Андрэ привел нас в квартиру к своему другу-философу. Хозяина не было, он уехал куда-то. Мы немного выпили пива, Артемон ушел домой, а я остался на квадрате примерно на месяц.
Это было глючное обиталище: квартира, переделанная, судя по всему, из дворницкой. Располагалась она напротив Таврического сада на дне сырого, замшелого двора-колодца. Там никогда не сохли постиранные вещи, а хлеб мгновенно плесневел. В жилище темнее, чем это, я никогда не был. Но все было довольно уютно. Андрэ оказался тем человеком, который может быть незаметен и невидим, даже если ты живешь с ним на площади чуть больше тридцати квадратов. Даже если он целый день паяет свои примочки, а потом, врубив 50-ваттный комбо и воткнув свой стратокастер, проводит испытание.
Последнее было лучше всего. Однажды Андрэ принес старую, потертую бас-гитару. Иногда мы звонили снабженцу, брали небольшой комочек твердого, или, если снабжение уходило с радаров, просто покупали пива и играли что-нибудь вдвоем до глубокой ночи. С ним было легко – сказывалось землячество, он тоже родом из тех мест, где плещется Мировой Океан Уральского Озера. Сам Андрэ совсем недавно перебрался в Питер, чуть раньше меня.
На квадрате была беда со связью. Поэтому, когда позволяла погода, я выходил в Таврический, подсасывался к незащищенному вайфаю и работал. Дело шло со скрипом. Вскоре вырученные с работы интервьюером деньги закончились. Тут я решил что-нибудь продать. Эту фишку я подглядел у Андрэ. Недавно к нему по почте прибыл чемодан с гитарными примочками. Посылку с родины заботливо прислала матушка. Когда финансы подходили к концу, Андрэ доставал какой-нибудь не слишком нужный девайс, брал у меня ноутбук, шел в Таврический, закидывал объявление на форумы и уже вечером разживался бабками.
У меня же ничего такого не было. Только тряпки, книги и ноутбук. Среди книг оказалось большое иллюстрированное издание «История России. Что мы потеряли». Недавно мне подарили его на одной нефтяной пресс-конференции. Тяжелая книга размерами с громадный фотоальбом была для меня лишней – при очередном переезде я бы снова вспотел ее тащить, но я не мог просто так выкинуть 500 великолепно иллюстрированных глянцевых страниц. На них были отреставрированные старые фотографии, какие-то редкие документы, письма, сводки. Отдельного внимания заслуживали коллажи, на которых авторы объединяли исторические фото улиц и домов с современными снимками. Ниже значились списки: что было и что стало. Снесли такую-то церковь, поставили торговый центр. Перестроили уникальный архитектурный шедевр до неузнаваемости, теперь там офисы с кондиционерами «Тошиба». На каждой странице читателю весьма прозрачно намекали: «Приятель, ты, конечно, хороший человек, спасибо, что открыл эту книгу, однако у нас для тебя грустные новости: все проебано. Притом уже давненько, и, что самое невеселое – такая фигня по всей стране». При всей красоте это издание навевало особого рода, похожую на плесень, скуку.
Утром я выложил объявление в паре патриотических сообществ. Мне тут же позвонил мужик и назначил встречу в Александровском парке.
В полусне я спустился на «Чернышевской» и сел в вагоне слева. Среди жидкой толпы мигнул и тут же проплыл в самый конец вагона знакомый плащ. Девушка, с которой мы транспортировали до дома подпольного Барышникова, встала и оглядела пассажиров. Объемные, крупные мазки – блики промозглого тоннеля и ламп, треугольники лацканов плаща, локоны, углы лица – рисовали ее, но недолго. Каждая линия протянулась отдельно и словно лилась, заглушая электричество лучей. Остальные люди бестелесно мерцали, но только она – светилась и была. Я знал, что если каждая линия происходит из точки, то эта точка – в середине ее живота. Она – лекало и боль, слава, соль и молоко, хлеб и либидо. Она вначале. Остальное – податливо, послушно бликует в плену. «Владимирская». Следующая…» – раздавалось далеко. На «Технологическом институте» она перешла в поезд на синюю ветку. Даже если бы я не кинулся за ней, я бы все равно ее видел – сквозь грунт и камни, разделяющие тоннели метро. Все эти кости, на которых стоит город, теперь не смогли бы ее спрятать.
Уже на «Горьковской» она поднималась на эскалаторе чуть выше меня. Тогда все остановилось, будто бы моргнуло, на мгновение замерло и снова приняло подобие привычного, вернулось в прежнюю кондицию. Я смотрел вверх, на ее ноги.
– Историю любишь? – вдруг повернувшись, спросила она заинтересованно и холодно и показала на книгу, которую я держал под мышкой.
– Не особо, больше по настоящему прикалываюсь, – не задумываясь ответил я, – а это так, для друга.
У метро меня ждал круглый байкер. Он взял книгу, пролистнул ее и дал мне тысячу рублей.
С девушкой в плаще мы пошли по парку, она снова спросила:
– У тебя все друзья платят деньги, когда ты им даешь книги почитать?
Мы распрощались с ней где-то посередине улицы Съезжинской. Она исчезла в одной из арок.
Примерно здесь и начинается обычная история про то, как мальчик встретил девочку. Там нет ничего интересного, поэтому просто на всякий случай скажу, что я переехал к ней через месяц.
За год здесь я успел поработать почти везде: расклейщиком объявлений, администратором в хостеле, артистом в комнате страха. Я пописывал какие-то умилительные статейки в развлекательный интернет-журнал, делал сценарии для рекламы сгущенки. Мы с Соней часто жили за счет разницы фаз: когда у меня было туго, вывозила коляску она. Иногда у нее с работой было не очень, тогда случались какие-то ништяки у меня.
Когда было совсем туго, журналы не заказывали статьи, а производители сгущенки – рекламу, я выходил зубоносом, вот как сейчас. На Обводном канале располагается зуботехническая лаборатория, которая снабжает искусственными бивнями весь этот великий город. Каждое утро я выхожу из дома в шесть тридцать, доезжаю до Обводного, прохожу по Курской, захожу в нескладное, полуоблупившееся, серое здание, киваю своим коллегам, беру листы с распределениями, две большие сумки с хаотично наложенными туда зубными протезами и отправляюсь в путь. За день я обхожу до тридцати стоматологий. В основном адреса располагаются в спальниках, некоторые – в пригороде: во Всеволожске, в Павловске, в Шушарах. Под конец дня, как правило, разряжается плеер, и это – самое обломное. Усталость и голод еще можно как-то перенести.
Другие зубоносы по большей части – дебелые додики, взрослые мальчики, которые, судя по всему, как пить дать, живут с мамками. Зубы нам выписывает менеджер Настя – девчушка помладше меня. Говорит она всегда со снисходительным наездом и раздражительной агрессией – так говорят с чужими непослушными детьми. Сколько я ни старался, так и не смог за все время переключить Настю в другой регистр коммуникации: не помогают ни шутки, ни комплименты. Несмотря на свой молодой возраст, Настя – это та каноничная русская баба, которая уже заранее проживает тяжелую, несчастную жизнь. Симпатичная даже, но все портит этот взгляд с несколько рассеянной, беспредметной тоской где-то в глубине. Может быть, ей не нравится работать в этом угрюмом здании, не нравится каждый божий день, включая субботу, в семь утра раздавать десятерым взрослым неудачникам сумки с ебаными зубами? В общем, нас она в открытую презирает.
Из всех зубоносов я подружился только с двумя ребятами. Первым моим знакомцем стал латинос Эстебан, смуглый красавец с длиннющими, сверкающими черным блеском кудрями. Эстебан родился в Питере. Кажется, это единственный коренной петербуржец, которого я когда-либо видел. В его наушниках всегда играет олдскульный джангл. Эстебан, пластичный и подвижный, никогда не снимает улыбки со своего лица. Ему все всегда по кайфу, он бежит на метро со своими зубами с таким видом, будто несет людям Благую Весть. Другой человек, которого я всегда рад видеть, – глухонемой парень. До сих пор не знаю, как его зовут, но мы с ним очень здорово общаемся. Мыканиями и жестами он, бывает, рассказывает, где побывал вчера и что видел. Однажды даже поведал мне смешную историю про бешеных собак. Дело было в промзоне: от страха парень взобрался на какую-то трубу и лежал на ней два часа, кидая в разъяренную свору протезы. Потом пришли сторожа и сняли его – позвать на помощь-то он не мог.
Платят за смену 800 рублей. В неделю, за шесть дней, набегает 4800. Не ахти какие деньжищи, но, можно сказать, хватает.
«Жить соразмерно Вселенной без будущего», – если Камю имел в виду именно это, тогда мы пишем свой собственный миф о Сизифе. И в этом нет никакого упадка, я клянусь!
Одной июньской ночью, когда Андрэ напился, натравил таджика на бедных девочек, а потом попал за чтение в метро Пригова в обезьянник, я схватил последние деньги и приехал его вызволять.
Когда я вошел в дежурку, Андрэ сидел в камере и слушал какого-то типа. Человека я не рассмотрел, однако услышал: «Новый арт-класс, пролетарии духа!» Голос показался мне знакомым, но размышлять времени не было. За столом спал сержантик, мое появление заставило его вздрогнуть.
На удивление, достаточно быстро удалось договориться. Я сказал, что мой друг приехал погостить в наш славный город, не рассчитал с выпивкой и все такое. Стихи? Так он очень любит стихи и хочет делиться прекрасным.
«Там еще один сидит, гость города, любитель прекрасного», – зевнул заспанный дежурный. Пятьсот рублей сверху смягчили его окончательно. Мы вышли в светлую питерскую ночь и побрели по тихим улицам.
Нам ничего не поделать с вечной жаждой эпического. Осталось только вырабатывать свою программу, чтобы не было отчаянно пошло или невозможно безразлично. Ничего не сделать с этой жаждой эпического: она будет давать знать о себе везде. Она блестит на погонах новообразованных военных группировок, сочится вместе с кровью из оторванных рук военных добровольцев, вырывается вместе с проклятиями из их молодых ртов; она – в акциях протеста и бесполезных митингах; в бесконечных экспериментах и путешествиях; и она же – в полной опустошенности, в глазах моего народа, «таких пустых и выпуклых».