Путем подобного же столкновения слов получают распространение разныепророческие вымыслы. Ведь всякого прорицателя, который пользуется такимвлиянием, что к нему часто обращаются и старательно истолковывают всеоттенки его слов и выражений, можно заставить говорить все, что угодно, какэто и делают с сивиллами [627]. Ведь имеется такое множество способовтолкования, что изобретательный ум всякими правдами и неправдами обязательнонайдет в любом изречении тот смысл, который ему на руку.
Вот почему туманная и двусмысленная манера выражаться издавна приобрелаширокое распространение. Пусть только автор сумеет привлечь к себе вниманиепотомства и заинтересовать его (что зависит не только от его дарования, ночасто, или даже еще чаще, от интереса, вызываемого данным предметом), пустьон даже по простоте своей или из хитрости выражается несколько темно идвусмысленно — не беда! Найдется ряд истолкователей, которые, перелагая ипереиначивая его сочинения, припишут ему множество воззрений — либосоответствующих, либо подобных, либо противоречащих его собственным, —которые окружат его имя почетом. Он обогатится за счет своих учеников,подобно учителям в день ярмарки Сен-Дени [628].
По этой причине стали ценить некоторые пустяковые вещи, приобрелипопулярность разные писания и во многие произведения стали вкладывать самоеразнообразное содержание — кому какое вздумается, — вследствие чего одна ита же вещь приобрела тысячу смыслов и сколько угодно самых различныхзначений и толкований. Возможно ли, чтобы Гомер хотел сказать все то, чтоему приписывают, чтобы он придерживался всех тех разноречивых воззрений,какие вычитывают у него богословы, законодатели, полководцы, философы, людисамых различных профессий, причастных к самым различным областям знания ичеловеческой деятельности? Все они на него опираются и ссылаются на него! Онмастер на все руки, вдохновитель всех творений, всех создателей! Он главныйсоветник во всех начинаниях! Всякий, кому нужны были оракулы и предсказания,находил у него все, что ему нужно. Один ученый человек из числа моих друзейнашел у Гомера столько поразительных совпадений и превосходных мест,говорящих в пользу нашей религии, что ему нелегко было отказаться от мысли,будто именно таково было намерение Гомера (тем более что Гомер был ему стольже близок, как и человек нашего времени). Беда только в том, что те доводы,которые, по его мнению, были свидетельством в пользу нашей религии, многимидревними исследователями считались свидетельством в пользу их религий.
А посмотрите, что только выделывают с Платоном! Так как всякий почитаетза честь иметь его на своей стороне, то и истолковывает его в желательномдля себя смысле. Платону приписывают и у него находят все новейшие взгляды,какие только существуют на свете, и, если потребуется, его противопоставляютему же самому. Его заставляют отвергать нравы, принятые в его время, еслитолько они неприемлемы в наши дни. Все эти истолкования тем убедительнее иярче, чем изощреннее и острее ум толкователя.
Из того самого основания, из которого исходил Гераклит, утверждая, чтокаждая вещь содержит в себе все те свойства, какие в ней обнаруживают,Демокрит делал противоположное заключение, говоря, что вещи не содержат всебе ничего из того, что мы в них обнаруживаем; а из того факта, что медсладок для одного и горек для другого, он делал вывод, что мед не сладок ине горек [629]. Пирронисты сказали бы, что они не знают, сладок ли мед илигорек, или — что он ни то, ни другое, или — что он и то, и другое; ибо онивсегда и во всем стоят на позициях крайнего сомнения.
Киренаики считали, что нельзя ничего познать извне и что мы можемпознать только то, что постигается нами путем внутреннего ощущения, как,например, боль или наслаждение; по их мнению, мы не познаем ни звука, ницвета, а лишь известные, вызываемые ими ощущения, которые и служатединственным основанием для нашего суждения. Протагор считал, что длякаждого истинно то, что ему кажется. Эпикурейцы полагали, что всякоесуждение покоится на чувствах, на них покоится познание вещей и они жесоставляют основу наслаждения. Платон же утверждал, что как суждение обистине, так и сама истина, в отличие от мнений и чувств, принадлежат уму имышлению.
Это приводит меня к рассмотрению вопроса о роли чувств, которыесоставляют главное основание и доказательство нашего неведения. Все, чтопознается, без сомнения познается благодаря способности познающего; ибопоскольку суждение получается в результате действия того, кто судит, тоестественно, что он производит это действие своими средствами и по своейволе, а не по принуждению, как это происходило бы в том случае, если бы мыпознавали вещи принудительно и согласно закону их сущности. Всякое познаниепролагает себе путь в нас через чувства — они наши господа [630]:
via qua munita fidei
Proxima fert humanum in pectus templaque mentis. [631]
Знание начинается с них и ими же завершается. В конце концов мы зналибы не больше, чем какой-нибудь камень, если бы мы не знали, что существуетзвук, запах, свет, вкус, мера, вес, мягкость, твердость, шероховатость,цвет, гладкость, ширина и глубина. Такова основа, таков принцип всего зданиянашей науки. По мнению некоторых философов, знание есть не что иное, какчувство [632]. Тот, кто смог бы меня заставить пойти наперекор чувствам,взял бы меня за горло, и я не мог бы сделать больше ни шагу. Чувстваявляются началом и венцом человеческого познания.
Invenies primis ab sensibus esse creatam
Notitiam veri, neque sensus posse refelli…
Quid maiore fide porro quam sensus haberi
Debet? [633]
Какую бы скромную роль ни отводить чувствам, необходимо признать, чтовсе наше обучение происходит через них и при помощи их. Цицерон сообщает [634], что Хрисипп, пытаясь умалить роль чувств и их значение, приводилсамому себе столь сокрушительные возражения, что сам не в состоянии был ихопровергнуть. Карнеад, придерживавшийся противоположной точки зрения,похвалялся тем, что он побивает Хрисиппа его же оружием и пользуется для егоопровержения его собственными словами; по этому поводу он воскликнул: «О,несчастный, твоя собственная сила погубила тебя!» [635] Нет большейнелепости, с нашей точки зрения, чем утверждать, что огонь не греет, чтосвет не светит, что в железе нет ни тяжести, ни прочности; все это понятия,которые нам доставляются нашими чувствами, и никакое человеческое знание илипредставление не может сравниться с этим по своей достоверности.
Первое имеющееся у меня возражение по поводу чувств состоит в том, чтоя сомневаюсь, чтобы человек наделен был всеми естественными чувствами. Явижу, что многие животные живут полной и совершенной жизнью, одни беззрения, другие без слуха. Кто знает, не лишены ли мы одного, двух, трех илидаже многих чувств? Ибо, если у нас не хватает какого-либо чувства, нашразум не в состоянии заметить этот недостаток. Чувства обладают темпреимуществом, что являются крайней границей нашего знания, и за ихпределами нет ничего, что бы помогло нам открыть их. Нельзя даже открыть спомощью одного из чувств другое:
An poterunt oculos aures reprehendere, an aures
Tactus, an hunc porro tactum sapor arguet oris,
An confutabunt nares oculive revincent? [636]
Все они являются крайней границей наших способностей:
seorsum cuique potestas
Divisa est, sua vis cuique est. [637]
Невозможно объяснить слепорожденному, что он не видит; невозможнозаставить его желать видеть и жалеть о своем недостатке. Вот почему тообстоятельство, что наша душа довольствуется и удовлетворяется темичувствами, которые у нас есть, ничего не доказывает; ибо она не в состоянииощутить свою собственную болезнь и свое несовершенство, если они дажеимеются. Невозможно привести слепорожденному какое-либо доказательство,довод или сравнение, которое вызвало бы в его воображении какое-топредставление о том, что такое свет, цвет или зрение. Нет ничего стоящего зачувствами, что в состоянии было бы сделать чувства очевидными. Еслислепорожденный выражает желание видеть, то не потому, что он действительнопонимает, чего он хочет; он только слышал от нас, что он должен желатьчего-то такого, чем мы обладаем, такого, что по своему действию, а также посвоим последствиям люди называют благом, — но что же это такое, он все же незнает и не имеет об этом ни малейшего представления.
Я знал одного дворянина почтенного происхождения, слепорожденного иливо всяком случае ослепшего в таком возрасте, когда он не знал, что такоезрение. Он до такой степени не понимал, чего ему недоставало, что применял,как и мы, слова, относящиеся к зрению, но только в особенном, свойственномлишь ему одному смысле. Однажды к нему подвели мальчика, которому онприходился крестным; обняв ребенка, он сказал: «Боже, какой прелестныймальчик! Приятно посмотреть на него! Какое у него очаровательное личико!»Так же как и мы, он сказал бы: «Этот зал прекрасно выглядит», «Погодаясная», «Солнечно». Более того, узнав о таких наших развлечениях, как охота,игра в мяч, стрельба в цель, он пристрастился к ним, стал ими заниматься и