Начали жаловаться, но это не помогло, мы ссылались на то, что нет денег. В конце концов они сами нам постелили дорожки за свой счет.
Мы с Володей за рекламу получили серебряную медаль, кроме того, я за театр и интерьер еще две медали.
Мы бы получили и золотые, но Франция к СССР относилась тогда неважно и явную агитацию не поощряла. Франция – торговка, она всё продает.
В «Рабочий клуб» я положил массу журналов и книг. И каждый день их воровала публика и мы молча прибавляли. Комитет нам указал, что у нас мало охраняют и потому у нас воруют. Но мы отвечали: что сделаешь, мы бедные. Тогда нам поставили ажана.
…От товарища Красина приказ вышел для всех нас – работников павильона, приехавших из Москвы, – чтобы были прилично одеты.
Наш правительственный комиссар Петр Семенович Коган для открытия павильона и присутствия на открытии выставки купил…
цилиндр,
он лежал в чудной картонке, но пока открытие откладывали, его дети прыгали со стула на этот цилиндр и опять клали в эту коробку. Когда уже нужно было ехать на открытие, выяснилось, что цилиндр имеет только одну видимость. Ну, так Петр Семенович не растерялся и никогда его не надевал, а носил всегда в руке.
Как-то Володя попросил меня напечатать фото с Ленина. У меня были репродукции, снятые с фото в Музее Ленина. Я принес ему два отпечатка. Один – голова говорящего Ленина, а другой стоя – стоящего на грузовике на Красной площади. Он их повесил в комнате на Лубянке. До последнего момента говорящий Ленин висел на стене; второй снимок, наверно, оторвался от стены.
Видимо, как-то, смотря на эту фотографию, он написал стихотворение…
«Разговор с товарищем Лениным».
В одно из воскресений мы сговорились с Бриками и Володей посниматься как следует. Пришел я часов в 12. Начал в комнате. Снял Лилю у телефона, у окна и всех вместе за столом – Володя, Бескин, Варвара и Лиля. Совершенно неожиданно приехал Авербах и начался спор. Я ушел в садик – это было в Гендриковом – и, снимая всех, всё ждал, когда Володя придет. Но он, не желая сниматься с Авербахом, не шел.
Проще говоря, вечером, когда солнце заходило, ушел Авербах и Володя спустился в сад, но было поздно и темно. Снял я три раза, но с такой выдержкой, с рук, что аппарат дрожал.
И вот так всегда трудно было снять Володю, то он спорит, то он играет, то его нет.
Вчера вечером приезжали к нам Лиля Юрьевна и Катанян смотреть карты поездок Маяковского. Карты очень понравились. Показывал им рисунки и живопись и фото с Маяковского.
Полонский написал подвал «ЛЕФ или блеф», где особенно досталось мне за мои письма из Парижа. Прочитав подвал, я страшно расстроился. Мне было ужасно обидно и противно. К чему такое передергивание и чванство, к чему такое опорочивание, всё-таки бывшим тогда крупным (по должности) человеком, так грубо и плоско написавшим в стиле «Газеты-копейки».
24 мая 1939 года
Работа встала, уже три дня не пишется. Нужно посмотреть письма из Парижа и выдержки из них, что напечатаны в ЛЕФе. Может быть, в письмах о Маяковском больше, чем напечатано. А также прочитать заседание ЛЕФа о Полонском, затем нужно вставить стихотворение Маяковского о Полонском и выписать из стенограммы диспута «ЛЕФ и блеф». Вот всё это нужно прочитать, отметить и переписать. Думаю, раз это касается меня и Маяковского, нужно вставить.
Эти идиоты думали, что мои письма – это новая проза ЛЕФа, потому на меня набросились.
До чего всё новое встречается в штыки.
До чего любят всё старое, да и в старом нежно-сусальное, безликое и безобидное, и вообще, всё вообще, ни о чем и ни о ком.
Читаю Свифта, Сервантеса и Пруста, это настраивает писать и приучает к приличному.
Уже двадцать дней прошло, а написано мало, да и то всё нужно перерабатывать. Но всё же нужно довести до конца, как всякое дело.
Вот еще тяжелая работа – переписывать всю эту историю с Полонским. Особенно трудно решать, что переписывать, а что не нужно. Еще такая же работа с диспутом «ЛЕФ или блеф»; есть стенограммы, но вот читаю и всё выбираю, что нужно переписать, а еще не уверен, интересно ли будет читаться эта история…
Тем более, я беру только то, что касается меня и Маяковского по отношению ко мне.
Несколько раз я был склонен к тому, чтобы всё это выбросить с «письмами», но желание дать всю картину полностью удержало от этого.
Чем это объяснить, что с возрастом всё становится на свое место в воспоминаниях жизни… помню, как мне хотелось написать и я забирался на крышу дома и садился за трубу от солнца и писал, писал маленькие записные книжки по пять полосок, и накопилось много, и я их хранил в укромном месте. Что писал в них, я не помню, но, по-видимому, это мучительное страдание от невозможности написать что-либо интересное, так как ничего, вероятно, не ценил еще интересного, и считал его обыкновенным и мечтал о чем-то необычайном.
Теперь же ясно помнится, что жизнь того юноши имела среди прочих интересные наблюдения, и он много и интересно мечтал, наблюдал и даже переживал, и что стоит написать это детство, оно так интересно и так не похоже на детство графа Толстого, Гончарова и многих других.
Внутреннее недовольство своей бедностью или бедностью родителей, но зато свобода в воспитании, ненависть к состоятельным детям, мечты о будущем давали очень интересную жизнь и, если дело с воспоминаниями пойдет, я примусь писать дальше. Но пока еще мало верится в удачу литературной обработки.
Видимо, приходит такой момент, когда начинаешь ценить свою прошлую жизнь и начинаешь находить ее интересной.
В «Известиях» 25 мая 1927 года появился подвал:
«Заметки журналиста».
ЛЕФ или БЛЕФ
«…В одном из номеров „Правды“ интригующе бросилось в глаза: НОВЫЙ ЛЕФ – журнал левого фронта искусств. И на видном месте объявления заглавие статьи „Родченко в Париже“. Объявление достигло цели: я заинтересовался. Я развернул вторую тетрадку журнала… пропустил стихообразную статью Вл. Маяковского „Нашему юношеству“ и принялся за Родченко. Не всякий знает, кто такой Родченко и почему важно, что Родченко был в Париже.
Но не зря же, думалось мне, он занимает четвертую часть „Нового ЛЕФа“. Тут что-то есть.
Но разочаровался с самого начала – название оказалось „трюком“, то были отрывки из писем, которые названный Родченко писал кому-то из домочадцев. Но и это небезынтересно: „Наши за границей“.
О чем же пишет „НОВЫЙ ЛЕФ“, с такой вызывающей поспешностью поднесенный читателю?
Я воздержусь от критики. Я не дам никакой оценки этой переписке. Я сделаю лишь несколько выборок из писем. Пусть читатель судит сам об их великолепии. Вот что написал Родченко из Европы…»
И тут он приводит выдержки, в большом количестве тщательно «подобранные», а это не трудно при желании. Письма эти я не писал для печати, и потому в них несколько свободное обращение и много личного.
Но меня печатали не как литератора, а как художника, имеющего определенный взгляд на искусство.
И взгляд этот не схож со взглядом эстета Полонского.
Перепечатывая гнусную травлю этого журналиста, я задумался над выражением «стихообразная статья». Что это? Показать, что Маяковский не умел писать прозой что ли? Решил найти и прочитать. И что же – этот «журналист» так называл стихи Маяковского.
Нужно же быть по меньшей мере кретином или чем иным… мало похожим, во всяком случае, на журналиста, чтобы художник взялся, а Маяковский, Брик и другие согласились писать письма специально, как «новый литературный жанр».
Нет, конечно. Это называется – все средства хороши, когда нужно травить лефов.
Тут уж честности журналиста не ищите.
Пусть Полонский в гробу переворачивается и пусть знают те, которые травили, что правда всё равно выплывет.
23 марта 1927 года на диспуте «ЛЕФ или БЛЕФ» Володя, выступая против Полонского, так говорил обо мне:
«Например, у нас были помещены письма Родченко, о которых Полонский пишет так: „Двенадцать страниц домашних писем неведомого Родченко“. У нас в ЛЕФе имеется примечание Шкловского: „Если Родченко неведом Полонскому, это факт для биографии Полонского, а не Родченко“, а если ему неведомо, то разрешите сообщить.
Товарищ Родченко имеет право голоса в советской культуре, потому что Родченко находится в содружестве с другими лефами, создателями, революционнейшими носителями живописного изобразительного метода, насколько это при советских условиях возможно.
С МЕСТ: Моссельпром…
МАЯКОВСКИЙ: О Моссельпроме будет разговор своим чередом.
Родченко в 1923 году на страницах того же ЛЕФа впервые ушел, идя в ногу с техникой, от изображения пером и карандашом к фотомонтажу. Это было в 1923 году, а сейчас в фотопечати отдано распоряжение за подписью заведующего перевести всю печать на монтаж или иллюстрации по способу Родченко.
За три года от первого штриха, от первого фотомонтажа он перевел советскую книгу и советскую обложку на этот стиль.
Товарищ Родченко создал стиль новых советских обложек.
Вещи с лучшими обложками, как то: Полное собрание сочинений Ленина, каталоги на Парижскую выставку, в общем более 200 номеров созданы этим самым Родченко.
Когда нужно было выдвигать левое революционное живописное искусство на Западе, кого выдвинул комитет по организации Парижской выставки? – Товарища Родченко, который исполнил отделку почти всех павильонов нашего Советского Союза. Им же был сделан Рабочий клуб, который по окончании выставки был подарен Французской компартии.
Дрянь бы Советская республика Компартии Франции не подарила.
Значит, это выражало лицо Советского Союза на международной выставке.
Сейчас же этот самый Родченко имеет, может быть, боевые заслуги в области оформления, фотомонтажа, обложечных, рекламных проблем и прочего и поэтому совсем не вправе быть запамятованным Полонским.
И еще, тов. Полонский, посмотрите последние страницы „Известий“ и „Правды“, и если вы интересуетесь историей компартии, то вы должны знать, что 25 листов изданий Комакадемии, вся история Компартии – сделаны Родченко.