Темноту разрезали короткие вспышки – это девочка Егора щелкала маленькой пленочной мыльницей.
– Какая марка? – спросил я у нее, показывая на фотоаппарат.
– Что? – не расслышала она.
– Марка! – крикнул сквозь барабанный бой Егор.
– Марка! – вслед за ним крикнул я.
Народ на поляне обернулся на меня. Музыка вдруг замолчала. В глазах людей неровно пульсировали огни. Чем я могу быть полезен для всех для них?
Я сунул руку в карман и достал то, что было нужно всем без исключения в этом месте.
– Дети нового дня! – крикнул Номад, взобравшись на дерево.
Андрэ, второй раз взявшийся джемить, заглушил гитару.
– Вы прошли сквозь сумрак, чтобы почувствовать дыхание вечных просторов лета! И теперь в этой песочнице только свои ребята!
Люди передо мной выстроились в очередь. Листок в моей руке – тот самый, который я взял в сарайке Ролана, – блестел в свете костров: на каждом маленьком прямоугольничке красовался нарисованный человечек в маленьком самолетике. Я стал аккуратно отрывать по кусочку и давать каждому, кто подходил ко мне. В конце у меня остались три маленьких прямоугольника. Один я протянул Номаду, а другой – Соне.
На какое-то время поляна погрузилась в молчание. Густые ночные звуки обволакивали нас. Слышно было, как невдалеке воют шакалы. Я положил последний кусочек за нижнюю губу, отвел Соню на край обрыва, и мы вместе сидели так какое-то время.
Атмосферные рукава закатали. Время начать поиск угля и фигурок богов из гипса. Мы, плененные искусственно-гладкими склонами, заворожились постепенной градацией цвета, данного теоретически. Воскресло и снова уснуло движение в неслышимом эротизме ручьев. Мы видели эмблему осени, и она запретила нам строить планы. Стамеска ветров шоркала рябь моря. Пахло сыростью и травами, дым костра укутывал последние ленивые, жирные звезды. Мы – генеральная ассамблея взморья – исчезали в марком тумане и вернулись из него обратно в выхолощенную и надменную явь.
Минуло непозволительное количество эпох и мириад столетий. И вместе с тем – ничто. Грянул барабан джембе, через секунду ему отозвался бонго, им аккомпанировало ничто. Прыгали гитарные аккорды в струящейся паутине ничто. Африка на эту ночь сжалась до размеров странного сада в горной цепи Колхиды, очерчивая собой ничто.
Танцевал каждый. И каждый танцевал один на один с костром. Никто не говорил ни слова. Молчание было так оглушительно, что его могла нарушить только музыка.
– Теперь вы нашли свой голос, дети нового дня. Вы дали пищу для Духа, и не спокойствием, что оцепенению подобно, кормили его, но – смятением. Вы выкинули все учебники по мотивации и прошли мимо понаоткрывавшихся тут и там сраных йога-центров, – раздался вдруг голос.
Он же продолжил:
– Пришла пора вибраций. Пора поставить восхитительные ожоги на заскорузлое тело явленного. Пора слияния в едином движении, без отождествления себя с движением! Эпоха снов окончена. Пришла эпоха Приобретения! Да здравствует небо Нового Адама!
– Да-а-а-а! – протянула толпа.
Я был среди прочих.
Андрэ, отложив гитару, подставил рядом с лысым деревом небольшое бревнышко. Номад ступил на него и вновь повернулся к людям.
– Пастухи бытия! Ревнуйте о том, чтобы приобретать сокровища чистых рудников!
Он отвернулся к самолету. Андрэ сделал знак нам, и мы взялись за концы канатов.
– На себя! – крикнул Андрэ.
Мы потянули. Андрэ вытащил топор и принялся сосредоточенно и яростно рубить дерево под корень.
– Номад! Готовность номер три!
Самолет, этот маленький кусочек механики среди тропического безумства жизни, будто прокашлялся, потом смешно и страшно каркнул. Наконец, послышался ритмичный хруст. Ржавый винт на носу самолета закрутился. Плотный шум заполнил начавшееся вдруг утро.
Андрэ неистово рубил дерево.
– Готовность два! – что было мочи прокричал он.
Сквозь шум послышалось несколько щелчков. Звонкие удары стального барабана сломали однообразный гул двигателя. Вступил густой, упругий бас. Каскад клавиш свалился прямо с последних звезд. Аккуратная гитарка появилась только после второго такта. Уходящая ночь завибрировала фиолетовым, с оранжевыми всполохами, ультрадабом. Вибрация шла от самолета, из самолета. Ритмичная сплошная арабеска залила эфир. В ней закручивалось все: я, Соня, ночь, спрятавшаяся Луна в Козероге, стыдливые остатки звезд, море вдалеке.
Андрэ сделал еще несколько ударов и что было мочи прокричал:
– Готовность один! Номад!
Сквозь плотный ковер окружавших нас звуков прорезалось:
– Когда был я младенцем, по-младенчески мыслил…
Голос Номада колыхался в воздухе как флаг. Сам Номад смотрел на нас из кабины. Возле его рта болтался никелированный микрофон.
– По-младенчески мыслил! А ныне оставил, оставил младенческое.
Андрэ последний раз воткнул топор в дерево. Ствол с хрустом накренился вперед.
– Канаты! – еще раз крикнул он нам.
Мы что было мочи потянули за узлы и петли. Канаты образовали некое подобие полозьев, ведущих к самому краю обрыва. Самолет соскользнул с упавшей рогатины, медленно, пьяно вывалился на упругие веревки и шустро покатился к краю.
– Движок! – проорал Андрэ.
Винт заработал с новой силой. Самолет тем временем набрал приличную скорость и почти достиг пропасти. Вдруг нас, державших канаты, мощно дернуло вперед. Послышался лязг. Машина пробороздила дерн и подкатилась к самой кромке обрыва.
Светлеющее, новорожденное небо и не менее новорожденное море впереди выдохнули. Они глядели в нас плавным, безразличным взглядом. Самолет, свесившись в пропасть кончиком своего носа, лишенного винта, застыл в нерешительности. Музыка из его дырявых боков играла не переставая.
Вдруг тонкая кромка, где соединяются небо и море, распахнулась. Невидимый шов, которым сшили две эти ткани, разошелся. Будто бы смазанное маслом, робкое солнце показалось над всем сущим.
Я оглянулся. В лицах каждого, кто здесь был, отражался свет. Солнце срезало волны моря и падало на нас. Андрэ все это время стоял, опершись на рукоятку топора, будто заправский лесоруб. Номад поднял руки вверх – то ли сдавался, то ли приветствовал светило.
Не помню, кто первый стал тушить костры и доедать оставшуюся клубнику.
Все спустились вниз ближе к полудню.
Мы с Соней нашли дом, в котором жили до поляны, договорились с хозяйкой и остались еще на пару дней. В одну из маслянистых южных ночей кто-то под нашими окнами дал три коротких автомобильных сигнала. Мы собрали вещи, попрощались с хозяйкой – кажется, она впервые за все это время улыбнулась – и вышли. В свете фар я увидел знакомую фигуру. Красавец и здоровяк, «хартбрейкер» Гера докуривал хабарик, почесывал бороду и щурился своими глазами-щелочками. Мы сели на заднее сиденье ржаво-баклажановых «Жигулей» двадцать-один-ноль-пять очень тихо, чтобы не будить спящую на переднем сиденье Арину, и поехали куда-то вдоль берега. Редкие города и деревни выглядывали из темноты тусклыми огнями. Когда маленькая, гордая, тихая и не нужная Молоху кавказская республика осталась позади нас, начался теплый рассвет. Гера гнал дальше.
Мы вернулись в промозглую, сизую питерскую осень. На следующий день после приезда я встретился с Фэдом, он писал, что у него есть для меня работа. На встрече я слушал обо всем на свете: его новых и старых телках, амбициозных проектах и снова об амбициозных проектах, которые, сука, сорвались, но только – не о работе. Мы прошли вдоль Карповки, когда он вдруг предложил «кое-куда забежать».
Фэд завел меня в арку на улице Льва Толстого, позвонил в домофон и бодро засеменил вверх по лестнице шикарного парадняка. Дверь в мансарду нам открыла посвежевшая и помолодевшая Лика. Лицо ее изменилось: появились гипертрофированные губы, кожу покрывал загар насыщенного ванильного цвета. Так хорошо она не выглядела даже тогда, в двенадцать лет.
Лика привела нас в просторный кабинет. Я огляделся. Ничего не выдавало порностудию, здесь вполне могла бы быть дизайнерская контора, агентство недвижимости или, например, редакция корпоративного журнала. О том, что обычно творится за дверью с табличкой STUDIO, скромно напоминал только олдскульный плакат. На нем жутко чрезмерно тестостероновый голый мужик смотрел на зрителя с вызовом и блаженством. Руками он сжимал гладкие, упругие, бледные женские бедра. Сама же женщина отсутствовала: как минимум ее голова была за границей кадра. Мне сперва даже показалось, что женщины как бы и нет, и мужчина трахает жутковатый манекен. Особого шарма ебарю придавали усы. Приглядевшись, я увидел, что ко рту мужчин кто-то приклеил облачко – в комиксах так обозначают реплики персонажей. «Верните в порно усы!» – изрекал самец. Я улыбнулся, узнав строчку из песни «Великих мастурбаторов». Лика, поймав мой взгляд, улыбнулась:
– Плакат нам подарил один американский мэтр порноиндустрии. Он еще сказал мне, что я неплохо умею делать…
– Давайте о работе, – прервал ее Коля.
– Если о работе, то нам нужен человек, который владеет словом. Надо придумывать сочные аннотации к нашим фильмам.
– Ты ведь сама владеешь словом. Ты поэтесса. С филологическим образованием, – ответил я.
– Во-первых, не поэтесса, а поэт. Во-вторых, я с этим завязала. В-третьих, мне ничего в голову не лезет.
– Ничего? Я бы так не сказал, – выдал Фэд, а потом сжался, еле сдерживая смех. Даже покраснел.
– Коля? – подняла брови Лика.
– Прости, Лика. Я просто недавно смотрел последние работы вашей студии. Ты – на уровне!
– Отличная шутка, Коль. Ты еще анекдот расскажи про порноактрису, которую затрахали на работе.
Мы договорились с Ликой, что я приду на следующей неделе, когда вся их команда вернется из Таиланда. Мне надо было переговорить с их боссом и приступать к работе. В назначенный день я пришел и познакомился с упитанным Эриком. Несмотря на все сорок пять, а то и пятьдесят, у него было лицо избалованного ребенка, одевался он во все пестрое: желтый пиджак, красный галстук, светло-голубые кроссовки, куча перстней. Эрик с ходу перешел к делу.