недовольны, если с ними соглашались в этом, и хотели, чтобы импротиворечили, дабы таким путем посеяно было сомнение, которое повлекло быза собой воздержание от суждения, являвшееся их конечной целью. Онивыдвигали свои положения лишь для того, чтобы опровергать те, в которыхдругие, по их мнению, были уверены. Если бы вы приняли их положения, онистоль же охотно стали бы доказывать обратное, ибо им было все равно: ведьони не делали выбора между той и другой точкой зрения. Если бы вы вздумалиутверждать, что снег черен, они, наоборот, стали бы доказывать, что он бел.Если вы стали бы говорить, что он и не черен и не бел, они стали быутверждать, что он и черен и бел. Если бы вы начали уверенно отстаивать, чтоничего не знаете о данном предмете, они стали бы доказывать, что вы егознаете. Если же, основываясь на утвердительном суждении, вы начали быуверять, что вы в этом сомневаетесь, они стали бы спорить с вами идоказывать, что вы в этом не сомневаетесь. Этой чрезмерностью сомнения,которое само себя опровергает, пирронисты отличались от представителейдругих точек зрения и даже от тех, кто отстаивал разные другие виды сомненияи неведения.
Почему им нельзя сомневаться, спрашивали пирронисты, — ведь можно жеодним догматикам уверять, что данная вещь зеленая, а другим — что онажелтая. Существует ли такая вещь, относительно которой можно высказыватьсятолько либо в утвердительном, либо в отрицательном смысле и относительнокоторой нельзя было бы высказываться двояким образом? Почему, если однимможно склоняться в пользу той или иной философской школы, либо следуя обычаюсвоей страны, либо наставлению родителей, либо же просто наобум и безвсякого основания, даже в большинстве случаев не достигнув разумноговозраста, становиться на сторону стоиков или эпикурейцев, за которыми онислепо следуют, как бы клюнув на удочку, от которой они не в состоянииосвободиться, — ad quamcunque disciplinam velut tempestate delati, ad eamtanquam ad saxum adhaerescunt [256], — почему в такомслучае и пирронистам нельзя сохранять полную свободу и рассматривать вещибез всякого принуждения и обязательства? Hoc liberiores et solutiores quodintegra illis est iudicandi potestas [257]. Разве нет известного преимущества в свободе от необходимости делатьвыбор, так затрудняющий других? Не лучше ли вовсе воздержаться от суждения,чем выбирать среди множества заблуждений, порожденных человеческимвоображением? Не лучше ли воздержаться от суждения, чем ввязываться внескончаемые распри и споры? Что мне выбрать? Что угодно, лишь бы был сделанвыбор [258]. Вот глупый ответ, к которому, однако, приводит всякийдогматизм, не разрешающий нам не знать того, чего мы в самом деле не знаем.Возьмите самую прославленную философскую систему — даже и она не прочнанастолько, чтобы для укрепления ее положений нам не было бы необходимооспаривать и опровергать сотни других систем. Не лучше ли оставаться встороне от этой схватки? Почему, если вам разрешается защищать, словно вашужизнь и честь, учение Аристотеля о бессмертии души, отвергая и опровергаямнение на этот счет Платона, — почему, говорю я, вашим противникам недозволяется спорить с вами и сомневаться? Если Панэцию [259] дозволено быловысказать свое собственное суждение относительно гадания по внутренностямживотных, снов, оракулов, прорицаний — вещей, в которых стоики нисколько несомневались, — то почему мудрецу нельзя, подобно Панэцию, высказываться овещах, которые он усвоил у своих учителей и о которых существуетустановившееся мнение школы, последователем и приверженцем коей он является?Если о чем-нибудь берется судить ребенок, то он не знает, о чем говорит,если же это ученый, то он судит предвзято. Пирронисты, избавив себя отнеобходимости защищаться, создали себе замечательное преимущество в борьбе.Им неважно, если их бьют, лишь бы они сами наносили удары, и они пользуютсялюбым оружием. Если они побеждают, значит ваше положение хромает, инаоборот. Если они ошибаются, они подтверждают этим свое незнание; если жевы ошибаетесь, то вы подтверждаете его. Они будут удовлетворены, если сумеютдоказать вам, что нельзя ничего познать, но они будут удовлетворены и в томслучае, если не смогут этого доказать. Ut, cum in eadem re paria contrariisin partibus momenta inveniuntur, facilius ab utraque parte assertiosustineatur [260].
Для них важнее доказать вам, что данная вещь неверна, чем то, что онаверна; или доказать, что она не является тем-то, чем то, что она являетсяэтим; они охотнее скажут вам, чего они не думают, чем то, что они думают.
Пирронисты обычно выражались так: «Я ничего не утверждаю; он ни то, нидругое; я не понимаю этого; и то и другое одинаково вероятно; можно с равнымоснованием говорить и за и против любого утверждения. Нет ничего истинного,что не могло бы казаться ложным» [261]. Их излюбленное слово — это έπέχω [262], т. е. я воздерживаюсь, я не склоняюсь ни в ту, ни в другую сторону.Они постоянно повторяли его или что-нибудь в этом роде. Их целью являлсяясный, полный и совершенный отказ от суждения или воздержание от него. Онипользовались своим разумом для поисков истины и споров о ней, но не длятого, чтобы что-нибудь решать и производить выбор. Тот, кто можетпредставить себе постоянное признание неведения, кто может представить себесуждение, не склоняющееся ни в ту, ни в другую сторону, чего бы это никасалось, тот поймет, что такое пирронизм. Я излагаю воззрения пирронистов,как умею; но многие находят, что взгляды их трудно понять и даже самипирронисты излагают их не совсем ясно и по-разному.
В обыденной жизни пирронисты ведут себя, как все люди [263]. Ониподчиняются естественным склонностям и влечениям, голосу страстей, велениямзаконов и обычаев, требованиям житейской деятельности. Non enim nos Deusista scire, sed tantum modo uti voluit [264]. Они руководствуются этимивещами в своем практическом поведении, не рассуждая о них, не критикуя их.Но я никак не могу согласовать с этим то, что рассказывают о Пирроне. Егоизображают человеком тяжеловесным и упрямым, жившим нелюдимо и необщительно,легко переносившим все неудобства, любившим все дикое и сумрачное,отказывавшимся повиноваться законам. Это значило бы идти дальше его системы.Он не желал превратиться в камень или пень; он хотел быть живым человеком,думающим и рассуждающим, наслаждающимся всеми естественными благами иудовольствиями, правильно и по назначению применяющим и использующим всесвои физические и духовные силы. А что касается ложных вымышленных ифантастических привилегий, присвоенных себе человеком, а именнопредписывать, устанавливать истину и поучать ей, то он с легким сердцемотверг их и отрекся от них.
Да и нет такой философской школы, которая не была бы вынужденаразрешить своим приверженцам, если только они хотят участвовать в жизни,выполнять множество вещей, для них непонятных, необъяснимых и неприятных.Так, когда мудрец предпринимает морское путешествие, он следует этомупринципу, не зная, пойдет ли он ему на пользу: он рассчитывает на то, чтосудно в порядке, что его ведет опытный кормчий, что погода благоприятна, тоесть полагается на обстоятельства лишь возможные, но не обязательные; послечего он отдается на волю случая, если только нет явных признаков опасности.Он обладает телом и душой, чувства толкают его на те или иные действия,разум побуждает к тому или иному. Хотя он и не признает у себя наличияособой способности суждения и помнит, что не должен ничего утверждать,поскольку вместо безусловной истины может столкнуться с ложным ее подобием,тем не менее он целиком и полностью выполняет свои житейские обязанности. Асколько есть разных наук, которые в гораздо большей степени опираются надогадки, чем на знание, которые не судят о том, что истинно и что ложно, аследуют лишь тому, что представляется вероятным. Существует, говорятпирронисты, и истинное, и ложное, и мы обладаем способностью доискиваться,но не способностью в точности определять. Мы предпочитаем без размышленияследовать установленному в мире порядку. Душе, свободной от всякойпредвзятости, гораздо легче достичь спокойствия. Люди, которые судят ипроверяют суждения других людей, никогда его не обретут. Насколько жепростые и нелюбопытные умы более послушны политическим законам иустановлениям религии и легче поддаются руководству, чем умы, кичащиесязнанием человеческих и божественных причин и поучающие им [265].
Среди человеческих измышлений нет ничего более истинного и полезного,чем пирронизм. Он рисует человека нагим и пустым; признающим свою природнуюслабость; готовым принять некую помощь свыше; лишенным человеческого знанияи тем более способным вместить в себя божественное знание; отказывающимся отсобственного суждения, чтобы уделить больше места вере; ни неверующим, ниустанавливающим какую-либо догму, противоречащую принятым взглядам;смиренным, послушным, уступчивым, усердным; заклятым врагом ереси;свободным, следовательно, от пустых и нечестивых взглядов, введенных ложнымисектами; это — чистая доска, готовая принять от перста божия те письмена,которые ему угодно будет начертать на ней. Чем больше мы отдаемся на волюбожию и поручаем себя ей, отказываясь от собственной воли, тем достойнее еестановимся. Принимай, говорит Екклезиаст, за благо вещи такими, как онипредставляются тебе и видом и вкусом своим повседневно, все остальное вышетвоих познаний [266]. Dominus novit cogitationes hominum, quoniam vanae sunt [267]