приверженцев этой партии. Бог оказывает свою чудодейственную помощь не нашимстрастям, а вере и религии; но эта помощь оказывается через людей, которыеиспользуют религию в своих интересах, между тем как должно было бы бытьнаоборот.
Признаемся: ведь мы ее направляем куда нам заблагорассудится! Разве мыне лепим, как из воска, сколько угодно противоположных образов из стольединого и твердого вероучения? Где это было видано больше, чем во Франции внаши дни? И те, кто направляет ее налево, и те, кто направляет ее направо, ите, кто говорит: «Это черное», и те, кто говорит: «Это белое», — всеодинаково используют ее в своих честолюбивых и корыстных целях, совершенноодинаково творя бесчинства и беззакония, до такой степени, что трудно ипрямо-таки невозможно поверить, что их взгляды, как они уверяют, резкорасходятся в вопросе, от которого зависит наше поведение в жизни, нашморальный закон. Может ли какая-нибудь философская школа или система моралипорождать более одинаковые, более сходные нравы?
Посмотрите, с каким потрясающим бесстыдством мы обращаемся сбожественным промыслом: как святотатственно мы то отвергаем, то вновьпринимаем его, в зависимости от позиции, которую нам случается занимать вовремена теперешних общественных потрясений. Возьмем столь торжественныйдогмат, как тот, который гласит: «имеет ли подданный, ради защиты веры,право вооружиться и восстать против своего государя» [20]. Припомните: ктогод тому назад отстаивал положительное решение этого вопроса, объявляя егоосновой основ своей партии; и, наоборот, краеугольным камнем какой другойпартии было отрицательное решение того же вопроса? Сопоставьте теперь это стем, кто в настоящее время проповедует положительное решение этого вопроса,а кто отрицательное, и меньше ли бряцают оружием в одном лагере, чем вдругом? А мы сжигаем на кострах людей, которые заявляют, что надоприспособить истину к нашим потребностям! Но насколько же Франция поступаетна деле хуже, чем те, кто такие вещи лишь говорит!
Будем правдивы и признаемся [21], что если отобрать даже из законной иобычной армии тех, кто идет в бой только из религиозного рвения, а такжетех, кто движим единственно желанием защитить законы своей страны илипослужить своему государю, то из них едва ли можно будет составить полнуюроту солдат. Чем объясняется, что в наших междоусобных войнах так малолюдей, объединенных единой волей и единым стремлением, и что они действуютто слишком вяло, то совсем разнузданно, и что эти же люди вредят нашему делуто своими насилиями и жестокостями, то своим равнодушием, апатией имедлительностью, — чем объясняется все это, как не тем, что участники этихмеждоусобиц движимы своекорыстными побуждениями, подчиняя им все остальное?
Я вижу ясно, что мы охотно делаем для нашего благочестия лишь то, чтоудовлетворяет нашим страстям. Никакая вражда не может сравниться схристианской. Наше рвение творит чудеса, когда оно согласуется с нашейнаклонностью к ненависти, жестокости, тщеславию, жадности, злословию ивосстанию. Напротив, на путь доброты и умеренности его не заманить ни так,ни эдак, если только его что-либо не толкнет туда чудом.
Наша религия создана для искоренения пороков, а на деле она ихпокрывает, питает и возбуждает [22].
Не следует, как говорится, морочить господа бога. Если бы мы верили внего — я имею в виду не вероисповедание, а простую веру, — то есть (и это яговорю к великому нашему смущению) если бы мы верили в него, как в любойрассказ, если бы мы чувствовали его так, как одного из наших товарищей, томы должны были бы любить его больше всего за его бесконечную благость исветлую красоту; мы любили бы его по крайней мере не меньше, чем мы любимбогатство, удовольствия, славу и наших друзей.
Самый добропорядочный из нас не боится оскорбить его, как мы боимсяоскорбить своего соседа, или своего родственника, или своего господина.Найдется ли такой глупец, который, имея перед собой возможность, с однойстороны, достигнуть одного из наших порочных удовольствий, а с другой — неменьшую уверенность в достижении бессмертной славы, согласился бы обменятьвторое на первое? А между тем мы часто отказываемся от второго только изпрезрения: и впрямь, что заставляет нар богохульствовать, как не самоежелание иногда нанести оскорбление?
Философ Антисфен [23], когда его посвящали в орфические таинства, вответ на слова жреца о том, что посвятившие себя новой религии получаютпосле смерти совершеннейшие и вечные блага, сказал ему: «Почему же в такомслучае ты сам не умираешь, если веришь в это!»
А Диоген [24], по своему обыкновению, еще более грубо сказал жрецу,убеждавшему его стать последователем проповедуемого им учения, чтобыдобиться вечных благ на том свете: «Так ты хочешь, чтобы я поверил, чтотакие великие люди, как Агесилай или Эпаминонд, будут несчастны, а что такойничтожный тупица, как ты, получит небесное блаженство только на томосновании, что ты жрец?»
Если бы мы относились к великим обещаниям вечного блаженства с таким жеуважением, как к философским рассуждениям, то мы не испытывали бы тогостраха перед смертью, который владеет нами:
Non iam se moriens dissolvi conquereretur;
Sed magis ire foras, vestemque relinquere, ut anguis,
Gauderet, praelonga senex aut cornua cervus. [25]
«Имею желание разрешиться, — говорили бы мы в таком случае, — и быть соХристом» [26]. Ведь убедительность рассуждений Платона о бессмертии душипобуждала же некоторых его учеников кончать с собой, чтобы скореенасладиться благами, которые он сулил им [27].
Все это убедительнейшим образом доказывает [28], что мы воспринимаемнашу религию на наш лад, нашими средствами, совсем так, как воспринимаются идругие религии. Мы либо находим нашу религию в стране, где она была принята,либо проникаемся уважением к ее древности и к авторитету людей, которыепридерживались ее, либо страшимся угроз, предрекаемых ею неверующим, либособлазняемся обещанными ею наградами. Наша религия должна использовать всеэти соображения, но лишь как вспомогательные средства, ибо это средствачисто человеческие: другая область, другие свидетельства, сходные награды иугрозы могли бы таким же путем привести нас к противоположной религии.
Мы христиане в силу тех же причин, по каким мы являемся перигорцами илинемцами.
Утверждение Платона [29], что мало таких убежденных атеистов, которыепод влиянием опасности не могли бы быть доведены до признания божественногопровидения, не применимо к истинному христианину: только смертные ичеловеческие религии признаются в силу тех или иных жизненных обстоятельств.Что это за вера [30], которою вселяют и устанавливают в нас трусость ималодушие? Нечего сказать, хороша вера, которая верит в то, во что верит,только потому, что у нее нет мужества не верить! Может ли такая порочнаястрасть, как непостоянство или страх, породить в нашей душе нечтонезыблемое?
Опираясь на разум, люди приходят к выводу, — говорит Платон [31], —будто все, что рассказывают об аде и загробных муках, ложно; но когда импредставляется возможность проверить это на опыте, когда старость илиболезни приближают их к смертному часу, то страх при мысли о том, что ихожидает, преисполняет их новой верой. Ввиду того, что под давлением подобныхпредставлений храбрые становятся боязливыми, Платон в своих законах восстаетпротив всяких угроз такого рода [32], равно как и против уверения, будтобоги способны причинить человеку какое бы то ни было зло, кроме тех случаев,когда оно направлено к еще большему благу человека или к целительномувоздействию на него. Они рассказывают о Бионе [33], что, заразившисьневерием от Феодора, он долгое время издевался над верующими людьми, нокогда смерть неожиданно подкралась к нему, он предался самому крайнемусуеверию, как если бы существование бога зависело от того, как обстояли делау Биона.
Платон, а также указанные примеры приводят нас к заключению, что мыприходим к вере в бога либо с помощью разума, либо силой обстоятельств. Таккак атеизм есть учение чудовищное и противоестественное, к тому же с трудомукладывающееся в человеческой голове в силу присущей ему наглости иразнузданности, то встречается немало таких людей, которые исповедуют егодля вида из тщеславия или из чванства, желая показать, что онипридерживаются не общепринятых, а бунтарских взглядов. Эти люди, хотя они идостаточно безумны, недостаточно, однако, сильны, чтобы укоренить безбожие всвоем сознании. Они не преминут поднять руки к небу, если вы им нанесетехороший удар кинжалом в грудь, а когда страх и болезнь несколько утихомирятих разнузданный пыл и ослабят это преходящее умонастроение, они тотчас жеопомнятся и покорно подчинятся установленным верованиям и обычаям. Одно дело — основательно усвоенная догма, и совсем другое — порожденные разгуломсвихнувшегося ума поверхностные представления, которые, беспорядочно ипостоянно сменяясь, теснятся в нашем воображении. О, несчастные люди свывихнутыми мозгами, которые стараются быть хуже, чем они есть!
Заблуждения язычества и незнакомство с нашей святой верой привели ктому, что Платон, этот великий ум (наделенный, однако, только чисточеловеческим величием), впал еще и в другую ошибку: он утверждал, что дети и