сношениях и переговорах, которые вел сеньор де Ланже [38]; в них содержитсямножество сведений, заслуживающих известности, и некоторые незаурядныесуждения».
Глава XIО жестокости
Мне кажется, что добродетель есть нечто иное и более благородное, чемпроявляющаяся в нас склонность к добру. Люди по природе своейдобропорядочные и с хорошими задатками идут тем же путем и поступают так же,как люди добродетельные. Но добродетель есть нечто большее и болеедейственное, чем способность тихо и мирно, в силу счастливого нрава,подчиняться велениям разума. Тот, кто по природной кротости иобходительности простил бы нанесенные ему обиды, поступил бы прекрасно изаслуживал бы похвалы; но тот, кто, задетый за живое и разъяренный, сумел бывооружиться разумом и после долгой борьбы одолеть неистовую жажду мести ивыйти победителем, совершил бы несомненно нечто большее. Первый поступил быхорошо, второй же — добродетельно; первый поступок можно назвать добрым,второй — добродетельным, ибо мне кажется, что понятие добродетелипредполагает трудность и борьбу и что добродетель не может существовать безпротиводействия. Ведь не случайно мы называем бога добрым, всемогущим,благим и справедливым, но мы не называем его добродетельным, ибо все егодействия непринужденны и совершаются без всяких усилий. Многие философы — ине только стоики, но и эпикурейцы — близки к такому пониманию добродетели. Яобъединяю тех и других [1] вопреки общераспространенному мнению, котороеложно, как бы ни расценивать остроумный ответ, данный Аркесилаем тому, ктоупрекал его в том, что многие переходят из его школы к эпикурейцам, ноникогда от эпикурейцев к стоикам. «Согласен! — ответил Аркесилай [2]. —Многие петухи превращаются в каплунов, но каплуны никогда не становятсяпетухами». И действительно, по части твердости взглядов и строгостинаставлений эпикурейцы отнюдь не уступают стоикам, если быть в отношении ихдобросовестными и не подражать тем спорщикам, которые, стремясь одержатьлегкую победу над Эпикуром, приписывают ему то, чего он никогда и не думал,и выворачивают его слова наизнанку, злоупотребляя грамматикой и вкладывая вего фразы совсем другой смысл, чем тот, какой эти фразы (равно как и егодела, как им хорошо известно) на самом деле имели. Недаром некий стоикзаявляет, что он перестал быть эпикурейцем по той причине — в числе прочих, — что эпикурейцы идут слишком возвышенным, недоступным путем et il quiφιλήδονοι vocantur, sunt φιλόκαλοι omnesque virtutes et colunt et retinent [3]. Итак, повторяю: из философов многие стоики и эпикурейцы считали,что недостаточно обладать душой благонамеренной, уравновешенной и склонной кдобродетели, что недостаточно быть способным высказывать суждения ипринимать решения, ставящие нас выше всех жизненных невзгод и превратностей,но что необходимо, кроме того, самому искать случаев применить их напрактике. Они хотели испытать боль, нужду, презрение, чтобы с ними боротьсяи сохранять душу в боевой готовности: multum sibi adiicit virtus lacessita [4]. Вотодна из причин, побудившая Эпаминонда, принадлежавшего к третьей школе [5],отказаться от богатства, которое судьба послала ему в руки самым законнымпутем, ибо он хотел, по его собственному выражению, сражаться с бедностью, ипрожил в нужде до конца своих дней. Сократ подвергал себя еще болеежестокому, на мой взгляд, испытанию, поскольку таким испытанием являлась длянего злоба жены; это, по-моему, равносильно упражнению с остро отточеннымножом. Метелл [6], единственный из римских сенаторов, решил подвергнутьиспытанию свою добродетель, чтобы положить предел насилию народного трибунаСатурнина [7], старавшегося всеми силами провести несправедливый закон впользу плебеев. Приговоренный за это к изгнанию — каре, которую Сатурнинввел против отказавшихся признать этот закон, — Метелл обратился к тем, ктосопровождал его в этот тяжкий для него час, со следующими словами: «Делатьзло — вещь слишком легкая и слишком низкая; делать добро в тех случаях,когда с этим не сопряжено никакой опасности, — вещь обычная; но делатьдобро, когда это опасно, — таково истинное призвание добродетельногочеловека». Эти слова Метелла ясно подтверждают мою мысль о том, чтодобродетель не вяжется с отсутствием трудностей и что легкий, удобный инаклонный путь, по которому направляется хорошая природная склонность, этоеще не есть путь истинной добродетели. Последняя требует трудного итернистого пути, она, как в случае с Метеллом, должна преодолевать либовнешние трудности, которыми судьба старается отвлечь ее от нелегкого пути;либо трудности внутренние, вызываемые нашими необузданными страстями инесовершенством.
Вплоть до этой минуты я чувствовал себя в своем изложении совершенноуверенным. Но, когда я дописывал последнюю фразу, мне пришло в голову, что,согласно моей мысли, душа Сократа, самая совершенная из всех мне известных,должна быть отнесена не к самым образцовым, ибо я не могу представить себе внем борьбы с каким бы то ни было порочным стремлением. Я не могу вообразитьсебе, чтобы его добродетель испытывала какие бы то ни было трудности иликакое-нибудь принуждение. Я знаю могущество и власть его разума, которыйникогда не дал бы зародиться какому-нибудь порочному стремлению. Такойвозвышенной добродетели, как у Сократа, я не могу ничего противопоставить.Мне кажется, я вижу, как, свободная, она ступает победоносным иторжествующим шагом, не встречая никаких помех, никаких трудностей. Еслидобродетель ярче сияет благодаря борьбе противоположных стремлений, тозначит ли это, что она не может обойтись без порока и что своей ценностью ипочетом она обязана ему? Что скажем мы также об этом честном и благородномэпикурейском наслаждении, которое мимоходом, словно играючи, воспитываетдобродетель, подчиняя ей, в виде забавы, стыд, лихорадки, бедность, смерть иузилища? Если я предположу, что совершенная добродетель познается лишь путемумения подавлять и терпеливо сносить боль, не моргнув глазом выдерживатьжестокие приступы подагры; если я предпишу ей в качестве обязательногоусловия трудности и препятствия, то что же сказать о добродетели,поднявшейся на такую высоту, что она не только презирает страдание, но даженаслаждается им, упивается до степени восторженного экстаза, подобнонекоторым эпикурейцам, оставившим нам весьма достоверные свидетельстваподобных, испытанных ими переживаний?
Есть немало случаев, когда люди на деле превзошли требования,предъявляемые их учением. Доказательством этого служит пример КатонаМладшего [8]. Когда я представляю себе, как он умирал, вырывая из тела своивнутренности, я не могу допустить, что душа его в этот момент была лишьполностью свободна от страха и смятения, не могу поверить, чтобы, совершаяэтот поступок, он только выполнял правила, предписываемые ему стоическимучением, иначе говоря, что душа его оставалась спокойной, невозмутимой ибесстрастной. Мне кажется, что в добродетели этого человека было слишкоммного пламенной силы, чтобы он мог удовольствоваться этим; я нисколько несомневаюсь, что он испытывал радость и наслаждение, совершая свойблагородный подвиг, и что он был им более удовлетворен, чем каким бы то нибыло другим поступком в своей жизни. Sic abit e vita ut causam moriendinactum se esse gauderet [9]. Я настолько убежден в этом, что сомневаюсь,пожелал ли бы он лишиться возможности совершить такое прекрасное деяние.Если бы меня не останавливала мысль о благородстве, побуждавшем его всегдаставить общественное благо выше личного, то я очень склонен был быдопустить, что он благодарен был судьбе за то, что она послала такоепрекрасное испытание его добродетели, и за то, что она помогла «этомуразбойнику» [10] растоптать исконную свободу его родины. Мне кажется, чтопри совершении этого поступка его душа испытывала несказанную радость имужественное наслаждение, ибо она сознавала, что благородство и величие его —
Deliberata morte ferocior [11] —
вдохновлены не мыслью о грядущей славе (как это бывает у некоторыхслабых и заурядных людей; но для души столь благородной, сильной и гордойэто был бы слишком низменный стимул), а красотой самого поступка. Этукрасоту он видел во всем ее совершенстве и яснее, чем мы, ибо владел ею так,как нам не дано.
К моему большому удовольствию, философы считают, что такойзамечательный поступок был бы неуместен во всякой другой жизни, и толькоодному Катону можно было так закончить свою жизнь. Поэтому он с полнымоснованием рекомендовал своему сыну и окружавшим его сенаторам выйти изположения иначе. Catoni cum incredibilem natura tribuisset gravitatem,eamque ipse perpetua constantia roboravisset, semperque in propositoconsilio permansisset, moriendus potius quam tyranni vultus aspiciendus erat [12].
Всякая смерть должна соответствовать жизни человека. Умирая, мыостаемся такими же, какими были в жизни. Я всегда нахожу объяснение смертиданного человека в его жизни. И, когда мне рассказывают о стойком повидимости конце человека, проведшего вялую жизнь, я считаю, что он былвызван какой-либо незначительной причиной, соответствующей жизни этогочеловека. Можно ли сказать, что легкость, с которой шел к смерти Катон, и танепринужденность, которой он достиг силой своего духа, должны как-то умалитькрасоту его добродетели? Кто из людей, хоть в малейшей степени причастных к