Как я уговаривал художников в профессиональном союзе взять и перебраться в девятиэтажный дом, бывший Нирензее, в Гнездниковском переулке, там ведь каждому была бы мастерская; а на крыше огромная общая мастерская.
Я уже договорился с Моссоветом и комендантом этого дома. Из этого дома выселяли «бывших», многие сами удрали, дом пустовал. Для образца я сам переехал – это была чудесная мастерская с газом, телефоном, с маленькой кухней и ванной, но… сколько я ни агитировал художников, они мялись… Они попросту боялись, что уйдут большевики и тогда… Не будем повторять того, что тогда говорилось…
В 1917 году мы организовали профессиональный союз; он состоял из трех федераций:
МОЛОДАЯ ФЕДЕРАЦИЯ
ЦЕНТРАЛЬНАЯ ФЕДЕРАЦИЯ
СТАРШАЯ ФЕДЕРАЦИЯ
В жизни их звали иначе: Левая, Центр, Правая…
В Молодой были левые художники —
футуристы,
кубисты,
супрематисты,
беспредметники.
В Центральной художники —
«Мир искусств»,
Союз русских художников,
«Бубновый валет»,
«Ослиный хвост» и др.
В Старшей художники —
Союз русских художников,
«Передвижники» и др.
Председателем Молодой федерации был Татлин, секретарем – я. Председателем Центральной – Нивинский, секретарем – Келер. Председателем Старшей был Богатов, секретарем – Евреинов.
Еще забыл написать: перед самой Октябрьской революцией мы нанялись с Татлиным работать исполнителями в кафе «Питтореск» на Кузнецком мосту, где теперь Всехудожник.
Хозяином этого «Питтореска» был капиталист Филиппов.
Филиппов – это почти все булочные в Москве. Он, по-видимому, решил сделать оригинальное кафе, поручив художнику Г.Б. Якулову оформление.
В общем я не знаю, как там было дело, но Якулов пригласил работать меня и Татлина.
Работали так: я разрабатывал эскизы для художников и большие рабочие детали по черновым карандашным наброскам Якулова. Якулов, получая много денег и живя в «Люксе», сильно пил и делать хорошие эскизы было ему некогда.
Татлин, Удальцова и Бруни выполняли эти эскизы уже в самом кафе. Плата была, кажется, поденная, 3 или 5 рублей в день. Мне отвели комнату, и я начал работать.
Татлин принялся расписывать стекла.
Денег не жалели настолько, что даже Велимиру Хлебникову заказали какой-то скетч написать. Чтобы это дело было, наверное, Хлебникову дали шикарный номер в «Люксе», в бельэтаже, из двух комнат, но он, странный, приходил поздно ночью и, крадучись в темноте, ложился спать на полу, где-нибудь в уголке, и рано-рано утром уходил куда-то. Не знаю, написал он что-нибудь, или нет.
После Октябрьского переворота Татлину оставалось получить с Якулова и администратора какие-то деньги, а они, естественно, ввиду «неясного» положения, не собирались расплачиваться.
Ко мне обратился за советом Татлин. Как быть? Кому жаловаться?
Я посоветовал пойти в районный партийный комитет.
На другой день вечером пришел Татлин грустный и рассказал мне, что в комитете ему посоветовали подать в суд; ну а какой же теперь суд, ясно, что дело затянется.
Я спрашиваю:
– Что-то это не то, а ты куда ходил-то?
– …Да в комитет.
– Какой?
– …Социал-революционеров.
– Ну, это совсем не то, нужно идти к большевикам, они ведь вся сила.
На другой день мы вместе отправились и заявили товарищу в кожаной куртке с маузером, что штабс-капитан Якулов не платит за работу маляру Татлину.
Товарищ в кожаной куртке написал повестку:
«Штабс-капитану Якулову явиться в десять часов в комитет».
В десять часов все явились.
Человек в кожаной куртке встал, поправил кобуру от маузера и сказал: «Что же это вы, гражданин штабс-капитан, не платите рабочим малярам?»
Якулов страшно возмутился, стал говорить, что он такой же художник, как и эти маляры, но вид у него – в бриджах, в крагах, во френче, усики, стек – говорил не в его пользу. У нас с Татлиным вид действительно был малярный.
И человек в кожаной куртке приказал заплатить немедленно. Деньги Татлин получил на другой день.
Якулов долго не мог этого забыть.
Как-то с Татлиным мы зашли в «Кафе поэтов» в Настасьинском переулке. Оно еще отделывалось и расписывалось, каждому художнику предоставлялась стена, и он что хотел, то и писал на ней. При нас расписывал Д.Д. Бурлюк и говорил, что стена Татлина ждет… Но Татлин отказался расписывать. Мне тоже предложили, но Татлин шепнул мне: «Не нужно», и я тоже отказался, а почему «не нужно», я до сих пор не знаю.
Тут же прогуливались Петровский и Владимир Гольдшмидт – «футурист жизни», бездарный поэт, но красивый парень, обладающий огромной физической силой. Он ходил в голубой какой-то рубашке с открытым воротником, с золотым кольцом на голове, что-то в духе старых эллинов или борцов.
Он куда-то вскоре пропал, и я давно о нем ничего не слышал.
Нужно было посмотреть, что сделали в «Кафе поэтов», и мы трое пошли: Татлин, я и Степанова.
Все столики были заняты, но для Татлина нас где-то устроили.
Публика разная: богема, журналисты, спекулянты и еще не удравшие буржуи.
Шумно, пестро, дымно.
Выступало много поэтов, в том числе и В.В. Маяковский. Увидав Татлина, он с эстрады заявил: «У нас в гостях сегодня автор железо-бетонных контррельефов, гениальный художник-футурист Владимир Евграфович Татлин!»
Публика зааплодировала.
Татлин встал и поклонился, а я от неожиданности покраснел. Приняв это за обиду, Татлин, сев, шепнул мне: «Они тебя еще не знают, а поэтому и не назвали фамилии».
Помнится, что это была елка под Новый год и на елке висели, кроме всего прочего, книги и рисунки.
Маяковский раздавал подарки с елки, в том числе, помню, бросил книжку «Облако в штанах» с какой-то надписью.
Мне очень хотелось получить, но увы, мне она не досталась.
Профсоюз устроил выставку в помещении теперешнего музея имени Пушкина, но через несколько дней после открытия Левая федерация вышла из союза из-за нарушения профсоюзом прав федерации и сняла с выставки картины своих членов[174].
Мы начали самостоятельную общественную жизнь в новом помещении – Кречетниковском переулке.
Начал функционировать клуб художников-живописцев Левой федерации профсоюза.
Выпустили афишу, что клуб устраивает выставки беспрерывно в порядке записи всех членов Левой федерации. Выставки пользовались популярностью и посещались очень охотно.
На моей персональной выставке, помню, было много народу, среди них были Эренбург, Алексей Толстой, С. Щукин, Тугендхольд и другие.
Маяковский тоже числился членом клуба, но он был больше в Ленинграде и не знаю, был ли он на выставках или нет.
Приехали в Москву Пунин, Штеренберг, Маяковский, Брик и во главе с Татлиным организовали при Наркомпросе Отдел Изобразительных Искусств и Художественную коллегию.
Татлин, Малевич, Моргунов, Розанова, Родченко, Удальцова и другие начали создавать советское искусство.
Это теперь многими замалчивается.
Многие не помнят, другим не выгодно вспоминать, но мне кажется, это необходимо помнить.
Советское искусство начали создавать мы, а не иные, которые этого не помнят. А мы помним, как они еще дописывали в это время портреты царского времени и пришли в советское искусство лет на десять позже нас.
Этого не следует забывать, мы поверили большевикам в 1917 году, а они немного позже – в 1927 году. Нас было мало, но мы были «зачинщиками новой веры».
…Дрались
некогда
греков триста
сразу с войском персидским всем.
Так и мы.
Но нас,
футуристов,
Нас всего – быть может – семь…
Над городом ширится легенда мук…
Схватишься за ноту
пальцы окровавишь!
А музыкант не может вытащить рук
из белых зубов разъяренных клавиш…
Каждый творческий путь есть сумма впечатлений: детства, юности, среды и юношеских иллюзий.
Творческий путь художника не выдумывается, он складывается из разных материалов и переломать все эти данные, грубо их отбросить, это значит остаться ни с чем.
Это для честного художника значило бы просто конец и смерть.
Может быть, для чего-нибудь интересно будет, когда хочется это на примере рассказать.
Родился я над сценой театра, это был Петербургский Русский клуб на Невском, где отец работал после долгих мытарств бутафором.
Жизнь театра, то есть сцена и кулисы, это и была подлинная жизнь, а что там за этим – я совершенно не знал.
Квартира была казенная, находилась на пятом этаже, с входом со сцены; собственно говоря, это был просто чердак.
Стоило спуститься по крутой лестнице, и сразу очутишься на сцене.
Первый пейзаж я увидел на сцене, первые цветы сделал отец.
Одним словом, всё, что есть в жизни обычного, настоящего, я видел в ненастоящем виде.
Это всё было искусственное.
Но этого я не знал и думал совсем наоборот. И я страшно удивился, когда узнал, что в доме, куда мы пришли в гости, совсем нет сцены.
Лучшими я считал актеров, ведь для них всё это делается.
И казалось мне, что город – это сплошь все театры и в каждом такая же жизнь, как у нас.
Я не предполагал, что есть жилые дома, фабрики, тюрьмы и дворцы настоящие.
Все театры имеют всё это на сцене.
Объяснить было некому.
Объяснить всем было некогда, а я и не спрашивал, так как это не вызывало вопросов.
И лишь книги объяснили мне это позднее.
Казалось бы, естественно было мечтать об игре на сцене, сделаться актером.
Но этого не произошло и не могло произойти.
Актеры менялись, а театр никогда. Значит вся эта машина важнее и нужнее.