но даже на эти, прежде безударные, вторые стопы падает самый интенсивный акцент — именно на слова: ночь и пустого приходится ударения не только стиховые, но и логические.
Еще одна деталь ритмической структуры. Стих, оканчивающийся местоимением оно, в отличие от всех предшествующих четных стихов обладает сверхсхемным ударением на первом, безударном, слоге — анакрузе, на обращении ты:
–́ –́ – –́ – –́
Выходит, что по всем своим ритмическим показателям этот стих — поворотный для стихотворения. Это ты — третье под ударением стоящее обращение к «душе»; первые два предшествовали существительному, были «антиципациями», и в этом была их специфическая выразительность; в третьем случае своя экспрессия — в насилии над метром. Так или иначе, ты в стихотворении резко выделено и противостоит еще более энергично подчеркнутому оно. Можно сказать, что лирический сюжет движется от ты к оно; ты — душа — свидетельствует об интимной связи субъекта с объектом; оно — об отчужденности; ты — близкое, оно — далекое, чуждое до враждебности. Ты и оно — местоимения, противопоставленные по контрасту. Этот контраст поддержан, как мы видели, и противоположностью ритмических структур.
Итак, ритмическая композиция стихотворения тоже выделяет слово оно, делает его поворотным пунктом текста, его сюжетным центром.
Оно — это тело. Заметим, что имя существительное, замещаемое этим местоимением, отстоит настолько далеко, что непосредственное восприятие не сразу относит его к слову, произнесенному, да еще в косвенном падеже, в предпоследнем стихе предыдущей строфы, пять стихов назад. Эта намеренная неясность входит в смысловую структуру слова оно. Важно еще вот что: ведь речь идет о «теле», которое в контексте стихотворения внезапно оказывается бесполым: приобретает особую осмысленность случайный собственно лингвистический фактор принадлежности существительного тело к среднему роду. Композиция стихотворения такова, что этот грамматический признак приобретает трагичность: «оно» — не только не мужчина, но даже и не человек.
Таково первое и существеннейшее, что происходит в стихотворении Баратынского: малозначащее местоимение оказывается в центре его лирического сюжета; грамматический род слова осмысляется как трагический факт. Значительность и внутренняя противоречивость слова оно еще больше возрастает оттого, что это — подлежащее, за которым следует конкретное сказуемое глядит, а затем — два придаточных предложения, выражающих движение времени: «как утро встанет», «как… вечер … канет»; оно поставлено лицом к лицу с мировым временем. Несмотря на конкретность глагола глядит, местоимение оно, хоть и замещает, казалось бы, слово тело, но оказывается дематериализованным: превратившись в абстракцию, в знак бесполого существования, оно как бы и вовсе лишается материальности.
Все остальное поддерживает и углубляет этот сюжет. Душа и тело даны и в звуковом противопоставлении. Душа сопровождается звуками ш и в: свершила, душа, сомкнувшая, дремлешь, и особенно в в стихе: «Под веяньем возвратных сновидений…». Тело сопровождено отрицательным префиксом (или предлогом) без (бес); бессмысленно, без нужды, бесплодный…
Значительно позднее это осмысление того же префикса повторит А. Блок в первой главе поэмы «Возмездие», где XIX век охарактеризован словами, его содержащими:
Век девятнадцатый, железный,
Воистину жестокий век!
Тобою в мрак ночной, беззвездный
Беспечный брошен человек!
В ночь…
Бессильных жалоб и проклятий
Бескровных душ и слабых тел!
…А человек? — Он жил безвольно:
Не он — машины, города,
«Жизнь» так бескровно и безбольно
Пытала дух, как никогда…
Возникли строки Блока как продолжение стихов Баратынского или независимо от них? Об этом данных нет. Не будем, однако, забывать, что и первый стих «Возмездия» напоминает Баратынского: «Век девятнадцатый, железный…» — «Век шествует путем своим железным»… (Последний поэт, 1834—1835). Конечно, «железный век» есть и у Пушкина, и у Вяземского, и у других поэтов, — но Баратынский упоминает его не между прочим, — это словосочетание открывает одно из самых значительных и страшных его стихотворений; связь представляется более чем вероятной.
Префикс без‑ в контексте стихотворения осмысляется как опустошенность. И это — еще одно специфическое осмысление, возникающее внутри вещи и представляющее собой дополнительную семантизацию — на сей раз не целого слова, а всего лишь морфемы.
Ряд композиционных элементов стихотворения реализует его сюжет; у Баратынского речь идет о безнадежных повторениях, которые «грядущее сулит»; они, эти повторения, звучат в однообразии уже охарактеризованных выше ритмических структур. Идет речь, далее, о «тесном круге подлунных впечатлений» — и этот круг — порочный круг бессмысленного бытия — материализуется в кольцевой композиции всего стихотворения; оно начинается словом «дни» — «На что вы, дни!» и — кончается словом «день». К тому же последняя строфа развивает тему «день», рисуя цикл суток, который является как бы образной реализацией порочного круга: 1 стих — «утро», 2 стих — «ночь», 3 стих — «вечер», 4 стих — «день»: «Венец пустого дня».
Почему же все-таки нет в тексте местоимений первого лица, а только второго и третьего? Они ведь напрашиваются; например: «На что вы (мне), дни?», «Безумная (моя) душа», «…прежде (моего) тела». Без притяжательного местоимения первый, открывающий стихотворение вопрос, опирающийся на устойчивое сочетание («на что мне…»), звучит туманно, даже и не вполне понятно, во всяком случае — незаконченно. Стихотворение Баратынского говорит не столько о судьбе поэта Е. А. Баратынского, сколько — сквозь лирическое «я» — о человеке вообще, чья трагедия — в духовном умирании, которое предшествует физической смерти. Отсюда, кстати, и философская или близкая к таковой терминология: явленья, развитие, круг … впечатлений.
Рассмотренное стихотворение — характерный образец философской лирики Е. Баратынского. Идейно-композиционным центром оказалось личное местоимение среднего рода: оно. Сюжет же развивается из столкновения семантики двух местоимений ты и оно, в каждом из которых заключено особое субъективное отношение к подразумеваемому существительному. Физическая жизнь дана в стихотворении как нечто от человека отдельное, от него отчужденное, едва ли не враждебное ему своей — независящей от его воли и его сознания — косностью. Тело превратилось в особое существо — бездушное и бездуховное, злое или, во всяком случае, бесполезно-паразитическое.
Эволюция поэзии в XIX и XX вв. ведет к возрастанию роли семантически насыщенного слова, — слово приобретает все большую весомость, все больше высвобождаясь из подчинительных связей предложения. Если продолжить очерк о судьбе местоимения, можно сказать: этот для прозы неизменно малозначительный лексический разряд в поэтических контекстах получает новые и новые оттенки смыслов, разными методами и системами выдвигается на авансцену, в крупный план. Минуя многочисленные промежуточные звенья, обратимся к творчеству М. Цветаевой.
Восьмистишие, датированное июлем 1918 г.:
Я — страница твоему перу.
Все приму. Я белая страница.
Я — хранитель твоему добру:
Возращу и возвращу сторицей.
Я — деревня, черная земля.
Ты мне — луч и дождевая влага.
Ты — Господь и Господин, а я —
Чернозем — и белая бумага!
Композиционный стержень этого стихотворения — местоимения первого и второго лица. В первой строфе их противопоставление намечено, — рядом стоят местоимение личное и притяжательное: я — твоему (дважды — стихи 1‑й и 3‑й). Во второй строфе оно достигает полной отчетливости: я — ты, ты — я. Весомость обоих нарастает к концу стихотворения; в последнем случае она максимальна: ты стоит в начале стиха, «я» — в конце его и перед глубокой паузой, единственным в стихотворении резким переносом, еще и подчеркнутым при помощи тире.
Лексический строй стихотворения, основанный на контрастах, усиливает звучание местоимений; контрасты выявляются по вертикали:
…белая страница
…черная земля
…белая бумага
Но также и по горизонтали — в последнем стихе, обобщающем смысл пьесы:
(Я) Чернозем — и белая бумага.
Заметим, что вторая строфа синонимична первой, но и обратна ей:
Строфа 1: Я — белая страница и чернозем.
Строфа 2: Я — чернозем и белая бумага.
(В строфе 1 «Чернозем» не назван — он подразумевается в глаголах «Возращу и возвращу сторицей»).
Контраст «белое» — «черное» (бумага — земля) отражает контрастность близких, даже в известном смысле синонимических и в то же время противоположных друг другу метафор: влюбленная женщина — страница белой бумаги; она пассивно запечатлевает волю и мысль его, который для нее «Господь и Господин». Но она также и черная земля: зерна, бросаемые им, прорастают новым урожаем. В первой метафоре — пассивность отражения, во второй — активность творчества. «Я» женщины совмещает в себе черное и белое, — противоположности, которые материализуются и в грамматических родах:
Я — страница (ж)
Я — хранитель (м)
Я — деревня, черная земля (ж)
Я — чернозем (м)
То же относится и ко второму местоимению, — и в нем сочетаются контрасты, материализованные в грамматическом роде: