шарканье ног по мелкому гравию бульвара.
Дон Лотарио украдкой взглянул на Плиния, едва сдерживая душивший его смех.
– Говори же, я слушаю.
– Видите ли, голоса, которые раздаются на кладбище, идут от включенного приемничка, засунутого в гроб Сеспеде «Красному» его дружком.
– Сеспеде «Красному»?
– Да, Мануэль, тому, который при республике был членом городского совета, а потом сидел в тюрьме за то, что служил советником при Урбано.
– Да, да, помню, младший из семейства Сеспедов.
– Он самый.
– И ему в гроб засунули приемник, настроенный на волну «Свободной Испании»?
– Точно. Он слушал его каждую ночь до самой своей смерти. Все надеялся, что с минуту на минуту Франко умрет и дон Урбано снова станет алькальдом, а сам он – членом муниципального совета… И вот, когда он умер, его дружку стало жаль, что Сеспеда не дождался этого часа, и, перед тем как должны были закрыть гроб, взял с тумбочки маленький транзистор и сунул ему в ноги.
– Кто же этот дружок?
– Не могу сказать. Сами понимаете. Я сообщил вам, как начальнику муниципальной гвардии, то, что знаю, но выдавать никого не стану. Это была всего-навсего шутка.
– Большое спасибо, Доминго. Может быть, теперь нам удастся утихомирить истериков и они оставят в покое алькальда.
Разговор оборвался. Они по-прежнему шли по бульвару. Доминго Паскуаль молчал и больше не шаркал ногами, а, напротив, высоко и легко поднимал их.
Когда все трое поравнялись с автобусной станцией, намереваясь свернуть, Доминго Паскуаль вдруг остановился и, низко опустив голову, сунул в рот палец, словно призадумался.