Теперь я понимаю, почему Розанов говорит о саботаже и прочем.
При атмосфере чиновников, желающих быть только во главе, а не среди товарищей, работать по-товарищески очень трудно.
Нам необходим управляющий, а не выборный декан.
Много избавились от Розанова, но хотят они (кроме студентов) все Милославского.
Кубицкий не делает абсолютно ничего, и, несмотря ни на что, он не отказывается от секретарства, но не ходит совершенно на факультет.
Я же, несмотря на то, что отказываюсь, – бываю.
Я не хотел бы говорить о мелочах, как задерживает Милославский сдачу дел, как даже ключ от деканской я не могу добиться у Артамонова.
При такой атмосфере мне осталось бежать, так как бороться еще с ними я не собирался.
Если Вам желательно подробности – вызовите меня.
Родченко
В оформлении «Инги» я поставил себе задачу дать складывающуюся деревянную мебель, материал для которой в СССР имеется в большом количестве. Металлическая мебель со стеклом столь интенсивно разрабатываемая на Западе, была мною отвергнута как трудно реализуемая в наших условиях.
Не ставилось в задание показать трансформирующуюся мебель, ибо принцип трансформации неприменим в бытовых условиях. Невозможно столу, трансформируясь в кровать, выполнять свои прямые обязанности. Более важным вопросом считаю, чтобы кровать не мешала дневной жизни, а обеденное оборудование – ночному отдыху.
А.М. Родченко. Обложка буклета к спектаклю «Инга». 1929
А.М. Родченко. Эскизы костюмов для спектакля «Инга». 1929
А.М. Родченко. Расстановка мебели в сцене «Клуб» спектакля «Инга». 1929
Поэтому особое внимание уделено рациональному, в наших бытовых условиях, складыванию мебели. Оформление места игры дано условно и схематично: стены, как таковые, не даны, оставлены лишь детали комнаты (окно, дверь и т. д.).
Мебель для каждого акта сделана новая, разница проведена также и в цветах и окраске мебели. Мыслится, что все комнаты находятся в одном и том же новом доме.
Костюмы «Инги» построены не только в плане рационализации, но сделаны с намерением подчеркнуть присущий Инге эстетизм в поисках еще не найденной рационализации женского костюма. В костюмах, демонстрируемых на манекенах, ставится вопрос о рационализации, но, конечно, только проблемно, ибо решение его есть труднейшая задача. Над этим вопросом нужно работать и работать, связывая поиски художника с общественно-бытовыми условиями.
Художник-конструктор А.М. Родченко
А.М. Родченко. Проект складного стула. 1929
…Мы смерть зовем рожденья во имя.
Во имя бега,
паренья,
реянья.
Когда ж
прорвемся сквозь заставы,
и праздник будет за болью боя, —
Мы
все украшенья
расставить заставим —
любите любое!..
После мучительных размышлений, – как писать воспоминания, как составить план, – и разочаровавшись во всех выдуманных проектах, решил совершенно просто.
Положив пачку узких полосок бумаги и написав для учета 2 мая 1939 года, начал писать. Листы были длинные и узкие, и опять белые, как ненавистный холст, на котором нужно выдумать, что нарисовать углем и замазать краской, чтобы уничтожить эту проклятую белизну… Так и тут то же самое.
Только в юности больше мечталось и казалось возможным, что новый холст будет необычайно чудесным и все, именно все будут удивлены.
Но теперь точно знаешь, что он может быть немного лучше предыдущего или хуже, и, может быть, даже… много хуже.
Я бы не писал этого, но нужно написать про все встречи с Маяковским. Лучше было бы всю жизнь одолевать эти белые холсты, и больше ни о чем не думать – ни о фотографиях, ни о деньгах.
Составил план и опечалился. Всё же начинать нельзя, нужно разобрать материалы по папкам, установить года…
Условность начинать с погоды заставила меня думать как о воспоминаниях, так и о ней самой.
Погода была переменная, но чаще всего стрелка стояла на «буре и шторме» и уже значительно позднее показывала «пасмурно».
Ясность и смелость была у всех и всегда.
Начать труднее, чем кончить, определить начало – это уже и есть решение конца, потому что в жизни нет ни начала, ни конца и трудно вырезать где-то кусок.
Началом определяется тон и стиль всей вещи, часто видно по первой фразе мастерство автора.
Интересно было бы сделать книгу из фотографий, пересняв всё, что нужно: и документы, и вещи, и людей.
О.М. Брик как-то рассказывал, что не то он, не то Шкловский[173] написал, или хотел написать сценарий для кино, где действие происходит всё время у одного окна; и то, что на окне, и то, что видно в окно, во всех измерениях показывало: царское время, империалистическую войну, Октябрьскую революцию и начало социализма…
Примерно так: окно… занавески… цветы… канарейка… гимназист собирается в гимназию… чиновник с бакенбардами читает «Биржевые ведомости»… в окне напротив аптека… золотые орлы… рядом «поставщик двора его величества» Василий Перлов… стоит городовой… проезжает ландо… синяя сетка, толстый усатый кучер, в ландо офицер, дама…
А.М. Родченко. Портрет В. Маяковского. 1924
Война…
Окно… отец чиновник, сын прапорщик… на улице проходят на фронт солдаты, поют… трамваи с ранеными… манифестации «до победного конца»…
Февральская революция…
Окно… прапорщик, перевязанная рука, красный большой бант… чиновник бросает в окно цветы… гимназист тоже с бантом… на улице беспорядочная демонстрация… на аптеке золотой орел завешен красной материей…
Октябрьская революция
Окно… стекло пробито… переодетые городовые и попы стреляют… улица пуста… орел снят… Василий Перлов исчез… всё меняется и меняется… очереди… сугробы… дохлая лошадь… понурые люди везут на саночках кульки, дрова… на окне труба буржуйки… разбитое стекло забито фанерой… на подоконнике жестяной чайник… пулеметный пояс…
Меняется и меняется…
Окно… чистенькие занавески… цветы… у окна мать и два сына. Один – орденоносец, другой – пионер, на улице демонстрация – двадцатая годовщина Октябрьской революции… проходит… и начинается уличное движение, автомобили… автобусы… троллейбусы… напротив метро… универмаг… и так далее…
В юности, когда особенно казалось темным будущее и было нестерпимо одиноко, я уходил на «Черное озеро». Это был общественный сад, народный сад в Казани, где играл оркестр военной музыки, а после ухода оркестра через высокий забор был слышен струнный оркестр кафешантана.
В саду гуляли люди «низшего сословия», сад находился в сыром месте, на дне высохшего озера.
В городе было еще два сада: Державинский и Лядской. В Державинском, естественно, стоял памятник Державину в виде мужчины в женской рубашке, в сандалиях и с головою Зевса, показывая куда-то рукой, очевидно, в Императорскую академию художеств, где его таким сделали потомки. Направо от этого богообразного мужчины стояло здание Дворянского собрания или клуба, прямо – большой театр, а налево – почта, совсем как в Москве Страстная площадь. В Державинском саду гуляла «чистая» публика – интеллигенция, чиновники, студенты, гимназисты и прочие, но уже без оркестра. Сад этот был разделан клумбами, акациями, хорошими скамейками, но гулять в нем было противно.
Была в Казани главная улица – Воскресенская, и однажды на витрине какого-то магазина появилась афиша, не помню текста, но что-то вроде:
«Три футуриста»
Д.Д. БУРЛЮК
В.В. КАМЕНСКИЙ
В.В. МАЯКОВСКИЙ
В садах у афишной витрины обсуждали их приезд.
В Казанской художественной школе, в которой я учился, самые левые из студентов были Игорь Никитин и я.
В коридоре школы обсуждали, что такое футуризм?
…Так трудно писать, что удивляюсь и завидую Толстому и Достоевскому: они так легко писали.
Флобер в письмах пишет, что ему было мучительно трудно писать, и «Мадам Бовари» сделалась с большим трудом; а по существу вещь эта неинтересная, а письма его исключительно интересны…
Театр с детства я не считал зрелищем, так как я вырос на сцене.
Отец был бутафором.
Обычно он никуда не ходил, но как-то он нас взял в цирк. Цирк настолько поразил меня, что это осталось на всю жизнь любимым зрелищем. В нем было всё необычайным. Обычные вещи летали, вертелись, превращались. Собаки читали, пели, кувыркались… Лошади танцевали… Люди стояли на голове, на руках, летали… Люди-феномены не сгорали в огне, неуязвимые люди-змеи… Костюмы их были ярки, фантастичны. Люди говорили нечеловеческим голосом.
Цирк – это настоящее зрелище неожиданностей, ловкости, красок, смеха, ужаса, музыки и т. д.
Второе потрясающее зрелище был вечер футуристов в этом важном Дворянском собрании.
Мне нравится беременный мужчина,
Как он хорош у памятника Пушкина,
Где, укрывшись лицом платка старушкина,
Одетый в серую тужурку,
Ковыряя пальцем штукатурку,
Не знает, мальчик или девочка
Выйдет из злобного семечка.
Очаровательна беременная башня.
Там так много живых солдат,
И вешняя брюхатая пашня,
Из коей листики зеленые уже торчат.
Крик… Свист… Хохот… Возмущение…
Бурлюк, напудренный, с серьгой в одном ухе, торжественен и невозмутим…
Презрительно сложив губы, внимательно и тщательно рассматривает беснующую толпу в лорнет.
Это он делает блестяще.