святой.
Перипатетики также не признают такой неразрывной связи между пороками,и Аристотель считает [22], что человек благоразумный и справедливый можетбыть и невоздержанным, и распутным.
Сократ охотно признавался перед теми, кто находил в чертах его лицанекоторую склонность к пороку, что она действительно была ему свойственна отприроды, но что благодаря самообладанию ему удалось обуздать ее [23].
Близкие к философу Стильпону люди утверждали [24], что он с ранних летбыл привержен к вину и питал слабость к женщинам, но в результате упорныхусилий стал весьма воздержан в том и в другом.
Тем, что есть во мне хорошего, я, напротив, обязан своемупроисхождению. Хорошие качества не воспитаны во мне ни законом, нинаставлением, ни путем какого-нибудь другого обучения. Мне присущаестественная доброта, в которой немного силы, но нет ничего искусственного.И по природе своей и по велению разума я жестоко ненавижу жестокость,наихудший из пороков. В этом отношении я до такой степени чувствителен, чтоне переношу, когда режут цыпленка или когда слышу, как верещит заяц в зубахмоих собак, хотя и считаю охоту одним из самых больших удовольствий.
Те, кто осуждает наслаждение, желая доказать, что оно порочно инеразумно, охотно пользуются следующим доводом: когда оно достигает высшейточки, — говорят они, — но так безраздельно завладевает нами, что полностьювытесняет разум, и ссылаются на то, что мы испытываем при сношениях сженщинами:
cum iam praesagit gaudia corpus
Atque in eo est Venus ut muliebria conserat arva. [25]
Они находят, что в эти мгновения мы настолько бываем вне себя, что нашразум, полностью поглощенный наслаждением и потонув в нем, не в состояниивыполнять свое назначение. Я знаю, что бывает и иначе и что иногда, еслизахочешь, можно и в этот самый момент обратиться душой к другим мыслям, нодля этого требуется душевное напряжение и предварительная подготовка. Язнаю, что можно обуздывать порыв этого наслаждения; я хорошо знаком с этимпо опыту и не нахожу, что Венера, — столь требовательная богиня, как считаютмногие и более чистые, чем я, люди. Мне, например, не кажется, как королевеНаваррской [26] в одной из новелл ее «Гептамерона» (книге, прелестной посодержанию), ни невероятным, ни слишком трудным проводить весело инепринужденно целые ночи напролет с давно желанной возлюбленной, выполняяданное ей обещание ограничиваться только поцелуями и легкимиприкосновениями. Я полагаю, что для доказательства того, что при сильномволнении мы иной раз теряем разум, лучше подходит пример охоты (ибо в этомслучае меньше наслаждения, но больше восхищения и неожиданности, которые недают разуму возможности быть наготове и во всеоружии): когда после долгихпреследований животное внезапно показывается там, где мы меньше всегоожидаем его увидеть, то испытываемое нами потрясение, еще усиленное яростнымгиканием, бывает настолько велико, что тем, кто любит такого рода охоту,невозможно в этот момент отвлечься мыслями куда-нибудь в сторону. Недаромпоэты изображают Диану победительницей над факелом и стрелами Купидона:
Quis non malarum, quas amor curas habet
Haec inter obliviscitur? [27]
Возвращаясь к сказанному, замечу, что я горячо сочувствую чужим печалями плакал бы вместе с горюющими, если бы умел плакать в каких бы то ни былослучаях. Слезы, не только искренние, но и притворные, всегда вызывают у меняжелание плакать. Я не жалею мертвецов, я скорее готов им завидовать, но отдуши жалею людей, находящихся при смерти. Меня возмущают не те дикари,которые жарят и потом едят покойников, а те, которые мучают и преследуютживых людей. Я не могу спокойно переносить казни, даже если они совершаютсяпо закону и оправданны. Некто, желая подтвердить великодушие Юлия Цезаря,сообщает следующее [28]. Он был великодушен даже когда мстил: захватив техпиратов, которые в свое время держали его в плену и заставили уплатитьвыкуп, Цезарь, ранее угрожавший распять их на кресте, все же приказалсначала удавить их, а потом уже распять. Своего секретаря, Филемона, которыйнамеревался его отравить, Цезарь приказал просто умертвить, не наложив нанего более тяжкого наказания. Кто бы ни был тот римский автор, который вдоказательство великодушия Цезаря ссылается на то, что он осуждал своихобидчиков только на простую смерть, видно все же, что и он был потрясенгнусными и страшными примерами жестокости, свойственной римским тиранам.
Что касается меня, то всякое дополнительное наказание сверхобыкновенной смерти даже по закону есть, по-моему, чистейшая жестокость [29]; это особенно относится к нам, христианам, которые должны заботиться отом, чтобы души отправлялись на тот свет успокоенными, что невозможно, еслиих измучили и истерзали невыносимыми пытками.
В недавние дни некий пленный воин, заметив с высоты башни, в которую онбыл заточен, что на площади плотники начали уже свои приготовления и сюда жестал стекаться народ, решил, что все это готовится для него и пришел вотчаяние. Не имея под руками ничего другого, чем себя убить, он схватилпопавшийся ему ржавый гвоздь от старой повозки и нанес себе им два сильныхудара в шею, но чувствуя, что он еще жив, нанес себе еще третью рану в животи потерял сознание. В таком состоянии его застал один из наведавшихся к немунадзирателей. Его привели в чувство и, чтобы не терять времени, пока он неумер, ему тут же прочитали приговор, на основании которого ему должны былиотрубить голову. Он очень обрадовался этому приговору, согласился выпитьвино, от которого раньше отказывался, и, поблагодарив судей за неожиданномягкое решение, заявил, что решил покончить с собой из страха перед болеежестокой казнью и что страх его еще усилился, когда он увидел приготовления,из-за чего он и захотел избавиться от более жестокой смерти.
Я бы рекомендовал, чтобы суровые примерные наказания, с помощью которыххотят держать народ в повиновении, применялись к трупам уголовныхпреступников, ибо когда видят, что их лишают права погребения или бросают вкипящий котел, или четвертуют, то это должно производить не менее сильноедействие, чем пытки, которым подвергают живых людей, хотя в действительностии этим достигают очень немногого, вернее сказать, ничего, ибо, как говоритсяв Евангелии: Qui corpus occidunt, et postea non habent quod faciant [30].Недаром и поэты со своей стороны особенно подчеркивают страх перед этимикартинами, перед дополнительными наказаниями, кроме смерти:
Heu reliquias semiassi regis, denudatis ossibus,
Per terram sanie delibutas foede divexarier. [31]
Я находился однажды в Риме в тот момент, когда расправлялись сизвестным вором, Катеной [32]. Его задушили при полном молчанииприсутствующих, но когда его стали четвертовать, то при каждом ударе топораслышались жалобные восклицания, как если бы каждый из собравшихся хотелвыразить трупу свое сочувствие.
Эти бесчеловечные зверства можно позволять себе не по отношению кживому человеку, а к его мертвой оболочке. Так и поступил в сходном доизвестной степени случае Артаксеркс [33], смягчив суровость старинныхперсидских законов и издав указ, чтобы сановников, которые совершилидолжностные преступления, раздевали и секли их одежду вместо них самих, какэто водилось встарь, и вместо того, чтобы вырывать им волосы с головы, с нихснимали только их высокие колпаки.
Благочестивые египтяне считали, что они вполне угождают божественномуправосудию, принося в жертву ему изображения свиней [34]: смелая выдумка —желать расплатиться с богом, высшим в мире существом, изображением или теньюпредмета.
Мне приходится жить в такое время, когда вокруг нас хоть отбавляйпримеров невероятной жестокости [35], вызванных разложением, порожденнымнашими гражданскими войнами; в старинных летописях мы не найдем рассказов оболее страшных вещах, чем те, что творятся сейчас у нас каждодневно. Однакоэто ни в какой степени не приучило меня к жестокости, не заставило с неюсвыкнуться. Я не в состоянии был поверить, пока не увидел сам, чтосуществуют такие чудовища в образе людей, которые готовы убивать радиудовольствия, доставляемого им убийством, которые рады рубить и кромсать начасти тела других людей и изощряться в придумывании необыкновенных пыток исмертей; при этом они не получают от этого никаких выгод и не питают враждык своим жертвам, а поступают так только ради того, чтобы насладитьсяприятным для них зрелищем умирающего в муках человека, чтобы слышать егожалобные стоны и вопли. Вот поистине вершина, которой может достигнутьжестокость:
Ut homo hominen non iratus, non timens, tantum spectaturus, occidat. [36]
Что касается меня, то мне всегда было тягостно наблюдать, какпреследуют и убивают невинное животное, беззащитное и не причиняющее намникакого зла [37]. Я никогда не мог спокойно видеть, как затравленный олень — что нередко бывает, — едва дыша и изнемогая, откидывается назад и сдается