– Да, конечно. Эти разработки, вероятно, нужно совместно с Министерством обороны проводить.
– В общем, тут уже моя забота, – с довольным видом свернул разговор Бодров. – Вы же с завтрашнего дня выходите на работу в лабораторию планктона.
Сева начал работать стажером-исследователем в лаборатории и готовиться к экспедиции на «Витязе». Никто не мог бы назвать Севу скромным человеком. Игорь, смеясь, говорил: «Может быть, Бяша и бывает скромным, но я его никогда таким не видел». Он изучал институт, ходил из лаборатории в лабораторию, общался с учеными. Часто можно было услышать его громкий голос, когда он объяснял коллегам, что они не до конца понимают их собственные исследования, и советовал, как можно их улучшить. Часто он попадал пальцем в небо, но иногда говорил дельные вещи, и тогда люди пугались, что он отнимет у них тему. Но на самом деле Севу интересовал только «Витязь».
Пойти в плавание на «Витязе» – любой из его друзей отдал бы за такую возможность полжизни! Научные экспедиции во всех океанах, открытия, заходы в экзотические страны, встречи с интересными людьми. Сева еще не знал маршрута их экспедиции, будет ли это кругосветный переход, пойдут ли они в Тихий или Атлантический океан, и он представлял себя попеременно, то Колумбом, то Васко да Гама. Но для экспедиции подобного рода всем участникам требовался допуск.
Через несколько месяцев Богров вызвал Севу к себе.
– Ну что, Савелий Матвеевич, не пускают вас. И не пустят никогда, как я выяснил. Так что идея хороша, очень хороша. Но не для вас. Поэтому вот что мы сделаем: ищите себе другую тему для исследований, какую хотите. В любой лаборатории института.
Вернувшись в лабораторию, Сева задумался, почему Комитет государственной безопасности мог отказать ему в допуске. Долго гадать не пришлось. Полтора года назад, 11 июня 1967 года, Сева оказался рядом с израильским посольством. Накануне закончилась Шестидневная война, и работники посольства в знак победы, впервые за двадцать лет, вывесили на флагштоке израильский флаг. До этого, несмотря на дипотношения и поддержку Сталиным идеи создания Еврейского государства, израильские дипломаты старались держаться тише воды, ниже травы и не привлекать к себе внимания. Они до сих пор помнили, какой гнев вызвала у Сталина восторженная встреча, которую устроили московские евреи Голде Меир, первому израильскому послу в СССР.
Возле посольства проходила антиизраильская демонстрация, было полно милиции и зевак. Флаг, однако, развевался недолго, в тот же день СССР разорвал дипломатические отношения с Израилем, флаг опустили, посольство закрыли. Но победу, победу они забрать у евреев не могли. Даже Семен Григорьевич, бывший всю жизнь принципиальным противником Еврейского государства, не мог сдержать радости и гордости. «Как наши нашим наподдали», – повторял он с растерянной улыбкой и с удивлением качал головой, будто никак не мог поверить в происходящее.
Недели через две стало известно, что интересы Израиля представляет теперь голландское посольство. Оно располагалось по соседству с Домом журналистов, и, пройдя через ресторан, можно было оказаться во внутреннем дворе, граничащем с территорией посольства. Во дворе посольства стояла очередь из евреев, подающих документы на отъезд. Получить разрешение от советских властей могли только люди, имеющие родственников в Израиле, всем другим ОВИР отказывал. У Бялых никаких родственников или даже знакомых в Израиле не было. Сева, поминутно оглядываясь, боясь комитетчиков, через забор, из кармана в карман передал бумажку со своими и Жениными данными кому-то из очереди. Ответа никакого не было, вызов они не получили, и он благополучно забыл об этом происшествии. Правда, в начале той зимы на имя Жени пришла из Голландии посылка по почте, а в ней – шуба. Они решили, что это такой ответ, вызов они прислать не могут, но вот вам подарок от Сохнута. Значит, данные до них все-таки дошли. Женя эту шубу отнесла в комиссионку, и на вырученные деньги они отлично прожили какое-то время. Сева прекрасно понимал, что люди, стоявшие тогда в очереди в посольство, действовали открыто, официально, ставили себя под удар системы, а он хотел провернуть все потихоньку, безопасно, так, чтобы никто об этом не узнал.
Но выяснилось, что кому надо – всё знают.
Новую тему Сева себе не нашел, да и не пытался, ни черта не делал и вообще продолжать работать в институте, где у него украли идею, не хотел. Он исправно приходил на работу и целыми днями читал научную литературу. К концу года стало понятно, что в Институте океанологии он не останется. У него было два варианта – идти в Институт физической химии, куда его звала Булатова, или переходить в лабораторию к доктору наук Лурье в Институт экспериментальной биологии. На работы Лурье по генетике он наткнулся, читая журналы, и пошел к нему в институт проверить, чем занимается его лаборатория. В лаборатории было чем заняться, и сам Лурье ему сразу понравился – крупный ученый и нормальный мужик. Сева показал ему свой диплом, и тот был готов взять его к себе. Но Сева сомневался: Булатова была ведущим специалистом, ее покровительство могло принести ощутимые карьерные выгоды, кроме того, Институт физхимии, как и океанологии, был намного более престижным, чем Институт экспериментальной биологии, долгое время находившийся в упадке из-за систематических гонений на генетику. Но в последние годы он начал возрождаться, и у Лурье в лаборатории можно было заняться по-настоящему интересным делом. Сейчас, когда с океанологией все заглохло, Сева хотел вернуться к своей теме, структуре ДНК.
Все решилось, когда Лурье напросился в гости к ним домой. Сели пить чай. Лурье сказал, что Севины идеи ему понравились.
– Савелий, поймите, там академический институт, все очень долго, медленно. С диссертацией будут трудности. А у меня вы за два года защититесь.
Сева был польщен. Настоящий серьезный ученый, заведующий лабораторией, с огромным количеством печатных работ, приходит к нему домой его уговаривать, хочет взять к себе. Он уволился из Института океанологии и перешел к Лурье.
На майские праздники Сева собрался в пансионат на Клязьме.
– Это еще зачем? – удивилась Женя.
– Мы с Маратом всегда туда ездим в мае, еще со второго курса. Там можно найти настоящего клиента и выиграть рублей сто. На сто рублей мы с тобой заживем.
– Ну и что, выиграли хоть раз?
– Не понимаю этого скепсиса в твоем голосе. Да, выиграли – хватило на бутылку портвейна и два плавленых сырка.
Марат Галиулин был старше и больше своих однокурсников и смотрел на них с доброй снисходительностью, как на детей малых. Он постоянно брал академический отпуск, приносил в деканат справку из психдиспансера, где состоял на учете. У него была то ли шизофрения, то ли маниакально-депрессивный психоз. Выглядел он, впрочем, совершенно нормальным, только немного неадекватным и иногда заторможенным. В таких случаях он говорил: «Я под западногерманским», – и крутил пальцем у виска, мол, не приставайте ко мне, ничего не знаю. Семья Марата жила в большой пятикомнатной квартире в Доме на набережной, которую его отец получил как московский корреспондент уфимской газеты «Башкирская правда». Старший брат Марата был дипломатом, другой брат работал на кафедре коллоидной химии на химфаке. Еще у Марата была сестра, которую он мечтал выдать замуж за Севу. Для этой цели он устроил знакомство и смотрины. Увидев сестру, настоящего крокодила, а на крокодилов Сева предпочитал смотреть в зоопарке, а не в своей постели, Сева сказал Марату, что жениться ему пока рано. Сначала он должен закончить учебу и найти работу, чтобы обеспечить семье достойную жизнь. Марат не обиделся, а потом и забыл об этой истории.
Марат постоянно искал «клиентов» для игры в преферанс. Как-то раз он вызвонил Севу к одному перспективному, по его мнению, полотеру.
– У него много денег, точно говорю тебе. Полотеры хорошо зарабатывают, – сказал Марат Севе, когда они встретились у метро и шли по направлению к блочному дому, в котором жил полотер-преферансист.
Сева точно не знал, насколько богат полотер, но помнил, как во времена былого благоденствия, когда был еще жив отец, к ним раз в месяц приходил полотер и натирал их дубовый паркет до зеркального блеска.
Полотер играть не умел и быстро начал проигрывать. Он злился и продолжал игру, проигрывая все больше. В доме у него было хоть шаром покати, он даже чаю гостям не предложил. Но Марат принес с собой бутылку портвейна и водки, а у Севы имелась сигара. Сигары он до этого никогда не курил, поэтому затягивался, как обычно, пока не упал со стула без сознания. Когда пришел в себя, он увидел, что Маратик к этому времени тоже падал со стула от всего выпитого. Ночь закончилась, рассвело, наступило утро, солнце подошло к зениту, они продолжали играть. Куранты по радио пробили двенадцать раз.
– Последнюю партию, и все, – говорил, проигрывая в очередной раз, полотер. Но он снова проигрывал и играл следующую партию.
– Все, больше играть не буду. Я устал. Мы уходим. Пора расплачиваться. – Сева поднялся из-за стола.
– А у меня денег нет, – сказал полотер и посмотрел воровато в угол комнаты.
– Как это ты сел играть, если у тебя денег нет? Такого быть не может, – ответил Сева.
– Нет у меня денег. И потом, что это мы уже закончили? Время всего двенадцать.
– Ты что, совсем спятил? Мы начали в шесть вечера, играли целый вечер, всю ночь и все утро. Куда дальше? Хватит.
– Нет, я расплачиваться не буду. – Полотер хоть и не смотрел им в глаза, но уперся на своем.
– Не будешь, и черт с тобой, – вступил в разговор Марат. – Давай, Бяша, бери телевизор.
Они подошли и взялись за большой телевизор, стоявший на почетном месте в гостиной.
– Что вы делаете? – в ужасе закричал полотер.
– Выносим мебель, – лаконично ответил Марат.
– Поставьте на место, я отдам деньги.
– Нет, не поставим, пока не принесешь и не покажешь деньги, – все это время Марат с Севой держали телевизор в руках.