В КПЗ в здании Управления Сева провел две недели. Каждый день его водили на допросы. Палкера за все это время он ни разу не встретил и считал, что, как и сказал следователь, тот уже улетел в Москву. «Хоть это радость, – думал Сева, – больше он ничего не скажет». Первоначально Севу обвинили в хищениях в особо крупных размерах, статья 89, часть 3 – наказание вплоть до высшей меры, расстрела. Следствие считало, что Сева продает воздух. Автандил был уверен, что договоры все липовые и никаких картин нет.
– За взятки ты договаривался о договорах на покупку различными предприятиями в Узбекистане картин грузинских художников. Никто никаких художественных работ не выполнял, разумеется. Потом подписывался документ, удостоверяющий, что картины сгорели, сгнили, пропали, и ты, Савелий Матвеевич, получал деньги. Ну, может быть, делился с теми, кто тебе свои имена давал в договоры вставлять.
– Что значит – никакие работы не выполнялись? Да вы слетайте в Узбекистан, посмотрите, как там оформлены клубы, столовые и детские сады! Вы с художниками побеседуйте – они вам что, говорят, что ничего не делали?
– Ты не волнуйся, Савелий Матвеевич, наш человек уже вылетел в Узбекистан. Беседует там с людьми, которым ты взятки давал. Из твоей записной книжки.
– Я никому взяток не давал. Это во-первых. А во-вторых, он пусть поездит по колхозам и своими глазами посмотрит, убедится, как результаты моей работы позитивно влияют на сознание трудящихся и побуждают их еще лучше трудиться на благо нашей социалистической родины.
– То есть ты хочешь сказать, что работал во имя идеи, во имя нашего светлого будущего, так сказать?
– Конечно! Именно! Никаких законов я не нарушал.
Пошли очные ставки с художниками. Они сидели как в воду опущенные, понимая, что Севе тянуть срок в тюрьме, а им водку пить дома. Они юлили, отнекивались, бормотали что-то невнятное, но в результате все, включая Реваза, подтвердили, что давали Севе деньги, чтобы получить от него договоры. С их стороны это не считалось взяткой, потому что Сева не являлся официальным лицом. Реваз плакал на допросе, когда говорил, как Сева ему помогал. И что без помощи Жени, устроившей ему операцию в институте сердечно-сосудистой хирургии, он бы сейчас здесь не сидел.
Когда менты выяснили, что продавался не воздух, они начали понимать, что больших звезд не получат, подрасстрельное дело не получится. Но пятерку они Севе все равно впаяют – за частное предпринимательство.
Севу посадили в автозак вместе с еще несколькими заключенными и повезли в знаменитую тюрьму Ортачала.
Тюрьма – это серьезно. Человеку, попавшему туда в первый раз, – это как высадиться на чужую планету. Как вести себя в контакте с чужой цивилизацией? Потянулась нудная процедура приема арестованных. Сева старался держаться, но внутри у него все дрожало. Ворье, жулье, что там с ним сделают? Бить начнут, убить не убьют, но покалечить – почему не покалечить? Наконец оформление закончилось, и его отвели в СИЗО. Загремели замки и засовы, распахнулась дверь, шум и зловоние вырвались из камеры. Надзиратель крикнул что-то по-грузински, Севу завели в камеру, и дверь за его спиной захлопнулась. Перед ним была длинная, очень узкая полутемная камера. Ничего не было видно от дыма и испарений тел. С непривычки глаз различал лишь тени. Когда глаза привыкли к темноте, Сева огляделся. Справа от входа стояла параша, слева раковина. Вдоль всей камеры, справа и слева, тянулись двухэтажные железные нары, поверх них, под низким потолком, сквозь два маленьких зарешеченных окошка пробивался слабый свет. Посредине стоял стол, длинный-длинный, почти упиравшийся в противоположную от входной двери стену. Над столом было еще одно окно, побольше, чем бойницы под потолком.
Камера замерла. Все замолчали, пятьдесят пар глаз внимательно рассматривали Севу. Изучали. Он молчал тоже. Вдруг вспомнились рассказы товарищей отца, вернувшихся после смерти Сталина из лагерей. Сева, тогда десятилетний пацан, просиживал вместе со взрослыми ночи напролет, и отец никогда не отправлял его спать. Из их историй Сева почерпнул кое-какие познания о тюремных порядках. Запомнилось, что в камере не принято протягивать и пожимать руки. Приветствовать сокамерников обычным «Здравствуйте!» или «Добрый день!» тоже не рекомендуется.
– Мир этому дому, – сказал Сева, ни к кому в отдельности не обращаясь.
– Пройди туда, там главный, – несколько зэков кивнули в сторону окна.
По тюремному этикету теперь надо было подсесть к смотрящему за камерой, то есть главному, все о себе рассказать: кто, что, по какой статье.
– Хотят коммерческое посредничество предъявить, – сказал Сева.
– Ты же еврей. Нормальная статья, еврейская. Ну, ты нормально держишься. Водки выпьешь?
– Нальете – выпью.
– Нальем, конечно.
Показали Севе его место, уважаемое место, у окна, рядом со смотрящим. Что значит «нормально держаться», Сева узнал довольно быстро – адекватно, не проявляя страха и эмоций. Он потом не один раз сам наблюдал: входит в камеру новый заключенный, проходит три минуты – и его начинают бить смертным боем.
– За что? – спрашивал Сева.
– По тому, как держится человек первые несколько минут, понятно, тварь он или не очень. Тварь видно сразу. Еще месяц посидишь, вопросы задавать не будешь.
Месяц прошел, и Сева уже не задавал вопросы. Он понимал, кого будут бить, а кого нет.
В камеру ввели нового заключенного. Он затравленно огляделся и крепко прижал к груди мешочек со своим скарбом, чтобы его у него не отняли.
– Видишь? Ясно же, что у него там хавка. Сейчас мы его отпиздим. Все отнимем. Сами это съедим, а он будет смотреть, даже понюхать не дадим. Вошел бы как человек, тогда бы все по-другому могло быть… – учил Севу сосед по нарам.
Вошедшего избили, отобрали у него мешочек и действительно нашли там харч. Сева в избиении участия, разумеется, не принимал, но, когда его позвали к трапезе из отнятых запасов, с удовольствием спустился с нар и сел вместе с сокамерниками за стол.
– Все боятся. И ты боялся, все это прекрасно знали, но важно, как ты с этим страхом справляешься. Вот когда ведут человека на расстрел, ясно же, чем это кончится, – тебя расстреляют. Но одни начинают ползать на коленях и лизать сапоги охранника – это не помогает, кстати, – а другие идут с выражением: ну что же, не повезло, значит, не повезло. Так что по-разному можно держаться в любой ситуации.
В Ортачала царили свои законы, отличные от порядков в других советских тюрьмах, особенно расположенных на территории России. В камере курили, в том числе и анашу, пили водку, кололись. В грузинской тюрьме все покупалось у охранников. Не надо было иметь на руках даже деньги, зэк давал охраннику адрес в городе, тот шел по адресу и получал еду, выпивку и деньги и для зэка, и для себя.
В Севиной камере сидели новички, по первой ходке, и там воров не было, но приблатненные, знакомые с ворами, были. Только смотрящий был блатной, настоящий преступник, в камеру новичков он попал просто потому, что это был его первый арест, до этого ему всегда удавалось выйти сухим из воды. У него была лавка скобяных товаров на Кутаисском рынке. Там он проворачивал всякие торговые преступления: продавал, обманывал, обсчитывал. Взяли его за ограбление: надев милицейскую форму, он пошел грабить других торговцев и погорел.
Пятьдесят человек теснились в помещении, рассчитанном максимум человек на двадцать. Грязь, вонь, сырость. Нужник находился непосредственно в камере, один на всех, и не был ничем отгорожен от остального пространства. Занавесочки и перегородки, воздвигаемые заключенными, регулярно уничтожались охраной, так что зэки все свои естественные надобности справляли на виду у всех остальных, под сальные шуточки и издевательства. Ритуалы, связанные с парашей, являлись важной частью жизни камеры. Когда человек вписывался в хату, первым делом надо было поинтересоваться, как осуществляется процедура дефекации, что позволено, а что нет. В то время, когда кто-то испражнялся, пищу принимать было нельзя. И наоборот, когда кто-то ел, нельзя было идти в туалет. Но, главное, после отправления нужды обязательно надо было мыть руки, за этим строго следила вся камера. Сева часто наблюдал, как какого-нибудь бедолагу, нарушившего туалетный кодекс, потом учили арестантскому этикету.
– За что бьют? – поинтересовался он у соседа по нарам, наблюдая, как несколько человек колотят парня, недавно попавшего в камеру.
– Он опять руки не помыл, говорит, забыл. После параши руки грязные, все, к чему они потом прикасаются, считается зафоршмаченным. А он взял чью-то вещь. Теперь придется ее выбросить, никто этим пользоваться не станет. Вот и учат его сейчас по-настоящему. Теперь не забудет.
Даже жалкая толщина арестантских матрасов имела причиной туалетную проблему. Чтобы отбить неприятный запах, когда кто-то из зэков испражнялся, соседи по камере выдергивали вату из матрасов и жгли ее. Но главной бедой были вши. С головными вшами боролись, брили всех арестантов налысо, но вот платяные вши оставались настоящей казнью египетской. Через короткое время Сева весь завшивел. Самое ужасное было в том, что гниды забирались под кожу и там жили. Сева расчесывал себя до крови, у него началась чесотка. Раны на ногах постепенно росли, в них видны были копошащиеся насекомые. Сева знал, что начальник тюрьмы периодически обходит камеры, и ждал его посещения, чтобы вручить ему жалобу.
Женя крутилась перед зеркалом, примеряя одно платье за другим. Сегодня был большой день. Елизавете Львовне исполнялось семьдесят пять лет. Мама после смерти папы не любила отмечать свой день рождения и уж тем более устраивать званые вечера. Обычно она ограничивалась обедом только для своих: Женя и Таня с их девочками, мужья и прочие посторонние на эти посиделки не допускались. Исключением была годовщина папиной смерти, куда Елизавета Львовна приглашала избранных родственников и их с Семеном близких друзей, вернее, их вдов; мужчины, как и папа, постепенно все умерли от инфарктов. Поскольку это было единственным большим семейным сбором в году, Лёля всю свою жизнь считала день смерти деда праздником и очень любила все приготовления к вечеру, вначале уборку квартиры, а потом длящуюся несколько дней готовку. По кухне, в клубах пара, в одном только фартуке, надетом прямо на комбинацию, от стола к плите и обратно передвигалась Елизавета Львовна с горящими щеками, обсыпанными мукой и хлебной крошкой, грозная и прекрасная, как Афина. Сева никогда на эти отмечания не ходил, Женину семью он не выносил, делать над собой усилия и соблюдать приличия не желал. Поначалу Женя обижалась на него за это смертельно, просила и даже требовала, чтобы он был вместе с ней и дочерью, угрожала, что больше никогда не пойдет с ним к Софе, но постепенно она поняла, что без Севы ей у мамы спокойнее и веселее, и угнетала ее иногда только необходимость каждый раз выдумывать объяснения его отсутствию.