12 мая 1939 года.
Сегодня день пропал, ничего не писал. Всякие личные дела заняли день, и мне очень жаль, что это сбивает настроение.
Как я боялся, что будет трудно писать и мало интересно творчески, а особенно отрабатывать.
Но сейчас, оказывается, очень хочется уже отрабатывать, и я даже пробовал начало отработать. Правда, что ничего особенного не вышло, но я надеюсь и это одолеть.
Я занялся радио, начал строить радиоприемник 4-х ламповый. В продаже тогда таких не было. После него хотел сделать супергетеродин, но не было переменных конденсаторов, и мне очень хотелось иметь два заграничных одинаковых, а так как Володя уезжал в Париж, я его попросил привезти.
В то время нельзя было ввозить радиочасти из-за границы.
По приезде Маяковского звонят Брики: приходи, Володя приехал.
Пришел, он дает со стола один конденсатор, завернутый в бумагу, а другой из чемодана в коробке. Оказывается, он боялся, что на таможне отберут два, так он один вез кармане, а другой в чемодане.
Настолько внимателен был он, как он исполнял всякие просьбы.
Но самое замечательное – это было с другой просьбой.
Уезжал в Германию мой хороший знакомый – инженер. Я ему советовал купить себе «Лейку». «Лейки» только что появились, и в СССР их еще не было. Мне тоже хотелось «Лейку», но столько валюты у меня не было, да и две он всё равно бы не привез, поэтому я себе просил «Эско» – дешевый аппарат на кинокадр.
Когда он приехал, то оказалось, что себе «Лейку» он привез, а «Эско» со своим увеличителем попросил другого инженера привезти. Тот не привез, а сдал эти аппараты в наше посольство. Год эти вещи там лежали. Я, конечно, попросил Володю привезти (я не знал, что за увеличитель).
Вскоре Володя приезжает, дает мне документ и говорит: «Иди, получай, привез, но замучился с этим увеличителем, он такой тяжелый и большой»[176]. Действительно, если бы я знал его величину, я бы постеснялся попросить Володю. Но он опять, несмотря на неприятные и канительные хлопоты, привез всё. Я еще забыл сказать, что ему пришлось доставать и лицензию на всё это.
Он также купил и отправил из Парижа кинорежиссеру Кулешову – форд спортивный.
Внимательность его была и без просьбы.
Володя привозил из каждой поездки, как и другим, мне всегда что-нибудь.
Так он привез пастель (цветные карандаши).
Из Парижа – фотобумагу, подарок знаменитого Ман Рея[177].
Это была новинка – фотобумага на прозрачной подложке. Фотоснимки самого Ман Рея.
Две гравюры Пикассо, подаренные ему Пикассо, он подарил мне.
Я их, везя домой, к сожалению, выронил.
Привозил он монографии, журналы и т. д.
К работе над советской рекламой он относился очень серьезно. Так, Володя даже в союзе составил расценки всяких рекламных работ, там эти расценки утвердили, в них всё было тарифицировано: текст, эскиз, художественное исполнение. Мною был сделан альбом наших работ для показа заказчикам.
Утром он ходил и принимал заказ, брал цифровой и тематический материал. Часто это было большое количество отчетов, скучных книг, которые он прочитывал и выписывал цифры тем и прочее.
Вечером, часов в 7, в 8 я приходил. Иногда он еще дописывал тексты при мне, иногда они уже были готовы.
Текст был не один, он был с рисунком, который он не мог не сделать, хотя каждый раз говорил, что «вот это я нарисовал, но тебе, конечно, не нужно, это я так, для ясности».
Он знал, что я не делал по его рисункам по той причине, что они были сатирические, в стиле лубка.
После определения размеров и назначения работы я шел домой, где немедленно садился за эскизы. Приходили ребята – студенты из ВХУТЕМАСа Жигунов, Быков, Соболев и другие и, расположившись у меня в мастерской, принимались за исполнение. Я же делал следующие эскизы, следил за исполнением, выполнял сам ответственные куски, намечал пропорции.
Работали иногда засветло. Утром, в 11, я уже нес плакаты Володе или он заходил за ними… Вечером повторение того же плюс расплата со мной, иногда и переделка.
Володя аккуратно звонил мне, сообщая о приеме и получении денег. Что было очень ценно и замечательно – он был настоящим человеком дружбы и коллектива.
Работы всё прибавлялось, и я от бессонных ночей свалился, заболел малокровием и нервным расстройством, пришлось сократить работу. Володя привлек тогда Левина и Лавинского и многое стал делать сам.
Потом работа эта прекратилась.
В Моссельпром назначили художника Юона; Юон, конечно, больше работы нам не давал.
Компания РАППа и МАППа, конечно, всячески нас выживала и старалась нашу работу всячески охаять и ликвидировать. Чего она и добилась.
Конечно, ей было от чего беспокоиться – вся Москва была в наших рекламах. Все киоски Моссельпрома, все вывески, все плакаты, все газеты и журналы были наполнены ими. Мы полностью завоевали Москву и полностью сдвинули, или, вернее, переменили старый, царски-буржуазно-западный стиль рекламы на новый, советский.
Над Маяковским издевались разные Жаровы, Сельвинские: «„Нигде кроме, как в Моссельпроме“ – новый дядя Михей!»
Они добились того, что нам работу стали давать неохотно, да и у нас было испорчено рабочее настроение.
Реклама постепенно опять переходила в старое русло.
Опять появились женские головки, цветочки и, с другой стороны, при помощи АХРРа, на текстиле рисовали целые колхозы и демонстрации, доведя всё до абсурда.
«Самому талантливому нашему врагу Маяковскому на память о нашей Ахровской победе».
3.5.26.
Победа этих «врагов» потерпела крах, их «талантливые» полководцы – Авербахи, Киселисы и проч. потерпели не только поражение, но полностью выкинуты из жизни.
Но жизнь Маяковского они сократили, и мы не знаем точно – насколько. Может быть, они были и целиком виноваты в его смерти.
Во всяком случае, я и сам в период травли, проработки и их «побед», в невероятной тоске думал: «Как же так, я всей душой за советскую власть, я всеми силами работаю с верой и любовью к ней, и вдруг мы неправы». Иногда приходили мысли также о самоубийстве.
Как же работать? Так, как Кацман – эта безличная, бездарная, подхалимская, лакировочная, бездушная халтура…
Как же так, если другой писал наддиванные пейзажи для буржуазии и при ней чувствовал себя прекрасно, если он писал портреты Керенского, и он же теперь первый в Союзе художник… Нет, это непонятно…
Володя очень часто ездил за границу. По карте поездок, которую сейчас делает Варвара, выяснилось, что в год он ездил на круг 4 раза. Но тогда это было так мало заметно, что его нет в СССР или в Москве. Вернее, совсем не было заметно. Не было никаких сборов, прощаний, встреч, также и в газетах он продолжал печататься, присылал стихи, а приезжая, сразу же выступал с докладами и новыми стихами.
Он привозил целые чемоданы журналов, каталогов, книг. Всё это отдавал Осе и в его комнате был целый склад. Мы толпились в этой комнате, смотрели, спорили и намечали планы. Комната Оси – это особенная комната и ее нужно при музее восстановить.
Когда приезжал Володя, Ося был страшно оживлен, он показывал нам привезенное, объяснял, переводил и т. д. Володя же продолжал быть таким же, как всегда. Он ничего не рассказывал, не показывал, не говорил. Как будто он никуда не ездил и только вчера тут сидел.
Но зато —
на выступлениях и в стихах другое дело.
Он как будто своим друзьям всё рассказывал, острил и издевался. Мне казалось, что дома потому-то он и не рассказывал, чтобы не повторяться и не терять настроения.
Мы уже привыкли, что всё расскажет и объяснит Ося.
После просмотра Оси и использования в печати всяких новинок журналы и книги отдавались по специальностям: мне – искусство и фото, Жемчужному – театр и кино, Лавинскому – скульптура и архитектура, и другим – кому что нужно.
Привез и подарил мне Володя монографии – Гросса, Ларионова, Гончарова, Делоне, «негров», Руссо, Пикабия, Пьера Лоти, Б. Григорьева, Пикассо.
Таким образом и печать, и нас он, единственный, информировал о культуре и искусстве Запада, и поэтому, мне кажется, эту линию Маяковского необходимо продолжать и в библиотеке имени Маяковского, не прерывая, заполнять пробелы и выписывать журналы и сборники по живописи, архитектуре, скульптуре, театру, кино, цирку и т. д.
Он этим интересовался, любил и крепко был связан со всеми видами искусства.
Это не забывается, он ведь был изумительный художник.
Обузить его только стихами, значит замалчивать его значение, которое еще скажется, а для нас уже сказалось, в русской истории изобразительного искусства.
Он не собирал коллекций, он привозил и отдавал всё нам. Он привозил не только искусство Запада, но и его жизнь, его дыхание, какое оно есть, со всеми недостатками и достоинствами. Он привозил и плакаты, и каталоги, и рекламные проспекты, и афиши, и новые оригинальные вещи, и фотографии видов, постановок и сооружений.
Видимо, по приезде, Володя всё рассказывал Осе и Лиле, а потом уже рассказывал только на выступлениях, поэтому все рассказы я слышал или на выступлениях, или от Оси.
Вообще комната Володи была обычно открыта и только, если народ не помещался в столовой, то он сидел в Володиной комнате.
У Оси же в комнате составлялся план ЛЕФа, задумывалась его изочасть, а в столовой шли споры Володи с Третьяковым, Чужаком, а они всегда спорили. Володя нервничал и повышал голос так, что в шкафу звенела посуда.
Но кто знает Третьякова, то это неудивительно. Он такой спорщик и талмудист, что замучает, кого угодно. С ним было безумно трудно работать; мнение у него менялось, но пока оно изменится, он дико утверждал свое.