как тесно безумие соприкасается с высокими порывами свободного духа и спроявлениями необычайной и несравненной добродетели? Платон утверждает, чтомеланхолики — люди, наиболее способные к наукам и выдающиеся. Не то же лисамое можно сказать и о людях, склонных к безумию? Глубочайшие умы бываютразрушены своей собственной силой и тонкостью. А какой внезапный оборотвдруг приняло жизнерадостное одушевление у одного из самых одаренных,вдохновенных и проникнутых чистейшей античной поэзией людей, у того великогоитальянского поэта, подобного которому мир давно не видывал [196]? Не обязанли был он своим безумием той живости, которая для него стала смертоносной,той зоркости, которая его ослепила, тому напряженному и страстному влечениюк истине, которое лишило его разума, той упорной и неутолимой жажде знаний,которая довела его до слабоумия, той редкостной способности к глубокимчувствам, которая опустошила его душу и сразила его ум? Я ощутил скореегоречь, чем сострадание, когда, будучи в Ферраре, увидел его в столь жалкомсостоянии, пережившим самого себя, не узнающим ни себя, ни своих творений,которые без его ведома были у него на глазах изданы в изуродованном инеряшливом виде.
Если вы хотите видеть человека здоровым и уравновешенным, в спокойном инормальном расположении духа, позаботьтесь, чтобы он не был мрачным, ленивыми вялым. Нам следует поглупеть, чтобы умудриться, и ослепить себя, чтобыдать вести себя.
Если мне скажут, что преимущество иметь притупленную и пониженнуючувствительность к боли и страданиям связано с той невыгодой, чтосопровождается менее острым и менее ярким восприятием радостей инаслаждений, то это совершенно верно; но, к несчастью, мы так устроены, чтонам приходится больше думать о том, как избегать страданий, чем о том, каклучше радоваться, и самая ничтожная боль ощущается нами острее, чем самоесильное наслаждение. Segnius homines bona quam mala sentiunt [197]. Мы ощущаемнесравненно острее самое пустяковое заболевание, чем самое полное здоровье:
pungit
In cute vix summa violatum plagula corpus
Quando valere nihil quemquam movet. Нос iuvat unum
Quod me non torquet latus aut pes: cetera quisquam
Vix queat aut sanum sese, aut sentire valentem. [198]
Наше хорошее самочувствие означает лишь отсутствие страдания. Вотпочему та философская школа, которая особенно превозносила наслаждение,рассматривала его как отсутствие страдания. Не испытывать страдания значитрасполагать наибольшим благом, на какое человек может только надеяться; каксказал Энний,
Nimium boni est, cui nihil est mali [199].
Действительно, то острое и приятное ощущение, которое присуще некоторымнаслаждениям и которое как будто выше простого ощущения здоровья иотсутствия боли, то действенное и бурное наслаждение, жгучее и жалящее, —ведь даже оно имеет целью лишь устранить страдание. Даже вожделение,испытываемое нами к женщине, направлено лишь к стремлению избавиться отмучения, порождаемого пылким и неистовым желанием; мы жаждем лишь утолитьего и успокоиться, освободившись от этой лихорадки. Так же обстоит и вдругих случаях.
Поэтому я и говорю, что если простота приближает нас к избавлению отболи, то она тем самым приближает нас к блаженному состоянию, учитывая то,как мы по природе своей устроены.
Однако отсутствие боли не следует представлять себе столь тупым, чтобыоно равносильно было полной бесчувственности. Крантор [200] справедливооспаривал эпикуровскую бесчувственность, доказывая, что ее нельзя расширятьнастолько, чтобы в ней отсутствовал даже всякий намек на страдание. Я совсемне преклоняюсь перед такой бесчувственностью, которая и нежелательна иневозможна. Я рад, если я не болен, но если я болен, то хочу это знать; иесли мне делают прижигание или разрез, я хочу ощущать их. В самом деле,уничтожая ощущение боли, одновременно уничтожают и ощущение наслаждения, и вконечном счете человек перестает быть человеком. Istud nihil dolere, nonsine magna mercede contingit immanitatis in animo, stuporis in corpore [201].
Страдание тоже должно занимать свое место в жизни человека. Человек невсегда должен избегать боли и не всегда должен стремиться к наслаждению.
Большая честь для неведения — то, что само знание бросает нас в егообъятия в тех случаях, когда знание оказывается бессильным помочь намоблегчить наши страдания. В таких случаях знание вынуждено идти на этууступку; оно принуждено предоставлять нам свободу и возможность укрыться влоне неведения, спасаясь от ударов судьбы и ее напастей. Действительно, чтоиное означает проповедуемый знанием совет отвращаться мыслью от переживаемыхзлоключений и воспоминаний об утраченных благах и, в утешение от золсегодняшнего дня, думать о прошедших радостях, призывать на помощьисчезнувшее душевное довольство в противовес тому, что нас сейчас удручает:Levationes aegritudinum in avocatione a cogitanda molestia et revocatione adcontemplandas voluptates ponit [202]? Разве это не значит, что там, где знание оказывается бессильным,оно пускается на хитрость и проявляет гибкость там, где ему недостает силы?В самом деле, что за утешение не только для философа, но и просто дляразумного человека, если в тот момент, когда он страдает от мучительногоприступа лихорадки, предложить ему предаться воспоминаниям о превосходномгреческом вине? Это означало бы скорее обострить его мучение:
Che ricordarsi il ben doppia la noia. [203]
Такого же порядка и другой даваемый философами совет [204] — помнить только орадостных событиях прошлого и изглаживать воспоминание о пережитыхзлоключениях, как если бы искусство забвения было в нашей власти. А вот ещемалоутешительный совет:
Suavis est laborum praeteritorum memoria. [205]
Я не понимаю, как философия, которая обязана вооружить меня для борьбыс судьбой, внушить мне мужество и научить попирать ногами все человеческиебедствия, может дойти до такой слабости, чтобы с помощью этих нелепых итрусливых изворотов заставить меня сдаться? Ведь память рисует нам не то,что мы выбираем, а что ей угодно. Действительно, нет ничего, что так сильноврезывалось бы в память, как именно то, что мы желали бы забыть; вернейшийспособ сохранить и запечатлеть что-нибудь в нашей душе — это старатьсяизгладить его из памяти. Неверно утверждение: Est situm in nobis, ut etadversa quasi perpetua oblivione obruamus, et secunda iucunde et suavitermeminerimus [206], но зато верно другое: Memini etiam quae nolo, oblivisci non possum,quae volo [207]. Кому принадлежитэтот совет? Тому, qui se unus sapientem profiteri sit ausus [208].
Qui genus humanum ingenio superavit et omnis
Praestrinxit stellas, exortus ut aetherius sol [209].
Но разве вычеркнуть и изгладить из памяти не есть вернейший путь кневедению? Iners malorum remedium ignorantia est [210]. Мы встречаем немало подобныхнаставлений которые предлагают нам в тех случаях, когда разум бессилен,довольствоваться пустенькими и плоскими утешениями, лишь бы они давали намдушевное спокойствие. Там, где философы не в силах залечить рану, онистараются усыпить боль и прибегают к другим паллиативам. Мне думается, онине будут отрицать того, что если бы им удалось наладить людям спокойную исчастливую жизнь, хотя бы и основанную на поверхностной оценке вещей, они неотказались бы от этого:
potare et spargere flores
Incipiam, patiarque vel inconsultus haberi. [211]
Многие философы согласились бы с Ликасом, который, ведя добродетельнуюжизнь, живя тихо и спокойно в своей семье, выполняя все свои обязанности поотношению к чужим и своим и умело охраняя себя от всяких бедствий, вдруг,впав в душевное расстройство, вообразил, что он все время находится в театреи смотрит там представления, пьесы и самые прекрасные спектакли. Едва лишьврачи исцелили его от этого недуга, как он стал требовать, чтобы они вернулиего во власть этих чудесных видений:
Pol mе occidistis amici,
Non servastis, ait, cui sic extorta voluptas
Et demptus per vim mentis gratissimus error. [212]
Подобное же произошло с Трасилаем, сыном Пифодора, возомнившим, будтовсе корабли, приходящие в Пирей и бросающие якорь в его гавани, состоят унего на службе: он радостно встречал их, поздравляя с благополучнымприбытием. Когда же его брат Критон исцелил его от этой фантазии, Трасилайнепрерывно сокрушался об утрате того блаженного состояния, в котором онпребывал, не зная никаких горестей [213]. Это самое утверждается в одном