Такая критика выгодна только критику. Ему нужно, чтоб были чуждые вещи у работников фотографии. Это я называю критика ради критики. Как создать в таких условиях свое творческое лицо? И чем изменилось отношение ко мне со времени РАППа. Не то же ли самое было, когда сама редакция отобрала у меня два фото, вызвав в редакцию. Одно фото «Пионер», участвующее на этой выставке, а другое – «Пионер с трубой». И начали организованно крыть этого «Пионера». В одном номере склоняли меня и «Пионера» 37 раз. Почему же они взяли сами это фото? Почему они не посоветовали, как товарищи, не печатать это фото? И почему они же ни одного слова не сказали в похвалу за «Пионера», которая теперь имеет признанный стаж.
Была важна полемика, как «у больших», а о человеке они не позаботились. Была бы критика, а фотографы будут.
И когда сейчас, эти же товарищи, предлагают дать фото в журнал, чтоб напечатать мой творческий профиль, я подозрительно смотрю на них и всё думаю, какую они хотят сделать еще комбинацию из этого профиля.
Я подозрительно смотрю на их профиль. Я не уважаю их, не доверяю!
Разве такие отношения должны быть между критикой, редакцией и творческими работниками?
Вот пример еще одной индивидуальной и ни на чем не обоснованной критики.
Тов. Болтянский в своей речи привел две характеристики двух фото. «Солнечный цех» Скурихина и «Санаторий» Петрусова.
Один мастер ему нравится, а другой нет. Как он это доказывает. Очень просто. «Солнечный цех» Скурихина это настоящий социалистический реализм. Снимок полон света и отражает всю мощь социалистической страны. А на деле этот снимок просто довольно удачный снимок черного цеха с солнечными пятнами наверху и бликами на полу. Ничем этот снимок не выражает, что он в СССР. Кран висит пустой и вдали видны лишь два силуэта стоящих людей. Ни особенной чистоты, цех как цех. Но он нравится Болтянскому и он смело видит в нем социалистический реализм и за ним всю мощь СССР, т. е. видит то, что ему хочется.
Но зато ему не нравится Петрусов и он, полон презрения, говорит: «Вот у Петрусова санаторий, но за этими санаториями я не вижу людей социализма. И хотя у Петрусова снят санаторий с живыми людьми, в которых мы видим ясно лица наших отдыхающих рабочих, и эти лица и их позы не заставляют сомневаться, что это в СССР».
Но Болтянский смело утверждает, что не видно социализма.
Простите, я не вижу социализма в такой критике.
Не могу Вам не напомнить шедевр критики в одном из номеров «Советского фото» времени РАППа.
Разбираются два фото, Шайхета «Красноармейцы на лыжах» и мой злосчастный «Пионер». Нечего и говорить, что «Пионер» дискуссионный и экспериментальный, но как его разбирает критика. «„Пионер“ Родченко это искажение советской действительности. Разве наши пионеры только что и делают, что трубят. Это только вражеский глаз не видит, что пионеры помогают в колхозах, заводах и т. д. „Лыжники“ Шайхета – вот подлинное лицо людей действительности. Мы видим, что эти красноармейцы радостно придут в колхоз, где будут помогать колхозникам, устроят вечер самодеятельности».
Но ведь то, чего нет у меня, нет и у Шайхета.
Почему же то, чего нет у одного – это минус, а у другого – плюс? В чем же дело?
Да в том, что такая критика есть критика формалистическая, бездоказательная! И такую критику надо ликвидировать навсегда.
И мы, фоторепортеры, хотим и хотим страстно быть грамотными, культурными и политически подкованными.
Но Ваши образцы критики учат нас всему этому наоборот, делают нас быть подхалимами, политическими авантюристами.
А мы хотим, чтоб мы могли любить и уважать вас, чтобы вместе с вами рука об руку строить наше Советское фотоискусство…
Мы, фоторепортеры, отсталый в культурном отношении участок, и мы требуем от вас быть хорошими наставниками и товарищами. У нас встал замечательный вопрос, я бы сказал исторический вопрос: о творческом лице фотографа. А знаете ли вы, очень многие художники-живописцы его не имеют или, имея, – потеряли, увлекаясь командировками и халтурой. Есть такие, которые набирают много командировок в год и превратились в фоторепортеров, делая свои картины без сердца и чувства, только бы сдать картины.
Или пишут годами портреты по фотографиям, а для души пишут пейзажи.
А мы… Мы выбиваемся на арену искусств.
Мы завоевываем право, высокое право художника иметь свое творческое лицо!
Малое количество фоторепортеров, работая как оперативники, брали самые разнообразные темы, более близкие каждой индивидуальности. В таких темах они довольствовались до сих пор так называемыми «удачными» снимками. Эти удачные снимки, надерганные из разных тем, и составляли так называемое творческое лицо мастера.
Но сейчас это не удовлетворяет фоторепортера, он хочет иметь свои темы, свои задачи и свою индивидуальность в советской тематике. Мы начинаем думать не только во время съемки, думать до съемки и без съемки.
Мы начинаем мыслить. И в этом заключается разница у нас с художниками. Художники (конечно подлинные) мыслили всегда. Художники наблюдают и беспрерывно думают о своей теме. Мы, фоторепортеры, также должны везде и всюду, что бы мы ни снимали, не забывать о своей теме и о своих задачах ее выполнения.
Нужно помнить, что одни книги и история искусств так же, как изучение одной техники, не сделает вас художниками фото. Размышления, заранее поставленные задачи и непрестанные наблюдения – это основное в творческом лице.
Тот, кто много видел, наблюдал, изучал, читал и думал, тот может написать интересную книгу, а не тот, кто только много читал.
Бодлер, говоря о Делакруа, сказал, что роль великого мастера заключается в освещении вещей собственным разумом и в проекции их отражений на людские умы…
Нужно, товарищи, заметить, что фоторепортеры уже кое-что усвоили от художников хорошее, но наряду с хорошим усвоили черты очень плохие. Черты, которые чаще всего имеют художники посредственные и неоригинальные. Это необычайное самомнение, неискренность к себе и другим, самоуверенность тупая, что всё, что он делает – это гениально, и что делают другие – бездарно, что он один настоящий. Если вы никого не уважаете, то не надейтесь на уважение к себе. От этого все начинают относиться ко всем фоторепортерам – из-за этих товарищей – очень плохо.
Нужно запомнить, что талантливые и большие художники отличаются от бездарных очень простым, внимательно-серьезным и искренним отношением ко всем.
А в своей работе они сомневаются и мучаются и критикуют ее больше, чем другие, отчего они и делают успехи и двигаются вперед.
В заключение я хочу сказать, что, вероятно, всё, что я написал о нашей критике, будет истолковано, как злостный выпад против нее.
Но я искренне предлагаю фоторепортерам вместе со мной протянуть критике дружеские руки.
Давайте вместе со всем сердцем и умом и чувством создадим настоящее фотоискусство и замечательных фотомастеров.
P. S. И Сосфенов, и Игнатович в пылу плохо скрытой ненависти к своему «мешающему» учителю, яростно обрушились на мои фото «Румба» и «Джаз» (см. № 8 «Сов. фото»).
«Румба» и «Джаз» сделаны мною еще в 1926 г. Это мои декорации к кинокартине «Альбидум». Таким образом ни «Джаз» ни «Румба» не могут являться, как это хотят представить Сосфенов и Игнатович, последним моим творческим достижением. Новое в этих фото только раскраска, которую я сделал в виде опыта для полиграфических целей.
Передо мной фотографии, сделанные писателем И. Ильфом во время его недавней поездки по Америке совместно с Евг. Петровым.
Мне вспомнилось: я встретил как-то Ильфа в детском городке Центрального парка культуры и отдыха имени Горького. Он что-то снимал «Лейкой». Снимков я не видел. С тех пор прошло года три-четыре. Он вернулся из Америки. Тогда, в парке, он вероятно пробовал работать «Лейкой», теперь, путешествуя по Америке, он впервые широко ее применил.
Сейчас многие писатели снимают. Вспомним Илью Эренбурга, Сергея Третьякова, Леонида, Леонова и др. Многие художники перестали срисовывать с чужих фотографий, делают свои и со своих рисуют.
Фотографический материал, привезенный И. Ильфом из путешествия по Америке, можно разложить на несколько категорий. Одни объекты И. Ильф снимал глазами литератора, другие – глазами путешественника и третьи – просто как фотолюбитель, не думая, не обобщая, а накапливая факты. Наконец, часть снимков И. Ильф снимал, невольно подражая фотографам. В итоге получилась пестрая коллекция фотографий, в которых нетрудно найти и элементы натурализма, и увлечение формализмом, и работы почти прикладного характера. Трудно поэтому говорить о едином стиле работ И. Ильфа. «Американские фотографии» надо рассматривать как первый опыт, как своеобразную пробу пера. В дальнейшем, возможно, писатель найдет свой стиль, как он нашел свой стиль в литературной работе.
Одна особенность поражает в «Американских фотографиях» И. Ильфа: в них нет иронического, острого глаза, какой И. Ильф и Евг. Петров имеют в литературе, нет сатиры, нет юмора. Отчего это так? Я объясняю это тем, что И. Ильф фотографировал жизнь Америки как материал для памяти, как документальные заметки для записной книжки описателя.
Вот писатель едет в машине по шоссе или автомагистрали. Нужно снять, показать. И. Ильф выходит из машины, встает в сторону и снимает просто, не думая об изобразительных приемах. Снимок подан честно: половина неба, половина земли. На снимке извивающаяся линия дороги и спина автомашины. Всё просто, ясно. Фотограф обязательно мудрил бы, верный своей профессиональной привычке, он снял бы крупным планом, захватив какую-нибудь крупную деталь авто, или дожидался бы момента, когда шоссе было бы усеяно множеством машин, или использовал бы фильтр, чтобы «обыграть» облака или тени от столбов и т. д. В подобного рода снимках И. Ильфа много наивной прелести, обнаруживающей хороший вкус писателя, его стремление отображать явление просто, не мудрствуя лукаво. Но это – фотопримитив. Это – Руссо.