Нехай судьбы безжалостной десницей
с тобой разлучены мы, милый друг!
Нехай нас разбросало по столице —
тебя на север, а меня на юг.
Нехай поднесь не можем мы привыкнуть
к тому, что рядом нет души родной.
Нехай все реже грезишь ты приникнуть
к моей груди широкой, но больной.
Нехай, нехай за слезною рюмахой,
когда на сердце грусть хоть подыхай
(читатель, верно, ждет уж рифмы: «на хуй»,
как пел поэт, — но все-таки: «нехай!»)…
Нехай горька нам фатума отрыжка,
но ты его превратности не хай —
нехай он сам дрожит, ядрена шишка,
от горестного нашего «нехай»!
Я надеюсь, читатель удержится от соблазна предположить, что я сейчас начну подробно рассказывать, кто такая М.Л. и какова история и предыстория наших многолетних взаимоотношений (по поводу последнего могу сказать одно: у многих из моих читателей не сыщется столько волос на голове, сколько лет мы с ней знаем друг друга), хотя она, конечно же, очаровательная женщина и, между прочим, в минуты вдохновения прекрасно исполняет популярную песню «Неман — дивная река». Как я уже говорил выше, я совершенно не намерен в этом произведении углубляться в свои сугубо личные воспоминания (впрочем, я вовсе не исключаю такой возможности в моем дальнейшем творчестве и, более того, имею даже на этот предмет вполне определенные, хотя еще и не совсем оформившиеся замыслы), и кроме того, вопреки утверждениям злых языков, за долгие годы сердечной дружбы между мной и М.Л., к сожалению, так и не произошло (и, насколько я понимаю, не могло произойти, даже если б я когда-нибудь и обнаружил такие намерения) ничего похожего на то, что при некотором воображении можно себе представить, ознакомившись с другим (более ранним) стихотворением, посвященным ей же:
Куя металл, паша и боронуя,
иль забываясь в творческом труде,
я к мужу так порой тебя ревную,
что даже забываю о еде.
Давно мечтал найти себе жену я,
тебе во всем подобную, но где
еще найдешь такую же родную —
ужель меж безрассудных наших де —
вушек, от коих прячусь я в испуге?
Ну что, к примеру, все твои подруги?
Нет у одних души твоей простой,
а у других — твоей большой зарплаты.
Вот почему хожу я неженатый.
Вот почему хожу я холостой.
Правда, иной раз (увы, весьма редко!) в моей литературной практике случались ситуации, когда по тем или иным причинам эта игра переставала носить прикладной характер и становилась в некотором роде адекватной самой себе. И что удивительно: можно было бы предположить, что в этих случаях она должна потерять (по крайней мере для автора) большую часть своей привлекательности — ведь заниматься игрой ради процесса игры и для того, чтобы в конечном результате опять-таки получилась игра, не только не слишком интересно, но и отчасти противоречит моему классицистическому неприятию безыдейности в искусстве. Но нет! Даже в таких ситуациях очарование игры брало верх над всякими надстроечными и идеологическими соображениями.
Вот, помнится, одно время в нашей компании были очень в ходу литературно-художественные шарады. Это такие шарады, в которых (как правило, в поэтической форме) непременно должен быть загадан какой-нибудь деятель литературы и искусства или что-нибудь еще, но обязательно к искусству относящееся. Так все мы (и я в первую очередь) буквально помешались на этом деле и сочиняли шарады с утра до вечера и даже иногда звонили друг другу далеко за полночь, чтобы поделиться своим новым произведением. Вы скажете: ерунда, баловство, шалит молодежь от избытка творческих сил. Мало ли, мол, такой, с позволения сказать, литературы рождается в любом дружеском кружке? Ну, во-первых, кружок кружку — рознь, а во-вторых, я не вижу ничего хорошего в том, что все эти дружеские архивы обречены прозябать в безвестности. Я надеюсь, нет нужды приводить примеры из истории словесности, когда подобные архивы становились со временем классикой мировой литературы. Взять хотя бы компанию Свифта, Попа, Гея и, я извиняюсь, Арбетнота.
Да что там говорить! Во все времена настоящая литература в той или иной форме писалась друзьям, для друзей и о друзьях, и если бы мне когда-нибудь выпала честь составлять антологию лучших литературных произведений всех времен и народов, я бы озаглавил ее: «Выбранные места из переписки с друзьями».
Конечно, преобладающая часть того, что пишется в дружеских кружках, мягко выражаясь, не отмечена печатью таланта или хотя бы добротного профессионализма, но я глубоко убежден, что, как бы убого это подчас ни было, это все равно и живей, и интересней, чем наша так называемая «текущая литература», значения которой я, впрочем, также совершенно не намерен умалять. Но это уже отдельный разговор.
Однако вернемся к шарадам. К сожалению, за давностью лет я совершенно не запомнил шарады моих коллег по этому захватывающему увлечению, хотя среди них (шарад) попадались порой настоящие шедевры (в особенности, у известного художника А.Лазаревича). Могу привести по памяти только четыре своих шарады, причем не исключаю, что это далеко не самые удачные из всех написанных. Разумеется, я не стану давать разгадки, чтобы не лишить искушенного читателя удовольствия найти их самому — скажу лишь, что в этих шарадах разбивка слова на шарадные части не всегда совпадает с грамматическим слогоделением, а иногда шарадная часть может содержать и несколько слогов.
1.
В шараде сей загадан мной без страху
художник, на холсте дававший маху.
Когда б художник этот был еврей,
стыдился 6 он фамилии своей.
2.
Вещает первый из радиоточки,
и со страниц журналов и газет
приходят к нам его скупые строчки,
правдивее которых в свете нет.
Второй похож на что-то вроде бочки,
а целое, естественно, — поэт,
признаньем не обиженный и славой,
и писывавший, помнится, октавой.
3.
Площадь пред нами лежит. Десять метров ее ширина,
десять метров — длина, и достаточно вам для начала.
Смело пройдемся по ней и о некоем вспомним союзе.
Затем же, к северу лик обратив, повернемся направо.
Что же увидим в итоге? — Конечно, поэта!
Точно не знаю, бывал ли он сам рогоносцем,
но о рогах написал с пониманием дела.
4.
Известно всем, что целый утопал
не во втором, хоть тонут в нем порою
австрийцы (он в историю попал
из войн наполеоновских). Не скрою,
что первый грабил, крал и убивал
(за что у нас пожалован в герои),
а после угодил под самосвал
там, где Арагва встретилась с Курою.
Еще о целом вкратце: это был
поэт известный. Как-то он поплыл,
но плаванье окончилось печально.
Но он оставил в вечности свой след,
и для шарады этой не случайно
как форма выбран именно сонет.
Честно говоря, меня очень тянет пуститься в весьма, я уверен, небезынтересные для читателя объяснения, почему в приводимых мной поэтических фрагментах так явственно преобладает пятистопный ямб. Мне и самому довольно любопытно, что я мог бы сейчас наплести на эту когда-то столь актуальную для меня тему, но композиционное чутье подсказывает мне, что здесь самое время слегка разбавить мое чересчур плотное и вязкое повествование с помощью какой-нибудь ненавязчивой (прошу прощения за непредумышленный и поэтому не слишком удачный каламбур) «истории из жизни». А к пятистопному ямбу мы, возможно, еще вернемся — а может быть, и нет — как получится.
Но что-то ничего подходящего не приходит мне в голову. Нет, конечно, всевозможных забавных и не очень забавных историй со мной и с моими друзьями случалось в этой жизни более чем достаточно, и, в принципе, любая из них под пером мастера, что называется, не испортит обедни. Тем более, в свете декларированных мной выше творческих установок на данное произведение, было бы естественней всего просто начать рассказывать первое, что подвернется под руку. Однако какой-то смутный, но совершенно недвусмысленный внутренний протест мешает мне сделать это. Иначе говоря, хочется здесь как-то схимичить. Хочется, чтобы эта история оказалась не только уместной и грациозной ретардацией, но и была бы впридачу «с тенденцией» и каким-нибудь хитрым образом перекликалась бы… Словом, вы меня понимаете… А с другой стороны, на кой черт это нужно? Уж если в самом деле рассказывать «историю из жизни», то рассказывать попросту, без всяких там выкрутасов и аллюзий. Как рассказывал мой любимый литературный персонаж фельдкурат Отто Кац: «Жил в Будейовицах один барабанщик. Вот он женился и через год умер». И точка. Вот это, я понимаю, образец повествовательного стиля. Правда, может получиться, что подобный чисто нарративный фрагмент в специфическом контексте моего произведения будет выглядеть несколько нарочито. А чересчур обнажать прием тоже нельзя, не то на таком эксгибиционизме погоришь в два счета. Вот, к примеру, Венедикт Васильевич Ерофеев. Уж на что собаку съел в изящной словесности, понимал это дело насквозь, вдоль и поперек, а в «Вальпургиевой ночи» самую малость дал слабину, пустил прием катиться по инерции — и вот вам результат; никакого сравнения с «Петушками». Так что здесь, конечно, нужно «блюсти препорцию» и тщательно все взвесить на беспристрастном безмене литературного вкуса.
Поэтому, после долгих колебаний, я решил рассказать одну вполне правдивую историю с несколько, впрочем аморфной фабулой (что, кстати говоря, свойственно многим правдивым историям) про человека, который очень любил петь разные популярные песни, арии и романсы. То есть он, конечно, не был профессиональным певцом и, безусловно, не обладал какими-то выдающимися вокальными данными, но в общем и целом интонировал довольно чисто. И вот он постоянно что-то такое напевал, совершенно, впрочем, не нуждаясь в слушателях и даже по возможности избегая их, Это вошло у него в привычку. Как писал Ю.Олеша: «Он поет по утрам в клозете». Так и мой герой. Вот, скажем, совершает он свой утренний туалет, чистит, к примеру, остатние зубы лечебно-профилактической пастой «Зодиак» и негромко, но с большим чувством, излагает: