.
Философы всех школ согласны в том, что высшее благо состоит вспокойствии души и тела. Но где его найдешь?
Ad summum sapiens uno minor est Iove: dives
Liber, honoratus, pulcher, rex denique regum;
Praecipue sanus, nisi cum pituita molesta est. [182]
Право, похоже на то, что природа, видя нашу несчастную и жалкую долю,дала нам в утешение лишь одно высокомерие. Это и утверждает Эпиктет [183],говоря: «У человека нет ничего своего, кроме мнений». Наш удел — лишь дым ипепел. Философы утверждают, что боги обладают подлинным здоровьем ивоображаемыми болезнями, человек же, наоборот, подвержен подлинным болезням,а все получаемые им блага — лишь мнимые. Мы вправе гордиться силою нашеговоображения, ибо все наши блага являются плодом его. Послушаем, как этожалкое и злополучное создание прославляет свое состояние: «Нет ничегопрекраснее, — заявляет Цицерон [184], — занятий науками: с их помощью мыпознаем бесконечное множество окружающих нас предметов, необъятностьприроды; они раскрывают нам небо, моря и землю; наука внушила нам веру,скромность и величие духа, она вывела нашу душу из тьмы и показала ей всякиевещи — возвышенные и низменные, Первоначальные, конечные и промежуточные;наука учит нас жить хорошо и счастливо; руководясь ею, мы можем беспечальнои безмятежно прожить свой век». Уж не говорит ли здесь наш автор о каком-тобессмертном и всемогущем боге? Ибо в действительности тысячи самыхбесхитростных деревенских женщин прожили жизнь более мирную, счастливую испокойную, чем наш автор.
Deus ille fuit, deus, inclute Memmi,
Qui princeps vitae rationem invenit eam, quae
Nunc appellatur sapientia, quique per artem
Fluctibus e tantis vitam tantisque tenebris
In tam tranquilla et tam clara luce locavit. [185]
Таковы были возвышенные и прекрасные речи великого поэта, но, несмотряна эту божественную мудрость и божественные наставления, достаточно былоничтожной случайности, чтобы разум этого человека померк и стал слабееразума самого простого пастуха [186]. Тем же человеческим высокомериемпроникнуто обещание, данное Демокритом в его работе [187]: «Я собираюсьсудить обо всем», и чванный титул, которым наделяет нас Аристотель,именующий нас смертными божествами, а также суждение Хрисиппа, заявлявшего,что Дион был так же добродетелен, как бог. А мой Сенека признает, что богдаровал ему жизнь, но что уменье жить добродетельно исходит от него самого.Это вполне соответствует утверждению другого автора: In virtute veregloriamur; quod non contingeret, si id donum a deo, non а nobis haberemus [188]. А вот ещеодно суждение Сенеки [189] в том же роде: мудрец обладает мужеством, неуступающим богу, но наряду с человеческой слабостью; в этом отношениичеловек превосходит бога. Подобные безрассудные утверждения весьма обычны.Все мы менее возмущаемся сравнением нас с богом, чем низведением нас наположение других животных: настолько более мы печемся о своей славе, чем ославе нашего создателя!
Но необходимо ниспровергнуть это безрассудное высокомерие и разрушитьте нелепые основания, на которых покоятся такого рода вздорные притязания.Пока человек будет убежден, что сам обладает какой-то силой и средствами, онникогда не признает, чем он обязан своему владыке; он, как говорится, всегдабудет раздуваться в вола, и следует его несколько развенчать.
Посмотрим на каком-нибудь наглядном примере, что дала человеку егофилософия.
Посидоний [190], страдавший от тяжкой болезни, которая заставляла егокорчиться от боли и скрежетать зубами, желая обмануть свою боль, кричал ей:«Можешь делать со мной все, что тебе угодно, но все же я не скажу, что ты —боль». Он испытывал такие же страдания, как и мой слуга, но старался, чтобыпо крайней мере его язык оставался верен наставлениям его школы; однакоразве это не пустые слова? Re succumbere non oportebat verbis gloriantem [191].
Аркесилай [192] был измучен подагрой. Однажды, когда Карнеад пришел егонавестить и, весьма огорченный, уже собирался уходить, Аркесилай позвал егои, указывая на свои ноги и грудь, сказал: «Знай, что ничего из ног неподнялось сюда». Это, конечно, было неплохо сказано: хотя Аркесилай терзалсяболью и рад был бы от нее избавиться, все же эта боль не сломила его сердца,не обессилила его. Посидоний, боюсь, сохранял непреклонность скорее насловах, чем на деле. А Дионисий Гераклейский [193] под влиянием мучительнойболезни глаз был вынужден совсем отречься от своих стоических принципов.
Но даже если наука действительно, как утверждают философы, сглаживает ипритупляет остроту испытываемых нами страданий, то не происходит ли это сеще большим успехом и более очевидным образом при отсутствии всяких знаний?Философ Пиррон [194], будучи застигнут разразившимся на море сильнейшимштормом, указал своим спутникам как на образец для подражания на спокойствиеи невозмутимость находившейся с ним на корабле свиньи, которая переносилабурю без малейшего страха. Уроки, которые мы можем извлечь из философии,сводятся в конечном счете к примерам о каком-нибудь силаче или погонщикемулов, которые, как правило, несравненно меньше боятся смерти, боли и другихбедствий и проявляют такую твердость, какой никогда не могла внушить наукачеловеку, который не был подготовлен к этому от рождения и в силуестественной привычки. Разве не благодаря своему неведению дети меньшестрадают, когда делают надрезы на их нежной коже, чем взрослые? А развелошадь по этой же причине не страдает меньше, чем человек? Сколько больныхпородила одна лишь сила воображения! Постоянно приходится видеть, как такиебольные делают себе кровопускания, очищают желудок и пичкают себялекарствами, стремясь исцелиться от воображаемых болезней. Когда у нас нетнастоящих болезней, наука награждает нас придуманными ею. На основанииизменившегося цвета лица или кожи тела у вас находят катаральный процесс;жаркая погода сулит вам лихорадку; определенный завиток линии жизни на вашейлевой руке предвещает вам в ближайшем времени некое серьезное заболеваниеили даже полное разрушение вашего здоровья. Нельзя оставить в покое дажевеселую бодрость молодости, надо убавить у нее крови и сил, чтобы они набеду как-нибудь не обратились против нее же самой. Сравните жизнь человека,находящегося во власти таких выдумок, с жизнью крестьянина, который следуетсвоим природным склонностям, который расценивает все вещи только с точкизрения того, чего они стоят в данный момент, которому неведомы ни наука, нипредвещания, который болен только тогда, когда он действительно болен, вотличие от первого, у которого камни иной раз возникают раньше в душе, чем впочках, и который своим воображением предвосхищает боль и сам бежит ейнавстречу, словно боясь, что ему не хватит времени страдать от нее, когдаона действительно на него обрушится.
То, что я говорю здесь о медицине, может быть применено ко всякойнауке. Отсюда мнение тех древних философов, которые считали высшим благомпризнание слабости нашего разума. В отношении моего здоровья мое невежестводает мне столько же оснований надеяться, как и опасаться, и потому, нерасполагая ничем, кроме примеров, которые я вижу вокруг себя, я выбираю измножества известных мне случаев наиболее меня обнадеживающие.Безукоризненное и крепкое здоровье я приветствую с распростертыми объятиямии тем полнее им наслаждаюсь, что в настоящее время оно для меня стало уже необычным, а довольно редким явлением; я не хочу поэтому нарушать егосладостного покоя горечью какого-нибудь нового и стеснительного образажизни. Мы можем видеть на примере животных, что душевные волнения вызывают унас болезни.
Говорят, что туземцы Бразилии умирают только от старости [195], иобъясняют это действием целительного и превосходного воздуха их страны, я жесклонен скорее приписывать это их безмятежному душевному покою, тому, чтодуша их свободна от всяких волнующих страстей, неприятных мыслей инапряженных занятий, тому, что эти люди живут в удивительной простоте иневедении, без всяких наук, без законов, без королей и религии.
И чем иным объясняется то, что мы наблюдаем повседневно, а именно, чтолюди совсем необразованные и неотесанные являются наиболее подходящими ипригодными для любовных утех, что любовь какого-нибудь погонщика муловоказывается иногда гораздо более желанной, чем любовь светского человека, —как не тем, что у последнего душевное волнение подрывает его физическуюсилу, ослабляет и подтачивает ее?
Душевное волнение ослабляет и подрывает обычно и телесные силы, авместе с тем также и саму душу. Что делает ее болезненной, что доводит еетак часто до маний, как не ее собственная порывистость, острота, пылкость ив конце концов ее собственная сила? Разве самая утонченная мудрость непревращается в самое явное безумие? Подобно тому, как самая глубокая дружбапорождает самую ожесточенную вражду, а самое цветущее здоровье — смертельнуюболезнь, точно так же глубокие и необыкновенные душевные волнения порождаютсамые причудливые мании и помешательства; от здоровья до болезни лишь одиншаг. На поступках душевнобольных мы убеждаемся, как непосредственно безумиепорождается нашими самыми нормальными душевными движениями. Кто не знает,