Василий Каменский в светлом костюме, с гигантской хризантемой в петлице, высоко подняв голову, весь какой-то сверкающий, читает нараспев…
КАКОФОНИЮ ДУШИ
МОТОРОВ симфонию
– фррррррр
Это Я, Это Я
футурист ПЕСНЕБОЕЦ и
пилот – авиатор
ВАСИЛИЙ КАМЕНСКИЙ
эластичным пропеллером
ВВИНТИЛ ОБЛАКА
кинув ТАМ
за визит
Дряблой смерти КОКОТКЕ
из Жалости сшитое
ТАНГОВОЕ МАНТО и
чулки с
ПАНТАЛОНАМИ.
Владимир Маяковский в желтой кофте низким, приятным, но перекрывающим весь шум зала, голосом читал:
Вошел к парикмахеру, сказал – спокойный:
«Будьте добры, причешите мне уши».
Гладкий парикмахер сразу стал хвойный,
Лицо вытянулось, как у груши.
«Сумасшедший!»
«Рыжий!» —
Запрыгали слова.
Ругань металась от писка до писка.
И до-о-о-о-лго
Хихикала чья-то голова,
Выдергиваясь из толпы, как старая редиска.
Читал Маяковский и Пушкина, но публика всё равно шикала, свистела, стучала…
Первый раз видел такое неистовство бушевавшей публики.
Довольно неприятное зрелище бесновавшейся интеллигенции мне еще довелось увидеть в предоктябрьские дни, когда большевики выступали перед меньшевистски настроенной интеллигенцией.
Все трое в Казани они снимались и на вечере продавались фотографии. Я купил открытки Бурлюка и Маяковского. Бурлюк был снят на черном фоне, в черном костюме с лорнетом и презрительной гримасой. Маяковский тоже на черном, в черном цилиндре и с тростью в руках.
Вечер окончился, и медленно расходилась взволнованная, но по-разному, публика.
Враги и поклонники. Вторых было мало.
Ясно, я был не только поклонником, а гораздо больше, я был приверженцем.
У подъезда стояли, оживленно обсуждали… Зачем-то и я встал, не хотелось идти домой.
Окруженные поклонниками выходили футуристы, им устроили овацию… Видел, как вышел Маяковский в цилиндре, с тростью и уехал на извозчике вместе с В. Вегером и его женой.
Казанская художественная школа отличалась большой терпимостью ко всяким новаторствам своих студентов.
Правда, в этой глубокой провинции наша «левизна» была очень относительной. Например, мы, то есть Никитин и я, будучи самыми левыми, писали одновременно под Врубеля и Гогена, левее до нас не доходило. Несмотря на это, мы всё же делали безусловно интересные вещи.
В коридорах школы висели «образцы» – лучшие работы студентов за все времена – в духе Переплётчикова, Сергея Иванова, Дубовского и других – вещи серенькие, обыденные, от этих «образцов» веяло безысходной тоской, интеллигентской обывательщиной. От одного взгляда на них не хотелось заниматься не только живописью, но и вообще ничем.
Среди ученических образцов висел довольно обыкновенный пейзаж, но в более сильных тонах и в более смелой манере. Это был этюд Д.Д. Бурлюка. Он до меня учился в Казанской художественной школе.
В Казани был городской музей, пожертвованный неким Лихачевым, но там был такой сброд копий и перекопий «неизвестных» мастеров, что туда только и ходили на свидания.
Наше знакомство с искусством Москвы и Петербурга и Западом было только через журналы в школьной библиотеке, и те были случайны.
Профессорами нашими были Радимовы, Скорняковы, Денисовы; говорить об их талантах не приходится.
«Свет во тьме» – Н. Фешин, безусловно способный человек, но он был занят Америкой, этот хитрый, самолюбивый, расчетливый профессор, далеко рассчитал свое бегство в Америку и не интересовался не только школой, но и Россией.
«Русский художник», окончивший Академию художеств, надежда реалистов, получивший золотую медаль за русскую картину «Капустницы», преподавал в школе, писал учениц школы то с цветами, то с книжкой, то с кошечкой… Беспрерывно экспортировал их в Америку, называя по-американски «Мисс Анта», «Мисс Кэт», «Мисс Мэри» и т. д.
Когда же эти «миссы» достаточно «намиссили» долларов, русского художника только и видели.
Прочие «профессора», не столь талантливые, как «мистер Ник. Фешин», жили тихой обывательской жизнью, строили дачки, ходили друг к другу пить чай и в общественной художественной жизни Казани не участвовали.
Итак, музея русской живописи не было, выставки устраивались редко, да и то только этих же мастеров. В казанских театрах художников выписывали из Москвы посезонно.
Большинство студентов в школе были приезжие из Сибири, и летом нас, казанцев, оставалось всего человек десять.
В 1913 году наши казанские профессора устроили «Периодическую» выставку и на нее, кроме себя, пригласили особо талантливых старших студентов, вроде меня, Игоря Никитина и своего любимца Дементьева, пишущего серенько. Это приглашение считалось большой честью для нас, и мы могли дать не более двух вещей.
Я выставил две темперы в темных, но колоритных тонах, изображавших карнавал на фоне архитектурных фантазий. Одну из этих вещей купил присяжный поверенный Н.Н. Андреев. С этого времени началось у нас знакомство. Я стал часто бывать у Андреева. У него было небольшое собрание живописи: изумительная «Карусель» Сапунова, такого Сапунова я до сих пор не видел. Два пейзажа Крымова, «Скачки» Г.Б. Якулова и другие. Жена Н.Н. Андреева оказалась сестрой Якулова.
Кроме этого, у Андреева была неплохая библиотека по искусству – «Аполлон», «Мир искусства», «Золотое руно», «Старые годы», «София» и другие.
Сам Андреев был очень живой человек, маленького роста, черный, круглый, с очень подвижными пальцами и блестящими глазами. Он чем-то напоминал Евреинова и по странности персонаж Гофмана – Челионати.
Квартира Андреева была необычная: маленькая прихожая и неожиданно огромный кабинет с большим ковром на полу, как в «Матиссовой» комнате у Щукина, картины, книги, опять книги и, как будто, вовсе нет мебели.
Остальные комнаты были крохотны, как каюты, но всегда было шумно, много народу, в том числе бывал Вегер. Вегер был выслан в Казань и, как я узнал позднее, он сидел в Бутырках вместе с Маяковским.
Вегер был юристом и поэтому, вероятно, часто бывал у Андреева. «Вегера», как их звали с женой, часто смеялись над Андреевым за его обрастание имуществом.
О Маяковском у Андреевых не говорили, так как футуристов Андреев не признавал. Он был достаточно умеренным и когда я в искусстве пошел дальше, знакомство с ним прекратилось – он дальше «Мира искусства» не пошел.
Андреев был постоянным юристом у известного в Казани пивоваренного заводчика немца Петцольда и, по-видимому, имел деньги, потому что он решил устроить выставку москвичей, но, будучи во всём умеренным и осторожным, Андреев не решился делать выставку даже своего любимого общества «Мир искусства», а, как говорил он, для первого раза нужно показать Казани Общество русских художников, боясь, что сразу «Мир искусства» не будет понят.
Выставка успеха не имела ни у студентов, ни у публики. По-видимому, не поняли ни «умеренности», ни реалистов.
Второй выставки, конечно, уже не пришлось устраивать.
Зато адвокаты решили устроить «адвокатскую елку» в одной из пустых квартир, и мне было поручено декорирование этого вечера. Несколько комнат я занял имитацией футуристической выставки, для этого написал двадцать футуристических вещей на картоне, клеевой краской; писал их с удовольствием.
Самую большую комнату оформил под ресторан, другие комнаты оформил под «восточные» из собранных адвокатских ковров. Вегер выпустил маленькую печатную юмористическую газету.
Как-то, роясь вечером в книгах у Андреева, мы наткнулись на тюк революционной журнальной литературы 1905 года, весь вечер мы их просматривали, но читать мне он не дал. Тюк снова запаковали, и я понял, что Андреев их бережет как редкость, и только.
Один раз был у «Вегеров» – мы сговорились вместе идти в кино. Меня удивила студенческая обстановка квартиры.
Вскоре я уехал из Казани в Москву и больше не встречался ни с Андреевым, ни с Вегером.
В Москве в 1916 году я участвовал впервые на футуристической выставке «Магазин» на Петровке; это было мое первое в Москве выступление. Мы просто сложились и арендовали свободный магазин на месяц. Участвовали Татлин, Удальцова, Экстер, Попова, Бруни, Клюн, Пестель, Васильева, Малевич и я. Татлин и я не могли оплатить своего участия деньгами, а только своим трудом, поэтому я продавал билеты и дежурил на выставке, а Татлин был организатором и заведующим выставкой.
Малевич выставил кубистические вещи, всё скандалил и в конце концов снял вещи и ушел с выставки.
Я выставил вещи абстрактные.
Мне, конечно, не легко даются воспоминания, одолевают всякие сомнения и особенно вопрос, правильны ли все эти отклонения в сторону и мои личные биографические описания. Но иначе я писать не мог, мне было бы неинтересно, да и никому было бы не нужно.
Атмосфера и ситуация, в какой мы работали на левом фронте, нужна; она может многое, непонятное теперь, объяснить.
Мы, левые художники, пришли работать с большевиками первые.
И этого никто не имеет права отнять у нас, это можно только умышленно не помнить.
И не только пришли, но и за волосы тащили художников «Мир искусства» и Союз русских художников.
А чтобы это не забывалось, мы это напомним:
Мы первые оформляли советские демонстрации,
Мы первые советизировали и преподавали в художественных вузах,
Мы первые организовали советскую художественную промышленность,
Мы делали первые советские плакаты, стяги, знамена, РОСТу и т. д.
Мы перестроились, и настолько, что некоторые уже являются орденоносцами, кроме Н. Асеева, В. Шкловского, С. Кирсанова и других.
А то, что левые перестраиваются не так быстро, как перестроились правые, то, зато они долго ждали (правые). Да и не перестроились, а пристроились, не изменяясь, а лишь изменив тему, мастерство же часто делалось хуже.