Мне рассказывали об одном судье, что когда он наталкивался накакой-нибудь вопрос, являвшийся предметом ожесточенных споров между Бартолои Бальдом [612], или на какой-нибудь вопрос, по которому существуетнесколько различных мнений, то делал следующую пометку на полях своей книги:«по-приятельски». Это значило, что истина так темна и спорна, что в подобномслучае он мог решить дело в пользу любой из спорящих сторон. Он считал, чтотолько из-за недостатка остроумия и учености он не во всех случаях могсделать свою пометку: «по-приятельски». Современные адвокаты и судьи во всехспорных случаях находят достаточно уверток, чтобы решить дело как имзаблагорассудится. В такой запутанной науке, как юриспруденция, гдесталкиваются столько авторитетов и столько мнений и где самый предметисследования столь произволен, разнобой в суждениях совершенно неизбежен.Вот почему нет такого судебного дела, которое было бы настолько ясно, что невызывало бы разногласий. Одна судебная инстанция решает дело в одном смысле,другая — в прямо противоположном, а бывает и так, что одна и та же инстанцияво второй раз принимает противоположное решение. Отсюда наблюдаемые намиповседневно примеры того произвола, когда один за другим выносятся разныеприговоры и когда для решения одного и того же дела перебегают от одногосудьи к другому. Все это сильно подрывает авторитет нашего правосудия илишает его всякого блеска.
Что касается разброда философских мнений по вопросу о пороке идобродетели, то об этом нет нужды распространяться, ибо есть среди нихнемало таких взглядов, что лучше о них промолчать, чем делать их достояниемнеискушенных умов. Аркесилай утверждал, что в делах сладострастия неважно,что именно и как делается: Et obscoenas voluptates, si natura requirit, nongenere, aut loco, aut ordine, sed forma, aetate, figura metiendas Epicurusputat [613].
Ne amores quidem sanctos a sapiente alienos esse arbitrantur [614]. — Quaeramus ad quam usque aetatem iuvenes amandi sint [615].Приведенные два положения стоиков и упрек, брошенный по этому поводуДикеархом самому Платону, показывают, сколько вольностей и излишеств, идущихвразрез с общепринятым обычаем, допускает самая здравая философия.
Законы приобретают тем большую силу, чем они древнее и дольшеприменяются. Опасно их ограничивать первоначальным их назначением. Ониподобны рекам, которые становятся более мощными и величественными по мересвоего движения вперед; если пройти вверх по течению до истоков, то можноубедиться, что вначале это едва заметный ручеек, который по мере своегороста набирается сил и становится полноводной рекой. Приглядитесь, каковыбыли первоначальные воззрения, положившие начало этому могучему потокумнений, которые ныне внушают почтение и ужас; тогда вы убедитесь, что онибыли весьма шаткими и легковесными, и вы не удивитесь тому, что люди,которые все взвешивают и оценивают разумом, ничего не принимая на веру и неполагаясь на авторитет, придерживаются суждений, весьма далеких отобщепринятых. Неудивительно, что взгляды людей, которые берут себе заобразец природу, в большинстве случаев весьма уклоняются от общепризнанных;так, например, лишь очень немногие из них одобрили бы строгость нашегобрака, а большинство из них разрешало общность жен и свободу от всякихограничений. Они отвергали также наши приличия: так, Хрисипп утверждал, чтоза десяток маслин философ готов десять раз перекувырнуться перед зрителями,даже без штанов [616]. Он вряд ли посоветовал бы Клисфену отказаться выдатьсвою дочь, прекрасную Агаристу, за Гиппоклида, увидев однажды, как тот,вскочив на стол, встал на голову и растопырил в воздухе ноги [617].
Метрокл [618] однажды во время спора нечаянно выпустил газы вприсутствии своих учеников. Он спрятался со стыда и не выходил из дому, покаего не навестил Кратет, который стал приводить ему в утешение разные доводыи наконец, желая показать ему пример своей полнейшей непринужденности,принялся наперебой с ним выпускать ветры. Ему удалось таким образом нетолько рассеять сомнения Метрокла, но и склонить его к стоическому учению,более свободному в вопросах о нравах, чем перипатетическое, которое Метроклразделял раньше и которое больше придерживалось правил вежливости.
То, что мы называем непристойностью, а именно вещи, которые мы нерешаемся делать явно, а делаем тайно, люди раньше называли глупостью, считаяпороком замалчивать и как бы осуждать то, чего от нас требуют природа,обычай и наши желания. Им казалось, что лишить таинства Венеры их священногоубежища в ее храме и выставить их перед толпой, значило унизить их; чтопоказать ее игры без занавеса значило осквернить их. Ведь всякаястыдливость, по их мнению, есть вещь относительная, и решение вопроса о том,следует ли такие вещи скрывать, утаивать и обходить молчанием, зависит отточки зрения. Они считали, что отличным примером этого может служитьсладострастие под маской добродетели, которому выгоднее, чтобы его невыставляли напоказ толпе на улицах и площадях, подвергая публичному позору,а предлагали ему ютиться в укромных уголках. Вот почему некоторыеутверждают, что уничтожить публичные дома значит не только повсеместнораспространить разврат, который до этого сосредоточен был в определенныхместах, но что это еще значит способствовать разжиганию у мужчин влечения кпороку с помощью создания на их пути препон:
Moechus es Aufidiae, qui vir, Scaevine, fuisti;
Rivalis fuerat qui tuus, ille vir est.
Cur aliena placet tibi, quae tua non placet uxor?
Numquid securus non potes arrigere? [619]
Тысячи примеров подтверждают это:
Nullus in urbe fuit tota qui tangere vellet
Uxorem gratis, Caeciliane, tuam,
Dum licuit; sed nunc, positis custodibus, ingens
Turba fututorum est: ingeniosus homo es. [620]
Одного философа, который был застигнут в момент любовного акта,спросили, что он делает. «Порождаю человека», — ответил он весьмахладнокровно, нисколько не покраснев, как если бы его застали за посадкойчеснока [621].
Я полагаю, что великий писатель-богослов [622] одушевлен был весьматрогательными и почтенными чувствами, когда считал, что этот акт обязательнодолжен совершаться стыдливо и втайне и что разнузданные объятия циников немогут удовлетворить эту потребность до конца; он полагал, что циникивыставляли напоказ свои сладострастные движения лишь для того, чтобыподтвердить, что их школа не признает стыда, но что в действительности ониудовлетворяли свою потребность в уединении.
Наш мыслитель, однако, недостаточно оценивал степень распутствациников. Ибо, например, Диоген, открыто предававшийся мастурбации, выражалперед присутствовавшими свою полную готовность, с помощью растирания живота,также удовлетворить и другую свою потребность [623]. А тем, кто егоспрашивал, неужели он не может найти, чтобы поесть, более подходящего места,чем людная улица, он отвечал: «Я на улице почувствовал голод, потому и ем наулице» [624]. Женщины-философы, принадлежавшие к цинической школе, открыто,без стыда, отдавались философам; Гиппархия [625] была принята в кружокКратета только с условием, что она во всем будет подчиняться его правилам.Эти философы выше всего ценили добродетель и отказывались признавать вседругие дисциплины, кроме морали; вот почему они приписывали высший авторитетво всех делах выбранному ими мудрецу, который считался стоящим выше законов.Они не ставили сладострастию никаких иных границ, кроме умеренности исоблюдения свободы другого.
На основании того, что вино кажется горьким больному и приятнымздоровому, что весло кажется изогнутым в воде и прямым, когда оно вынуто изводы, и тому подобных видимых противоречий Гераклит и Протагор доказывали,что все вещи заключают в себе причины таких явлений; по их мнению, в винесодержится некая горечь, которая проявляется в ощущении больного, в весле —некое качество изогнутости, которое открывается тому, кто рассматривает егов воде, и так далее [626]. Но это означает, что все находится во всем, аследовательно, ничто — ни в чем; ибо ничто не может быть там, где есть все.
Это мнение напоминает мне то, в чем мы постоянно убеждаемся на опыте, аименно: что нет такого смысла и значения — прямого или косвенного, приятногоили неприятного, — которых наш ум не обнаружил бы в читаемых намипроизведениях. Сколько ошибок и заблуждений рождается из самого точного,ясного и совершенного слова! Какая только ересь ни находила в немдостаточных оснований для своего возникновения и распространения! Вот почемувиновники таких заблуждений ни за что не желают отказаться от этого способадоказательства, покоящегося на истолковании слов. Один почтенный человек,всецело погруженный в поиски философского камня, недавно хотел доказать мнезаконность этого занятия, ссылаясь на авторитет Библии; он привел мне пятьили шесть мест из Библии, на которые он, по его словам, прежде всегоопирался, чтобы успокоить свою совесть (ибо он был лицом духовного звания);и действительно, это не была просто смешная выдумка: приведенные им местабыли поистине весьма пригодны для защиты этой пресловутой науки.