<...> Если я, например, получил пять рублей зарплаты, а пять рублей равны какой-то товарной форме, переход от одной формы к другой предполагается совершающимся автоматически, или предполагается совершившимся, чтобы потом можно было считать. А я имею дело с ситуацией, в которой этого предположения сделать нельзя, потому что для того, чтобы потратить пять рублей денег, представляющих пять единиц труда, я должен затратить еще десять единиц труда, чтобы реализовать пять единиц денег. Очень просто. Следовательно, мы же понимаем <„.>, значит мы имеем дело с другой социальной конфигурацией, социально-экономической конфигурацией, в которой, хотя она по всем признакам <...>, - и намерения у нас такие, и действия такие, и ожидания такие, - но ее, например, даже и просчитать невозможно. Попробуйте, пользуясь трудодеятельной эквиваленцией, просчитать социалистическую экономику. Не пройдет. Потому что нарушены сами условия работы с научными абстракциями в данном случае, и они нарушены, потому что не случился институт денег Вот и все. <...> Впервые и только однажды не произошла индивилуация, не остановилось движение и не задана форма, отрывающая мир, в котором мы уже движемся по каким-то зависимостям, анализируемым в терминах законов. Так какие же законы трудовой теории стоимости можно применить к такому образованию, где затрата пяти рублей предполагает еще десять или двадцать рублей работы — стояния в очереди. А что это такое? Это, как говорил Маркс, затрата физической и психической энергии человека - тот самый труд, который входит в экономическую теорию.
И тогда это не то случившееся, посредством которого мы можем понимать эту экономику. Значит, мы должны найти какое- то другое случившееся, посредством которого мы могли бы это понимать. Хотя внешне и та, другая, скажем капиталистическая, экономика, денежная экономика похожа на эту, социалистическую, экономику, в которой тоже, как мы говорим, сохраняется товарно-денежный институт. Где-то, когда-то он будет преодолен. Но он не будет преодолен по той простой причине, что он еще не случился. А нельзя, как известно, преодолеть то, что даже и не случилось. Со словами «нельзя преодолеть то, чего нет» мне вспомнилась одна прекрасная байка, или парабола, или сказка, одного моего друга, писателя Эрлома Ахвледиани. Он пишет иногда сказки, и часть из них публиковалась почему-то в Чехословакии, например, на чешском языке; кое-какие сказки проскальзывают у нас в детских изданиях среди сказок для детей. Так вот одну из этих абсурдных и в то же время наглядно- поучительных парабол я хочу рассказать. <...>, она не поясняет ничего из того, что я говорил, но она красива, и мне хочется просто с вами поделиться и самому немножко отдохнуть. Байка такая: «Одна глупая курица отдала своих цыплят на воспитание лисе. Естественно, что только глупая курица может отдать лисе своих цыплят на воспитание. Их было пять. Лиса взялась за их образование, обучение и воспитание и учила их всяким разным вещам, в том числе счету. Но она научила одного считать до четырех, второго — до трех, третьего - до двух, четвертого — до одного, а пятого ничему не научила. Потом она, как делают все учительницы, устроила им экзамен и спрашивает у того, кого она научила считать до четырех: «Сколько вас?» Он бойко выскочил и радостным таким визгливым голоском говорит: «Четыре». «Неправильно», — сказала лиса и съела его. Такие были у нее наказания. Возможны другие наказания, но у нее были вот такие наказания. Потом следующего спрашивает: «Сколько вас?» Ну, он так же бодро и весело говорит, скажем: «Три». Съела и его.
Неправильный ответ. И так далее. Наконец дошла до того, которого она ничему не научила и спрашивает его: «Сколько вас?» Он говорит: «Нисколько». И вдруг лиса оказалась перед фактом, что нельзя съесть того, чего нет. Более того, цыпленок был настолько необразованный, что он даже не знал, что в иерархии биологических существ лисы пожирают цыплят, а не цыплята лис, и по необразованности съел лису. (...)[14]
Мы всегда имеем дело с тем, что уже случилось или не случилось, что одно и то же. Я сознаю, что это трудно уловить, потому что <...> слова похожи на другие, например, «случилось» похоже на «все, что случается». Я не имею в виду, что должны случаться какие-то эмпирические факты и прочее. Коллапсирование <...>, происходящее путем индивидуации, такое, что потом что-то происходит, открывается, и вступая туда, мы всегда имеем дело с уже случившимся или не случившимся <...>. Вот что я имею в виду, переформулируя закон индивидуации, выражая его следующим образом: всегда уже что-то случилось. Мы никогда не имеем дело с миром как таковым. Вот, например, деньги, товары, работающие люди - это мир как таковой. Но мы с ним никогда не имеем дела. Мы имеем дело с миром, в котором, например, имеет смысл считать, а с другой стороны, с миром, в котором не имеет смысла считать. В первом случилась денежная форма, или улитка - спираль остановилась, и случилась улитка (не так, как у геометров, спираль бесконечно продолжается). А в другом мире что-то не случилось, что также существенно. И те невидимые связи, которые возникают в нациях, в истории, основаны на такого рода индивидах. Французы сделали что-то, скажем, в XV, XVI веке (кстати, до революции), и в силу этого уже случившегося Французская революция - одна из немногих продуктивных революций в истории, в том числе потому, что не было одной французской революции, революций было несколько (все они были одной революцией, но их было несколько, <...>). Но то, что случилось в результате революции, определяется тем, что уже случилось: например, случились городские парламенты, случился феодализм (действительный феодализм, а не какой-нибудь другой), случились силовые поля, в которых люди ожидают определенных вещей и умеют делать определенные вещи. А если бы этого не случилось и абстрактно представим себе, что случилась революция — класс пошел на класс, и один класс поставил к стенке другой, - отсюда мы не получим никакой картины реальных исторических судеб, реального исторического развития. Нащупав такое измерение этих слов, такой взгляд косой, или сумасшедший (я говорил, что нужно сойти с ума, чтобы увидеть что-то; словом «сумасшедший» я вовсе не хочу делать самому себе комплимент, я просто хочу выразить мысль), мы теперь понимаем, что перед нами вырисовываются черты следующего исторического закона - я назову его законом кристаллизации, или сцеплений.
Я начну пояснять это как бы издалека, из неожиданной области, но она тоже подвержена закону. В юности я очень любил Стендаля (и очевидно, этот писатель ввел меня во что-то, отличающееся от просто обыденного процесса жизни). Юношей четырнадцати или шестнадцати лет я почти всего его тогда перечитал, очень им увлекался. И естественно, я не имел никакого представления о любви, о действительных ее законах. Но меня и тогда поразили рассуждения трактата Стендаля «О любви», и до сих пор они играют какую-то роль в моих рассуждениях. Вы, очевидно, знаете теорию кристаллизации у Стендаля. Я, может, не саму проблему, а термин заимствую у Стендаля, и не случайно. Вы знаете, что любовные человеческие чувства в том виде, в котором мы их натурально наблюдаем, есть просто свойства, стремления, влечения, в том числе половые (не только половые, конечно), людей. И конечно, мы можем логику этих отношений рассматривать согласно законам, которые накладываются тем, что это наша психофизическая страсть и психофизическое свойство. Но Стендаль был умнее и рассматривал какие-то «законы» ([законы] в кавычках, конечно), какие-то эмпирические соответствия, зависимости человеческого опыта в любви, нащупывал все это, отталкиваясь от одного пункта: он считал, что все наши любовные потенции, то есть потенции переживания этого чувства в той или иной форме, существуют как бы в подвешенном виде и всегда есть какой-то конкретный феномен, на который наши возможности зацепляются и тогда кристаллизуются или выпадают в осадок. С этим обстоятельством, фактом, или явлением, сцепляются наши возможности, и потом происходит кристаллизация и наглядное выпадение в осадок в каком-то растворе, то есть вдруг в растворе, где в подвешенном виде находятся неразличимые глазом вещества, вы видите структуры. Закон гласит: всегда есть нечто и должно быть нечто, на чем происходит кристаллизация, значит, что-то, с одной стороны, конкретное, а с другой стороны, такое, что на нем зацикливаются другие внешние, с ним не связанные вещи, и тогда образуется мир, имеющий какие-то структуры. Но сцепления, по которым потом пробегает наше историческое движение, наши чувства, переживания, наша мысль и так далее, имеют как бы очаги выпадения в кристалл на каком-то явлении. Например, у Декарта (Декарт был хороший знаток человеческой души, хотя все упрекают его в том, что он некое подобие и прародитель всех бихевиористов на свете): если некоторая моя способность переживать влечение к женщине совпала с тем, что та, в которую я влюбился, когда мне было двенадцать лет или девять (и когда, вы знаете, такого рода чувства, казалось бы, никакого значения не имеют), была косоглазой, то с тех пор потом встречаемое косоглазие — кристаллизатор вообще моих любовных возможностей. Вот такое рассуждение у Декарта. Чтобы прийти в движение, мои любовные возможности нуждаются в таком, казалось бы, внешне совершенно случайном кристаллизаторе. И потом это очень трудно расцепить, это по отношению к нам — закон.
Исторические законы носят характер сцеплений. Предполагаются, следовательно, некие кристаллизаторы, которые канализируют возможности и которые приводят к выпадению в осадок на взгляд не различимых материй. Это очень похоже на закон индивидуации, просто это с другой стороны взятое утверждение. Мы говорим, что все исторические законы носят характер сцеплений с импликацией в скобках, что, следовательно, допускаются такие исторические действия и процессы, которые носят характер расцеплений. А мы понимаем, что расцепление будет предполагать кристаллизацию в другой точке. Прямо расцепить нельзя. Скажем, Декарт считал, что он расцепил зацикленность каналов своих эмоций на косоглазии, просто поняв, что это так, поняв причину. Не потому я люблю косоглазую, что косоглазая есть достойный объект любви, а просто потому, что в детстве это так произошло: моя няня, или (не помню кто) кузина, страдала легким косоглазием. И когда я понял это, то перестал быть рабом, или подданным, этого влечения.