В мастерской стоял верстак и тиски, и все столярные и слесарные принадлежности.
Я заходил часто, и мы много беседовали. У Татлина на всё был особый свой взгляд, и от всех он хотел мастерства и искусства. Он любил простых людей, мастеров своего дела.
Он любил всё простое, но добротное и крепкое.
Он носил матросскую фланельку, матросские брюки, а также простые английские военные ботинки, подбитые железом, шерстяные фуфайки и носки. Ботинки он тщательно смазывал гусиным салом.
Я от него учился всему: отношению к профессии, к вещам, к материалу, к продовольствию и всей жизни, и это оставило след на всю жизнь
Он был только подозрителен ко всем, и всё ему казалось, что ему хотят зла и его предают. И его враги, вроде Малевича, к нему засылают кого-нибудь, чтобы выведать его творческие замыслы. Поэтому он постепенно раскрывал себя передо мной, будучи постоянно настороже.
Но напрасно. Я к нему относился с полной преданностью и даже сейчас, хотя вот уже несколько лет мы не встречаемся, я отношусь к нему так, что он, может быть, когда-нибудь пожалеет о своей подозрительности и потерянной настоящей дружбе. Но я, воспитанный им, так же, как и он, подозрителен и немного эгоистичен и из-за этого не делаю шагов с ним вновь подружиться. Хотя я и обязан сделать это первым. Но он посеял во мне то, что я этого не делаю, зная, что это непоправимо. Из всех современных художников, которых я встречал, нет равного ему.
Из других участников ко мне очень тепло отнеслась А. Экстер, которая была старше всех и уже имела имя, так как работала в Камерном театре. Она пробовала меня устроить тоже в Камерный, для чего познакомила с Таировым, но дальше этого дело не пошло. Она звала меня в гости, и как-то вечером я пришел, пили водку, и у нее сидел Тугендхольд[46].
В. Пестель, поклонница Татлина, была очень говорлива и маловесна, как по своей натуре, так и по живописи.
Попова, одна из богатых, относилась к нам свысока и пренебрежительно, так как считала нас неподходящей компанией и сословием, с которым ей не по дороге.
Но позднее, в революцию, она очень изменилась и стала настоящим товарищем, но об этом позже.
Со мной она почти не разговаривала и бывала редко, оставляя на выставке запах дорогих духов и след красивых нарядов в воздухе.
Удальцова приходила часто и тихо и вкрадчиво разговаривала о кубизме. Как бы подтверждая кубизм, она имела очень интересное лицо черной монахини со сдвинутыми, смотрящими в двух совершенно разных выражениях глазами, с несколько деформированным кубистическим носом и тонкими монашескими губами. Она больше всех понимала кубизм и серьезнее других работала.
Бруни относился к выставке несерьезно и участвовал из-за дружбы к Татлину, а сам был целиком в «Мире искусства». Но он любил Татлина, был молод и потому задорен и смел.
Васильева – седенькая бойкая женщина, видавшая виды и жившая в Париже – как художник была в меру способна и кубистична, несколько легковесна и пустовата и не вызывала у публики особого интереса.
О Малевиче я уже писал, и первое впечатление о нем не изменилось до конца жизни его.
Мы вместе с Татлиным мечтали уехать на Урал, в Сибирь, для чего завели две винтовки. Это было во время первой империалистической войны с Германией.
Владимир Евграфович нашел себе японский карабин, а мне – германский, патронов было целый ящик, да еще пулеметная лента и разрывные пули.
Всё это я тайно от полиции принес домой, а жили мы с Варварой на Каретно-Садовой у хозяйки, муж которой был сослан как немец, я его и не видел. Комнату мы снимали на первом этаже, с двумя окнами. Между рамами под вату я сложил патроны, а карабин повесил за шторой у окна, она и днем и вечером его скрывала.
Там он довисел до Октябрьской революции.
Помню, что были ночные дежурства во дворе от воров, но ружье было одно на пятерых, и когда пришло мое дежурство, ружья этого не оказалось, а я отказался дежурить без ружья, сказав, что мне охранять нечего, а если ко мне придут воры, то им не поздоровится.
Когда пришел Октябрь, стали ходить и забирать оружие, но мне было жалко отдавать, а больше спрятать было негде. Тогда мы решили с В. Е. спрятать под полом у него в мастерской, но для этого я должен был принести карабин к нему. А как?
Я взял доску чертежную, завернул в бумагу карабин, наружу высунул рейсшину и принес. И о ужас! В. Е. нет дома, дверь заперта. Что делать?
Но над дверью есть дырка. Я в эту дыру и сбросил ружье, написал записку на дверях: «Был, не застал, принес, осторожнее открывайте дверь. Родченко».
Без меня карабин он запрятал.
А патроны – большую часть Варвара, ходя за хлебом, выбрасывала на бульваре в снег.
Вскоре на Малой Дмитровке на бывшем купеческом клубе появился черный флаг и плакат на дверях «Федерация анархических групп. Записывайтесь в черную гвардию!»
В скором времени открылся клуб «Анархия».
Меня это очень заинтересовало, и, не выдержав, я однажды туда зашел и, пройдя коридор, вошел в комнату с названием «Штаб Черной гвардии». Там стоял длинный стол, покрытый черным сукном. У окон стояли два пулемета, прикрытые от окон ширмами.
Сидел человек с маузером без кобуры за ремнем. Я ему предложил свои способности художника.
Он заказал мне плакат о черной гвардии и написать на флаге «Анархия».
Я это сделал и стал ходить слушать лекции Саши Чёрного[47] и братьев Гординых[48] и др., а также об искусстве Алексея Гана[49].
Братья Гордины мне не нравились. Саша Чёрный очень «христосообразен» и не от мира сего.
Алексей Ган, красивый элегантно одетый, интеллигент, тоже сперва не понравился.
Оказывается, он вел отдел искусства в газете «Анархия» и вел студию самодеятельности.
В зале часто бывал Жолтовский, архитектор, иногда и Татлин.
Я болтался при штабе и не шел в студию к Гану до тех пор пока Татлин и Моргунов[50], получив мандаты от Московского Совета рабочих и крестьянских депутатов, не пришли к Гану, чтобы договориться об охране особняков от расхищения и следить за этим. Тут я и познакомился с Алексеем Ганом.
Мне поручили охрану особняка Морозова на Сретенке [Спиридоньевке? – А. Л.], где были гравюры и фарфор. Там помещалась группа «анархистов-коммунистов».
Я ходил туда каждый день и работал над тем, что всё художественно ценное сносил в одну комнату, ключи от которой были у меня.
«Анархистов» было несколько человек, среди них несколько женщин… Что они делали по вечерам – не знаю, так как я уходил часов в пять-шесть домой.
Днем они тоже, по-моему, ни черта не делали. Куда-то уходили, приходили и спали. Где они ели, я не знаю. Ко мне относились немного враждебно и настороженно: я вроде был наблюдающим от Моссовета, от коммунистов…
Но я никогда этому не придавал значения и старался с ними даже общаться, но этого не произошло.
Как-то раз днем мне они заявили, что обвиняют Федерацию в воровстве и продаже, и сейчас приедет грузовик их разоружать.
Началась подготовка к защите.
Стали щелкать затворами, насыпать патроны, заряжать гранаты, пробовать пулемет.
На меня стали совсем косо поглядывать.
Приехала какая-то комиссия и… грузовик с вооруженными, который встал вдали в переулке, а трое, среди которых был Алексей Ган, заперлись с главарями группы «анархистов-коммунистов».
Все ждали… и я в том числе…
Но вышел покачиваясь, Алексей Ган и заявил мне, что всё улажено. И я ушел домой.
С Ганом я познакомился и начал писать в газете «Анархия» дикие статьи, вроде:
Как творец-бунтарь, я говорю вам всем, еще способным разрушить, уничтожить всё старое, всё изжившее, всё мешающее, всё умирающее, всё лишнее, всё порабощающее, угнетающее нас.
Вам, стоящим у власти, вам, победителям, говорю: не останавливайтесь на пути революции, идите вперед и, если вам помешают в творчестве жизни рамки ваших партий, договоров, разрушьте их, будьте творцами, не бойтесь потерять что-либо, ибо дух разрушающий есть дух созидающий, и ваше революционное шествие даст вам силы творческой изобретательности и ярким будет ваш путь творчества революции.
Вам, вставшим у власти, вам, победителям, братьям по духу, творцам кисти, пера и резца, вам, которые еще вчера голодали на чердаках, а сегодня комиссары искусства, говорю: не баррикадируйтесь письменными столами своих коллегий и канцелярщиной, помните, что время идет, а вы еще ничего не сделали для своих братьев и они по-прежнему голодны, как и вчера… Помните о творчестве бунтарей!
Вам, стоящим у жизни, всему живущему человечеству говорю: будьте все богами и властителями, не кутайтесь в старые одеяла искусства бабушек, не спите на пуховых перинах любви прадедушек, не жуйте мертвых слов науки. Не пугайтесь жизни бунтарства, стройте свою жизнь без опек и предрассудков, будьте героями для самих себя! Двигайтесь вперед, изобретайте, ищите… Выбросьте, уничтожьте всё лишнее, всё ненужное. Будьте свободными, вечно юными искателями…
Будьте творцами, наконец, а не стадом, вы, о, люди живущие!
Анти
Вы, огнепоклонники Запада!
Книжные черви своих могильных кабинетов!
Русские критики, всегда хрюкающие на русское творчество, обвиняя в подражании Западу!
Смотрите, вот Россия родила свое творчество и имя ему беспредметность!
Смотрите, вот они, самые передовые творцы, беспредметники (супрематисты), вот эти первые в мире изобретатели нового, еще невиданного на Западе.
Мы должны радоваться великому творчеству России!