что у него появились совсем новые и необычные желания и мысли. «Это,конечно, верно, — ответил он им, — но я и сам уже не тот, что прежде, когдабыл здоров; а когда я стал другим, то изменились и мои мысли и желания». Внаших судах в ходу одно выражение, применяемое к преступнику, которомупосчастливилось наткнуться на судью в благодушном и кротком настроении; пронего говорят: Gaudeat te bona fortuna — «Пусть он радуется своей удаче»; ибоизвестно, что судьи в одних случаях склонны к осуждению и более суровымприговорам, а в других — к оправданию обвиняемого и более легким и мягкимрешениям. Судья, который, придя из дому, принес с собой свои подагрическиеболи или свои муки ревности или душа которого пышет гневом противобокравшего его слуги, несомненно более склонен будет к вынесению суровогоприговора. Почтенный афинский сенат — ареопаг — судил обычно ночью, чтобывид обвиняемых не повлиял на его правосудие. На нас действуют даже солнце иясное небо, как гласит известный греческий стих в переводе Цицерона:
Tales sunt hominum mentes, quali pater ipse
Iuppiter auctifera lustravit lampade terras. [552]
Наши суждения изменяются не только под влиянием лихорадки, крепкихнапитков или каких-нибудь крупных нарушений в нашем организме — достаточно исамых незначительных, чтобы перевернуть их. Если непрерывная лихорадкаспособна сразить нашу душу, то нет сомнения, что и перемежающаяся производитна нас — хотя бы мы этого и не чувствовали — соответствующее действие. Еслиапоплексический удар вызывает полное помрачение или ослабление нашихумственных способностей, то на них действует и простой насморк; и,следовательно, вряд ли можно найти хотя бы час в нашей жизни, когда бы нашесуждение не подвергалось тому или иному воздействию, поскольку наше телоподвержено непрерывным изменениям и имеет столь сложное устройство, что ясогласен с врачами, утверждающими, будто трудно уловить мгновение, когдахоть какой-нибудь из его винтиков не был неисправен.
Впрочем, эту болезнь не так-то легко обнаружить, если она не доведенадо крайности и не неизлечима; тем более что разум всегда идет нетвердойпоходкой, ковыляя и прихрамывая. Он всегда перемешан как с ложью, так и систиной, поэтому нелегко обнаружить его неисправность, его расстройство.Разумом я всегда называю ту видимость логического рассуждения, которуюкаждый из нас считает себе присущей; этот разум, обладающий способностьюиметь сто противоположных мнений об одном и том же предмете, представляетсобой инструмент из свинца и воска, который можно удлинять, сгибать иприспособлять ко всем размерам: нужно только умение владеть им [553]. Какиебы благие намерения ни были у судьи, все же на него оказывают влияниедружеские отношения, родственные связи, красота, мстительность; но даже и нетакие важные вещи, а просто случайное влечение побуждает нас иной разотнестись более благоприятно к одному делу, чем к другому, и, без ведомаразума, произвести выбор между двумя сходными вещами; бывает, чтокакое-нибудь совсем незначительное обстоятельство может незаметно повлиятьна наш приговор в положительном или отрицательном смысле и склонить чашувесов в определенную сторону.
Я, следящий за собой самым пристальным образом, неустанновсматривающийся в себя самого, подобно тому, кто не имеет других забот,
едва ли в состоянии буду сознаться во всех тех слабостях и изъянах,которые мне присущи. Я столь нетверд на ногах и шаток и так плохо соображаюи разбираюсь в вещах, что натощак я ни на что не годен и чувствую себя лучшетолько когда поем; если у меня прекрасное самочувствие и надо мною ясноенебо, то я обходительный человек; если меня мучит мозоль на ноге, ястановлюсь хмурым, нелюбезным и необщительным. Один и тот же аллюр лошадииногда кажется мне короче, другой раз длиннее; один и тот же вид кажется мнето более, то менее привлекательным. То я готов сделать все, что угодно, тоне хочу делать ничего; вещь, которая в данный момент доставляет мнеудовольствие, в другое время мне тягостна. Я обуреваем тысячью безрассудныхи случайных волнений; то я нахожусь в подавленном состоянии, то вприподнятом; то печаль безраздельно владеет мной, то веселье. Читая книги, яиногда наталкиваюсь в некоторых местах на красоты, пленяющие мою душу; но вдругие разы, когда я возвращаюсь к этим местам, они остаются для меня ничегоне говорящими, тусклыми словами, сколько бы я на все лады ни читал и ниперечитывал их.
Даже в моих собственных писаниях я не всегда нахожу их первоначальныйсмысл: я не знаю, что я хотел сказать, и часто принимаюсь с жаром править ивкладывать в них новый смысл вместо первоначального, который я утратил икоторый был лучше. Я топчусь на месте; мой разум не всегда устремляетсявперед; он блуждает и мечется,
velut minuta magno
Deprensa navis in mari vesaniente vento. [555]
Желая развлечь и поупражнять свой ум, я не раз (что мне случаетсяделать с большой охотой) принимался поддерживать мнение, противоположноемоему; применяясь к нему и рассматривая предмет с этой стороны, я такосновательно проникался им, что не видел больше оснований для своегопрежнего мнения и отказывался от него. Я как бы влекусь к тому, к чемусклоняюсь, — что бы это ни было — и несусь, увлекаемый собственной тяжестью.
Всякий, кто, как я, присмотрится к себе, сможет сказать о себе примерното же самое. Проповедники хорошо знают, что волнение, охватывающее их припроизнесении проповеди, усиливает их веру, а по себе мы хорошо знаем, что,объятые гневом, мы лучше защищаем свои мнения, внушаем их себе и принимаемих горячее и с большим одобрением, чем находясь в спокойном и уравновешенномсостоянии. Когда вы просто излагаете ваше дело адвокату и спрашиваете егосовета, он отвечает вам, колеблясь и сомневаясь: вы чувствуете, что ему всеравно, поддержать ли вас или противную сторону; но когда вы, желаяподстрекнуть и расшевелить его, хорошо ему заплатите, не заинтересуется лион вашим делом, не подзадорит ли это его? Его разум и его опытность примутсявсе более усердствовать — и вот уму уже начнет представляться явная инесомненная истина; все дело представится ему в совершенно новом свете, ондобросовестно уверует в вашу правоту и убедит себя в этом. Уж не знаю,происходит ли от строптивости и упорства, заставляющих противиться насилиювластей, или же от стремления к славе тот пыл, который принуждает многихлюдей отстаивать вплоть до костра то мнение, за которое в дружеском кругу ина свободе им бы и в голову не пришло чем-либо пожертвовать.
На нашу душу сильно действуют потрясения и переживания, вызываемыетелесными ощущениями, но еще больше действуют на нее ее собственные страсти,имеющие над ней такую власть, что можно без преувеличения сказать, что имиопределяются все ее движения и что, не будь их, она оставалась бы недвижима,подобно кораблю в открытом море, не подгоняемому ветром. Не будет большойошибкой, следуя за перипатетиками, защищать это утверждение; ибо известно,что многие самые благородные душевные суждения обусловлены страстями инуждаются в них. Так, храбрость, по их словам, не может проявиться безсодействия ярости:
Semper Aiax fortis, fortissimus tamen in furore. [556]
Человек никогда не нападает на злодеев или на врагов с большей силой,чем когда он в ярости; говорят, что даже адвокат должен разгорячить судейдля того, чтобы они судили по справедливости. Страсти определяли поступкиФемистокла [557], так же как и Демосфена; страсти заставляли философовтрудиться, проводить бессонные ночи и пускаться в странствия; они же толкаютнас на достижение почестей, знаний, здоровья, всего полезного. Та самаядушевная робость, которая заставляет нас терпеть тяготы и докуку, побуждаянашу совесть к раскаянию и покаянию, заставляет нас воспринимать бичи божьикак ниспосылаемые нам наказания, ведущие к исправлению нашего общественногоустройства. Сострадание пробуждает в нас милосердие, а страх обостряет нашечувство самосохранения и самообладания. А сколько прекрасных поступковпродиктовано честолюбием! Сколько — высокомерием? Всякая выдающаяся и смелаядобродетель не обходится в конечном счете без какого-нибудь отрицательноговозбудителя. Не это ли одна из причин, заставившая эпикурейцев освободитьбога от всякого вмешательства в наши дела, поскольку сами проявления егоблагости по отношению к нам не могут совершаться без нарушающих его покойстрастей? Ведь страсти являются как бы стрекалами для души, толкающими ее надобродетельные поступки. Или, может быть, они смотрели иначе и считали ихбурями, постыдно нарушающими душевный покой? Ut maris tranquillitasintelligitur, nulla ne minima quidem aura fluctus commovente; sic animiquietus et placatus status cernitur, cum perturbatio nulla est qua moveriqueat [558].
Какие различные чувства и мысли вызывает в нас многообразие нашихстрастей! Каких только ни порождает оно противоречивых представлений! Какуюуверенность можем мы почерпнуть в столь непостоянном и переменчивом явлении,как страсть, которая по самой своей природе подвластна волнению и никогда неразвивается свободно и непринужденно? Какой достоверности можем мы ждать отнашего суждения, если оно зависит от потрясения и болезненного состояния,если оно вынуждено получать впечатления от вещей под влиянием исступления ибезрассудства?
Не дерзость ли со стороны философии утверждать, будто самые великие