более благоприятные возможности овладеть им:
ut Hymettia sole
Cera remollescit, tractataque pollice, multas
Vertitur in facies, ipsoque fit utilis usu. [543]
То же самое сделает и мой преемник для того, кто последует за ним.Поэтому ни трудность преследования, ни мое бессилие не должны приводить меняв отчаяние, ибо это только мое бессилие. Человек столь же способен познатьвсе, как и отдельные вещи; и если он, как уверяет Теофраст, признается внезнании первопричин и основ, то он должен решительно отказаться от всейостальной науки; ибо если он не знает основ, то его разум влачится по праху;ведь целью всех споров и всякого исследования является установлениепринципов, а если эта цель не достигнута, то человеческий разум никогда неможет ничего решить [544]. Non potest aliud alio magis minusve comprehendi,quoniam omnium rerum una est definitio comprehendendi [545].
Весьма вероятно, что если бы душа что-нибудь знала, то она в первуюочередь знала бы самое себя; если же она знала бы что-либо помимо себя, тоона прежде всего знала бы свое тело и оболочку, в которую она заключена.Однако мы видим, что светила медицины по сей день спорят по поводу нашейанатомии —
Mulciber in Troiam, pro Troia stabat Apollo, [546]
и сколько нам придется ждать, пока они сговорятся? Вопрос о нас самихнам ближе, чем вопрос о белизне снега или тяжести камня; но если человек незнает самого себя, то как он может осознать свои силы и свое предназначение?Иногда нас осеняют некоторые проблески истинного познания, но это бываеттолько случайно, и так как наша душа тем же путем воспринимает заблуждения,то она не в состоянии отличить их и отделить истину от лжи.
Академики считали возможным приходить к некоторым суждениям и находилислишком решительным заявлять, будто утверждение, что снег бел, не болееправдоподобно, чем то, что он черен; или что мы не можем быть более увереныв движении камня, брошенного нашей рукой, чем в движении восьмой сферы.Желая устранить эти заблуждения и избежать подобных странных утверждений, неукладывающихся в нашей голове, академики хотя и считали, что мы не способнык познанию и что истина скрыта на дне глубокой пропасти [547], кудачеловеческий взор не в состоянии проникнуть, тем не менее признавали, чтоодни вещи более вероятны, чем другие. Поэтому они допускали способностьчеловеческого разума склоняться скорее к одной видимости, чем к другой; ониразрешали ему эту склонность, но запрещали какие бы то ни былокатегорические утверждения.
Точка зрения пирронистов более решительна и вместе с тем болееправдоподобна. Действительно, разве эта признаваемая академиками склонность,это влечение к одному положению больше, чем к другому, не равносильныпризнанию, что в одном утверждении больше видимой истины, чем в другом? Еслибы наш разум способен был воспринимать форму, очертания и облик истины, тоон с таким же успехом способен был бы воспринимать всю ее целиком, как иполовину ее, растущую и незавершенную. Увеличьте эту видимостьправдоподобия, которая заставляет людей склоняться скорее вправо, чем влево;умножьте во сто или в тысячу раз эту унцию правдоподобия, которая заставляетвесы склоняться в какую-либо сторону, и вы увидите, что в конце концов весыполностью склонятся в одну сторону, выбор будет произведен, и истина будетустановлена полностью. Но как могут они судить о подобии, если им неизвестнасущность? Одно из двух: либо мы способны судить о вещах до конца, либо мысовершенно не способны судить о них. Если наши умственные и чувственныеспособности лишены опоры и основы, если они так неустойчивы, так колеблемыветром из стороны в сторону, то ни к чему выносить суждение о какой-нибудьчасти их действий, какую бы видимость правдоподобия она ни представляла; втаком случае наиболее правильным и наилучшим для нашего разума было быдержаться спокойно и недвижимо, не колеблясь и не склоняясь ни в какуюсторону: Inter visa vera aut falsa ad animi assensum nihil interest [548].
Всякому должно быть ясно, что воспринимаемые нами вещи не сохраняютсвою форму и сущность их не входит в наше сознание сама, своей властью; ибо,если мы знали вещи, как они есть, мы воспринимали бы их одинаково: виноимело бы такой же вкус для больного, как и для здорового; тот, у кого пальцыпотрескались и окоченели от холода, должен был бы ощущать твердость дереваили куска железа, который он держит в руках, так же как и всякий другойчеловек. Восприятие сторонних предметов зависит от нашего усмотрения, мывоспринимаем их как нам угодно. Ведь если бы мы воспринимали вещи, неизменяя их, если бы человек способен был бы улавливать истину своимисобственными средствами, то, поскольку эти средства присущи всем людям,истина переходила бы из рук в руки, от одного к другому. И нашлась бы покрайней мере хоть одна вещь на свете, которую все люди воспринимали быодинаково. Но тот факт, что нет ни одного положения, которое не оспаривалибы или которого нельзя было бы оспаривать, как нельзя лучше доказывает, чтонаш природный разум познает вещи недостаточно ясно; ибо восприятие моегоразума не обязательно для моего соседа — а это доказывает, что я воспринялданный предмет не с помощью естественной способности, которая присуща мненаравне со всеми прочими людьми, а каким-то другим способом.
Но оставим в стороне этот нескончаемый хаос мнений, который царит дажеу философов, оставим этот нескончаемый всеобщий спор о познаваемости вещей.Ибо совершенно справедливо признано, что нет такой вещи, относительнокоторой люди — а я имею в виду даже самых крупных и самых выдающихся ученых — были бы согласны между собой, даже относительно того, что небо находитсянад нашей головой; ибо те, кто сомневается во всем, сомневаются и в этом; ате, кто отрицает, что мы способны понять что бы то ни было, утверждают, чтомы не знаем и того, находится ли небо над нашей головой; эти две точкизрения несомненно самые убедительные.
Но, кроме этих бесконечных расхождений и разногласий, нетрудно заметитьпо тому смятению, которое наш разум вызывает в нас самих, и по тойнеуверенности, которую каждый из нас в себе ощущает, что наш разум занимаетдалеко не прочную позицию. Как разно мы судим в разное время о вещах! Какчасто меняем наши мнения! Я вкладываю всю свою веру в то, во что верю и чегопридерживаюсь сегодня; все мои средства и способности удерживают этовоззрение и отвечают мне с его помощью на все, что могут. Никакую другуюистину я не в состоянии был бы постигнуть лучше и удерживать с большейсилой, чем эту; я весь целиком на ее стороне. Но не случалось ли со мной — ине раз, а сотни, тысячи раз, чуть ли не ежедневно, — что я принимал спомощью тех же средств и при тех же условиях какую-нибудь другую истину,которую потом признавал ложной? Следует по крайней мере учиться на своихошибках. Если я неоднократно обманывался в этом отношении, если показаниямоего пробного камня обычно оказывались неверными, а мои весы неточными инеправильными, то как могу я быть в данном случае более уверен, чем впредыдущих? Не глупо ли с моей стороны давать себя столько раз обманыватьодному и тому же руководителю? И, однако, сколько бы раз судьба ни бросаланас из стороны в сторону, сколько бы раз она ни заставляла нас, подобнонепрерывно наполняемому и опустошаемому сосуду, менять наши мнения, вытесняяих все новыми и новыми, тем не менее то последнее мнение, которого мыдержимся в данный момент, всегда представляется нам самым достоверным ибезошибочным. Ради него следует жертвовать своим имуществом, жизнью испасением, одним словом, всем:
posterior … res illa reperta
Perdit, et immutat sensus ad pristina quaeque. [549]
Следует всегда помнить — что бы нам ни проповедовали и чему бы нас ниучили, — что тот, кто открывает нам что-либо, как и тот, кто воспринимаетэто, всего лишь человек; рука, что дает нам истину, смертная, и смертная жерука принимает ее. Между тем только то, что исходит от неба, имеет право исилу быть убедительным; только оно отмечено печатью истины, хотя мы ее невидим наши ми глазами и не воспринимаем нашими чувствами. Мы не могли бывместить в нашем бренном существе священный и великий образ этой истины,если бы бог не подготовил нас к этой цели, если бы он не преобразовал и неукрепил нас своей благодатью, своей особой и сверхъестественной милостью.
Наше несовершенное состояние должно было бы по крайней мере побудитьнас быть настороже, когда мы меняем наши взгляды. Нам следовало бы помнить,что мы часто воспринимаем нашим умом ложные вещи, причем теми самымисредствами, которые часто изменяют себе и обманывают нас.
Впрочем, нет ничего удивительного, что они изменяют себе, поскольку таклегко уклоняются и сворачивают с пути под действием самых ничтожныхслучайностей. Несомненно, что наши суждения, наш разум и наши душевныеспособности всегда зависят от телесных изменений, которые совершаютсянепрерывно. Разве мы не замечаем, что, когда мы здоровы, наш ум работаетбыстрее, память проворнее, а речь живее, чем когда мы больны? Разве, когдамы радостны и веселы, мы не воспринимаем вещи совсем по-иному, чем когда мыпечальны и удручены? Разве стихи Катулла или Сапфо [550] доставляют такое жеудовольствие скупому и хмурому старцу, как бодрому и пылкому юноше? КогдаКлеомен [551], сын Анаксандрида, заболел, друзья стали упрекать его в том,