Приведу другой пример (я хочу охарактеризовать особенности многообразий или целостностей, или целых как многих, к которым мы применили те постулаты, о которых я говорил, и это целостности, которые я отношу к исходным характеристикам исторического действия). Известно явление бесконечной интерпретируемости произведения искусства. Представим себе, что каждая интерпретация есть состояние произведения, скажем трагедии «Эдип». В нем действует та же особенность такого рода многообразий, то есть интерпретации в принципе бесконечны, невозможно исчерпать «Эдипа» одной, двумя или тремя интерпретациями. Следовательно, все состояния понимания «Эдипа» хотя бы бесконечно мало отличны одно от другого, и мы, конечно, понимаем, что проблема бесконечной интерпретируемости не продукт нашего произвола, или нашей субъективности, по отношению к произведению искусства. Мы должны понять, что в действительности это не произвол наших субъективных различий, а способ жизни самого произведения. Оно так живет, оно живет в нас, во многих, это его способ жизни, а он бесконечный, но в то же время как бы бесконечно ни отличались эти состояния, в которых мы по-разному или с бесконечно малой разницей его понимаем, оно остается самим собой. При всех бесконечных интерпретациях это интерпретации «Эдипа», это его смысл так живет, то есть как конечное многообразие. То же самое относится и к человеческим действиям в той мере, в какой они включены в многообразия, и поэтому я все время настаивал на вхождении, или включении, нас в многообразия, которые я выявлял через термин «теперь, когда». В этом «теперь, когда» даже при одинаковых условиях поступки или состояния людей, ведущие к поступкам, не будут одинаковыми. Это и есть феномен свободы: вы не можете внешним определением, внешней ценностью задать полностью определенную ответную реакцию или ответный поступок человека. Как бы единообразно вы ни задали начальные условия и как бы ни был могуч закон, все равно в одной и той же ситуации поступки людей всегда различны, хотя и минимально. Следовательно, когда я говорил, что в «момент, когда я лгу», оценка акта лжи абсолютна, завершена и полна и все люди в ней согласны, я предполагаю, что во всем этом множестве людей и поступков есть бесконечно малые различия. И всегда возможна ситуация, когда это бесконечно малое различие растянется так, что человек может «выпасть» в другой мир. Мы к этому потом вернемся.
Наши постулаты приобретают уже какую-то более конкретную плоть, мясо, мы можем теперь увидеть их отношение к испытываемым нами историческим реалиям, которые, повторяю, я беру из самых разных областей просто в силу того, что я так произвел абстракцию, что она позволяет мне прыгать из одной области в другую, не считаясь ни с департаментальными различениями наук, ни с различениями человеческих способностей, ни с тем фактом, что они у нас разнесены по разным категориям. Значит (сделаем еще один вывод), в случае такого рода многообразий мы не имеем дело с такими множествами, которые состояли бы из готовых объектов. По всем тем причинам, о которых я говорил перед этим (то есть в силу непрерывности при бесконечно малом различии между состояниями, к которым мы не можем применить временных различений), мы должны видеть отличие такого рода многообразий от того, что математики понимают под множествами, где множество есть множество из готовых объектов. Мы имеем дело с множествами, объекты которых порождаются гем, как складывается само множество. Интерпретации «Эдипа», или интерпретации понимания «Эдипа», порождаются жизнью понимания «Эдипа». И в том смысле нет никогда заранее заданного, готового набора объектов, которые были бы носителем каких-либо свойств. Пометим для себя все это.
Следующее, что надо здесь сказать, — это напомнить о той аксиоме, или постулате, посредством которого мы хотели уловить явление уникальности, или индивидуальности, явлений, составляющих интересующее нас многообразие. С одной стороны, мы утверждали, что в силу существования человеческого назначения есть какое-то место, оставленное пустым для наших актов, в том числе актов восприятия, сознания. Эта пустота заполняется только нами и только этим актом. Тем самым я говорю, что мир не определен до акта индивидуации, который совершается посредством того, что кто-то стал на определенное ему место. В каком-то смысле можно сказать, что восприятие цветка не закончено, не завершено как событие в мире пока я не включился своим когитальным сознанием в его восприятие и пока я его не доопределил. Именно в силу необходимости доопределения событий в мире, то есть «дособытия» событий (по аналогии со словом «доопределение»), — именно поэтому, например, художник вынужден бесконечно рисовать цветок, много раз его рисовать, много по той известной причине, что художник рисует не тот цветок, который заместим любым другим, а тот, который стал уникальным в силу того, что в нем художник ищет самого себя и сам, определившись, доопределяет событие восприятия цветка. Вот в чем состоит основной сложный тезис. И это, пожалуй, относится ко всем воздействиям, которые мы воспринимаем в качестве приходящих к нам из мира извне. Мы начинаем воспринимать вещи лишь тогда, когда мир в необратимом процессе уже доопределился, уже совершились (даже без нашего знания) акты индивидуации, акты доопределения, однако потом мы уже думаем, что определяемся извне приходящими воздействиями и там, вовне, есть готовые, завершенные объекты, законы, и мы их видим, устанавливаем.
То, что я сейчас сказал, означает простую вещь: то состояние, о котором я говорил, неминуемо существует одновременно на двух уровнях. Предмет в мире, или сущность в мире (первый уровень), должен доопределиться эмпирическим, уникальным событием на втором уровне: я нашел себя в восприятии, и восприятие завершилось, я нашел себя в событии, и событие завершилось, или «дособытилось». Это означает, с одной стороны, что сущности, объекты сами не определены, или не доопределены, пока не случилось эмпирическое событие индивидуации (а индивидуация может быть только эмпирическим актом), и с другой стороны, я не могу расположить многообразие в ряду сущностей. Событие, или объект, должно доопределиться в ряду, где я эмпирическим актом участвую как воспринимающее существо, извлекающее определенный эмпирический и тем самым предметный опыт. Но я не могу расположить это событие прямо в предметном ряду, там, где совершились эмпирические действия.
Я напомню один абстрактный пример. Помните, я говорил о вине и раскаянии. Я говорил, что можно провиниться в чем- то, испытывать раскаяние, но если не испытывать раскаяние в какой-то структуре, то раскаяние не оставит в нас извлеченного опыта, и мы снова совершим поступок, который является виной, то есть возникнет дурная бесконечность или, как говорили индусы, бесконечность зависимого возникновения. Последующие поступки характеризуются зависимым возникновением. Снова провинился — это зависимое возникновение, порождаемое колесом рождений, если пользоваться восточной метафорой. Я сейчас обращу внимание на следующую вещь: в том случае, когда зависимое возникновение прекращено, то есть когда опыт, испытание вины, пройдя через структуру, на чем-то основан, в том числе в структуре личности, наши предметные слова остаются те же самые (то есть вина и в первом, и во втором случае называется виной) и мы не имеем его |(этот опыт вины)] на уровне предметного мышления, то есть, рассматривая его в предметном ряду (а вина, раскаяние стоят одновременно и в предметном ряду) определенных психологических состояний или действий. Номинально это те же самые явления. И у нас нет внутри предметного ряда никакого способа отличить одно от другого, так же как физически наблюдаемые явления, или предметные явления, есть те же самые и в художественной эротике и в порнографии, и различие между ними неуловимо в нашем предметном языке в той мере, в какой он предметен. Повторяю, реальные эмпирические явления, нами наблюдаемые в случае вины, раскаяния психологически те же самые и имеют те же самые значения или термины. Следовательно, то, о чем мы говорим, расположено внепредметно, поэтому я и сказал (пользуясь математической аналогией, я упоминал Гаусса), что мы имеем дело с чем-то, что происходит и располагается в ряду рядов, а не в одном ряду. И мы вынуждены так мыслить, поскольку мы сталкиваемся с тем, что, с одной стороны, сущности в мире недоопределены, пока не совершился эмпирический акт извлечения опыта в предметном ряду, а с другой стороны, мы не можем расположить этот акт в предметном ряду, потому что в предметном ряду мы не можем его различить.
Следовательно, то, что мы называем структурами или расположением в структурах, или структурными расположениями, есть расположение сразу на двух уровнях или в ряду рядов с переключениями из одного ряда в другой, но само явление все время висит как бы в зазоре рядов, так же как, скажем, в теории цветов красный предмет мы тоже вынуждены располагать в ряду рядов (но там множество отличается свойством заданности готовых объектов и не похоже на те множества, о которых мы говорили). Это есть проявление того, что я называл изначальным двуединством. Поэтому я и вводил эту аксиому, или постулат. Значит, наши множества, или наши многообразия, - это как бы многообразия, состоящие из двух подмножеств, представляющих собой два ряда, но само наше явление, или объекты этого многообразия, всегда расположены в ряду рядов. Например, взяв моральную ценность, взяв категорический императив как некоторую сущность в мире, я не могу, исходя из него, однозначно определить состояние другого человека в силу хотя бы постулатов свободы или жизни. Там неминуемо будет хотя бы минимальное или бесконечно малое различие. Также психология все время сталкивается с тем, что нельзя полностью уникально задать реакцию, задав в уникальном физическом смысле стимулы. Бесконечно малые, флуктуирующие различия ситуации дадут разные результаты.
Тем самым это означает еще одно (я сделаю один корроларий): множества, или многообразия, не могут быть заданы произвольным определением, то есть они являются естественными многообразиями, что тоже радикально отличает такие многообразия от тех множеств, которые встречаются в области математического или естественнонаучного мышления. Мы не можем такие многообразия задать определением. Именно поэтому мы говорим о структурах, предполагая естественность такого рода многообразий. Повторяю, мы не задаем множества определением и не можем задать определением (а математическое мышление, например, требует такой возможности) и поэтому говорим о структурах. Значит, мы теперь более или менее понимаем, что значит двуединство, о котором я говорил. Оно просто псевдонаучный пример для того, чтобы рассказать о том свойстве структур, что структуры держат в себе то, что в потоке естественным ходом событий неминуемо распадалось бы и вырождалось. Какие-то явления в нашей жизни воспроизводятся и длятся при условии, что они канализируются через структуры, сильно организованные, и ими воспроизводятся уже как собственные продукты.