– Андрэ, на два сыпать? – спросил у него Кислинский.
Парень молча протянул ему восемь сотен и поправил очки. Кислинский кивнул и удалился в комнату. В это время парень расстегнул свою дубовую, в хлам истертую кожаную куртку. Под ней показалась рубашка из плотного материала, которую украшал прикольный узор – турецкие психоделические огурцы. Тут парень вновь на меня посмотрел. Кислинский вышел к нам и вынес два пакетика – набитый рассыпчатой бошкой – очкастому, с белым маслянистым порошочком – мне.
– Благодарю, – кивнул парень и вышел.
За ним двинулся и я. Очкарик стал вызывать лифт, а я стал спускаться по лестнице.
– Уважаемый, объединим усилия на сегодняшний вечер? – услышал я сзади чуть гнусавый голос очкарика, когда проходил арку, ведущую на 16-ю линию.
Мы дошли с ним до Большого проспекта и прыгнули там в маленькую, почти игрушечную корейскую маршрутку. Очкарик уселся на кресло за водителем, я сел рядом. Худощавый водила с плохими зубами слушал на сотовом музыку – группу «Алиса». На остановке «Метро «Василеостровская» всю машину забили люди, преимущественно среднеазиатской наружности. Спустя какое-то время я понял, что русских в этом транспорте только трое – я, мой спутник и сам водила.
Машина ехала быстро, даже слишком. Водитель больше не останавливался нигде – видимо, знал, что подавляющее большинство его пассажиров едет в спальные районы. Он резко выкручивал баранку на поворотах – и вся махалля летела то налево, то направо, шипя и харкая на своем языке что-то злое. При этом у нашего рулевого продолжала играть музыка. Несколько раз повторилась одна и та же песня, слова я запомнил очень хорошо. Из маломощного динамика телефона Константин Евгеньевич Кинчев бойко выводил свое воззвание: «Нас точит семя орды, нас гнет ярмо басурман, но в наших венах кипит небо славян». Мы еле вылезли на следующей остановке после «Черной речки», на прощанье из телефона раздалось: «И от Чудских берегов до ледяной Колымы – все это наша земля! Все это мы!». Мини-автобус двинул дальше.
Парень привел меня в просторную квартиру на девятом этаже. Там мы с ним долго не могли решить, с чего бы начать наш досуг. Я выбрал сначала покурить, а он – отведать полосочку.
Я выдохнул дым и снова уставился на рубашку парня. Тут меня догнала странная мысль. Я насыпал себе нитку, вытянул ее и посмотрел на моего нового знакомого.
– Сартр?
– Что, прости? – спросил он своим тихим, гнусоватым голосом.
– Сартровская «Тошнота». Карманное издание «Эксмо».
Он вышел с кухни, послышались какие-то шуршания. Парень внес и положил передо мной книгу. Точно такую, о какой я подумал.
– А тебе зачем? – спросил он тут.
– Минотавр… – начал я.
– …ищет лабиринт? – закончил мой товарищ.
– Андрэ? – наконец спросил я.
– Да.
– Откуда я знаю твое имя?
– Ты слышал. Кислинский его называл.
– Точно, – согласился я.
Так мы просидели весь вечер, а потом пошли за пивом. Потом я еще пару раз встречал Андрэ у Кислинского. А потом наш продавец куда-то пропал.
Каких пророчеств ни наберись – легче от этого не будет. Пророчества – это вообще такой метафизический футбол – мало услышать пророчество, его надо еще истолковать. И желательно верно. Если твой пророк имеет опцию обратной связи – это хорошо, хоть и усложняет задачу. Потому что после того, как ты придешь с уточнением, тебя загрузят новой задачей, куда более изощренной в своем мазохизме. Оно того стоит?
Проще думать, что все пророчества об одном – о том, что все будет хорошо, все будут счастливы и рады. Лучше не думать про обратную связь. Создавать себе новые ценности, как например, это было напророчено оракулом Диогену. Как гласит легенда, тот нисколько не смутился, пришел домой и стал чеканить поддельные монеты. Где-то ближе к концу жизни ему осторожно объяснили, что «создавать новые ценности» – это не фальшивомонетничество, а философия. Диоген и тут не смутился, просто и быстро раздал все нажитое друзьям. Врагам он отдал девайсы для чеканки фальшивок, а сам отправился в полисы – исполнять свой долг.
Славный киник жил, не ведая смятения: три четвертых жизни мошенничал в свое удовольствие, а в остальное время, в общем-то, тоже не грустил. Пусть не стало денег, но зато можно было с чистой душой дрочить на площади, слать в жопу великих завоевателей, задирать всяких снобов, типа Платона.
У меня так никогда не получалось, я и работаю всегда с оглядками и сомнениями, и своими делами занимаюсь как бы вполсилы, постоянно на палеве. Постоянно вот думаю, что мне ведь надо быть серьезней, серьезней к жизни надо относиться. Но в общем, я как-то живу. И всегда жил. Но вот только тогда надо было что-то решать с недвижимостью: Питер – не Афины, здесь в бочке долго не протянешь, а дрочить, если уж на то пошло, я предпочитаю в одиночестве и желательно дома.
С последней вписки меня отшили, и я направился к Андрэ в надежде, что он меня приютит, ведь у него такая большая квартира.
Дверь мне, однако, открыла полная, бесформенная, но очень молодая девчушка. Я сказал, что ищу Андрэ. Она скрылась в квартире. Следом появился растрепанный, худосочный парень с отсутствующим взглядом. Он пригласил меня войти.
В квартире было тихо, только негромко играло хардкор-техно. Пахло жареной колбасой. Парень налил мне чаю и пододвинул тарелку с несколькими кусочками оставшейся трапезы.
Я рассказал растрепанному, с какой бедой я пожаловал. Он пожал плечами и ответил, что не знает, где Андрэ. И вообще, это квартира его бывшего однокурсника Артемона. У него, судя по всему, Андрэ и жил все это время. А где он сейчас – кто ж знает.
Растрепанный спросил, есть ли у меня сигареты. Пока мы курили на балконе, он сказал, что я могу оставаться. Мол, Артемон точно не будет против, ты ведь друг Андрэ. Я принял предложение.
Пару недель я тусовался с ними. Парня звали Левка – во всяком случае, его называла так толстушка Юля. Ее же он звал не иначе как Пуля. Левка трудился программистом. Он сидел за компом, слушая стрекот хардкор-техно – дыщ-дыщ-дыщ-дыщ – двести десять ударов в минуту – и днем и ночью. Левка не спал вообще – постоянно пил пиво и писал какие-то коды. При этом он как-то пугливо отвечал на мой панибратский вопрос: «Есть че?» Говорил, что не знает, где взять, и сам не берет. Вспоминаю все это сейчас и удивляюсь, как я так просто купился. Хотя при моем-то положении спрашивать наркотики было непростительной дичью и наглостью. Я ведь не только жил, но и ел у них бесплатно.
По утрам Левка собирался и уходил. Возвращался он через полчаса, приносил неизменную вареную колбасу, пачку дорогих пельменей и трехлитровую флягу пива.
– Не пошел, – заявлял он с порога, – по фигу.
Куда не пошел и зачем, я не уточнял.
Первым вечером Левка предложил мне текилы, и я замечательно ее выпил – стоял холодный апрель, а в квартире почему-то вырубили отопление. Сам он пить не стал, чокнулся за знакомство со мной флягой пива.
Мне постелили на полу. Там же я пытался работать, ползая со своим ноутбуком из угла в угол. Со временем я понял, что Левкино «не пошел» – это про работу. Как-то утром я подглядел умилительную сцену: Левка собирался, хлопал узенькими глазками и разглядывал в зеркало свою щетину. Пуля успокаивала его: «Левонька, ты не спал сегодня. Тебе надо отпроситься и поспать. А поработаешь дома». Левка что-то ответил, обулся и вышел, но уже через двадцать минут вернулся с провизией.
– Не пошел. По фигу.
Далее он садился за комп, делал хардкор погромче и не вставал из-за ноута до тех пор, пока Пуля не варила нам пельмени где-то в обед.
Ночью я просыпался от звуков ебли. Бывало, и по три раза. Если я открывал глаза в другие моменты, то видел тусклый свет лампы, сутулый силуэт Левоньки и трехлитровую полупустую бутылку пива. Все успевал этот человек.
– Почему ты занимаешься программированием? – спросил я его как-то.
Он завис, почесал щетину и ответил:
– Там все понятно. Все понятно и упорядочено.
Я глянул на его монитор, на бесконечный ковер, сотканный из вязи символов, букв, цифр и знаков препинания.
В одно утро я проснулся рано, Левонька как раз притащил продукты и отрапортовал свое «Не пошел. По фигу». На пороге Пуля что-то прошептала ему. Он поставил пакеты, посмотрел на нее с испугом и смущением и почесал щетину. Она вновь что-то ему прошептала, будто прося, и он нехотя, как бы чем-то шокированный, ушел, а вернулся с упаковкой прокладок.
И все-таки так случалось, что Левка уходил на работу. Тогда мы оставались с Пулей одни. Мы редко говорили. Она лениво искала работу, преимущественно «в сфере торговли», то есть кассиром в супермаркете. Звонила она в рекрутинговые агентства редко, все время находя какую-то причину и не забывая при этом озвучить мне ее.
– Ой, ну у меня подруги работали в этой конторе. Там кидают.
Или:
– Выгляжу сегодня не оч. Завтра поеду устраиваться.
И так далее. Она была глупой, неопрятной, отталкивающей, в общем-то, девочкой. Единственное, что помогало мне хоть как-то терпеть ее, – это крайний, почти умилительный, инфантилизм плюс довеском нежная забота о Левке.
Но больше всего меня бесило, что ее ситуация в целом была точно такой же, как моя. Маленький человек в чужом городе, которому нужно искать работу, чтобы жить. Этот маленький человек нерешителен, тщеславен, ленив. Если бы вы знали, сколько ему труда стоит позвонить в вашу ссаную контору, сколько сил ему надо, чтобы прийти на ваше собеседование.
Все предложения по моей части были крайне безмазовые: какие-то районные газетенки, какие-то унылые сайты с новостями. Я был уверен: это объективно, но как только успокаивался и выходил на балкон курить, тут же видел затягивающуюся сигаретой Пулю.
– Все такое отстойное, – жаловалась она, – неужели во всем Питере нет работы?
Меня это злило невероятно. В конце концов денег стало так мало, что я решил: надо срочно найти хоть какие-то деньги. Быстро и на руки можно было поднять только грузчиком.